Бывальщины Сибирского казачества.

Ну, ты даёшь, Паша! Читая твои защитные слова мне даже пришлось зардеться от смущения и непознанного удовольствия (не девичьего ли?)... Серьёзно - даже не думал обижаться!Честно.Ещё раз спасибо Денису. Истина выковывается скептиками! (Хорошо сформулировал, а?). Теперь по поводу сюжета... У Сидора - явный и неизжитый покуда послевоенный синдром.Могло такое быть в станицах по возвращению казаков из походов? Вполне, они - обычные люди. Но разве в реакции старика не видна позиция автора к происходящему? Это же явное неодобрение, даже осуждение. Если не видна, то надо учиться. Будем? Будем.

Да ладно расказывать, тебя отлично все поняли!особенно те,кто жизнь пожил.Молодежь она какая-максималисты!Порой рубят с плеча...а мы порох!и ведь есть в кого)))слава Богу.Бурлим.Ну и то правда,обхождение соответственное к старшим пращурами не зря вбивалось.Ну пускай их...)))Добра тебе.А по поводу Сидора,они ТАКИЕ и тогда были и сейчас есть...с некоторой загогулиной в голове.Не было б шашки,заколол бы вилами...

Много не надо
Средь диких громад и провалов Джунгарского хребта, на каменном пятачке пред обрывом глыбкого ущелья замечалось это орлиное гнездо, составленное усилиями казачьих рук. Кульджинский пост. Сейчас, когда резче делались тени, сгущались сумерки внизу, а вершины, напротив, ярче высвечивались розовыми снегами, серенький туман прикрывал и без того слабую примету человеческого присутствия в дикой и безмерной, казалось, горной стране.
Ввечеру круторогие теки да юркие кеклики слышали с малой крепостцы обычные клики команд, дробь и рокот заревых барабанов, иволговый посвист флейты и серебряный глас трубы. Звуки поканчивались выстрелом фунтовой пушчонки, эхо которого ошалело кидалось меж скал и, набегавшись, пропадало в чужой стороне. Поквохтав, поцокав камешками, умолкали куропаши, отплакивала своё извечное горе пара шакалов, истуканом застывал сидящий на выступе барс… Замирало всё вокруг, с последним лучом ниспадал с мачты гелиографа цветок российского флага. На виду молодого месяца и первых звёзд сходила ранняя южная ночь.
В казарме – остатние разговоры на сон грядущий. Первая новость – объявленный через дни перехват дунганской барымты (угон скота) от российско-подданных киргизских аулов.
- Опеть таращиться чёрте куда, скакать на пусто брюхо, - раскатывал шинель казак Еремеев Иван.
- Н-да, полный зоб дорогу торит, не жрамши и по езжалому следу пути нет, а нам по кручам с неделю валандаться, - поддержал земляка аиртавич Заруцкий Яков.
- Мы-то ладно, к сухарям привыкши, - рассудил Михаил Николаев, - худо, что коням дать неча скоро будет, седлать жалко - схудали донельзя, а лошадь добры люди овсом погоняют, не как мы взялись плётками, поперёд друг дружки…
- Транспорт фуражный быдто ждём, - обнадёжил драбант сотенного Зосим Филипьев.
- Антиресно обсказывал надысь наш батюшка, - перевёл разговор трубач Дейкин Павел, - видать, грамотный отец Игнатий, спаси Бог!
- Попы часами толковать обучены, - Сильченко Василий всегда слыл недоверчивым, - у гроба цельну ночь какой из них бубнит, вся их грамота – псалтырь читать…
- Ты послухай…Сказывал про страну, Гишпания прозвана. Народ тама тожеть беспокойный, навроде нас. Токо мы по землям походы делаем, а те, стал быть, морем приохотились, потому как им тесно жить стало, суседи поджимают огородами, токо окиян слободен.
- Ну-к, что с того, диву он слыхал, Остолоп Иваныч…
- Да чё ты взялси? Как худа свекровка…Нукает…Не хошь - ложись, у других ухи есть.
- Давай, давай, Пашка, сбреши чё-нить, - поддержали Дейкина аиртавичи.
- Вот батюшка и грит: ходили те гишпанцы водой невесть куда, и землю надыбали. Так и прозывается – Новый Свет. И много тама народу местного побили, которых – дочиста! А оттель полными сусеками корабельными таранили в Гишпанию, себе, значитца, многие тыщи золота, серебром брезговали…
- Озолотились, и чё? – не стерпел Сильченко, - царь ихний, поди, всё и забарабал, у царей хучь где торока не меряны. А тем, что, навроде нас, шляются по свету - дулю. К бабке не ходи…
- Ещё сказывал: шибко поднялись на том золоте. И король ихний, и народ. Из походов богачами становились, хозяйство многие крепко ставили, кажный корабельщик большой магарыч за услуги короне получал…
- Эт ты к чему? - встрял урядник Никифор Корниенко, - кашу вари, Бобыль (уличное прозвище Дейкиных), да помешивай! А то не подгорела бы…
- От ты заноза, Никихвор Фомич! Нешто галуны отслуживашь? Рассуди: где мы, а где Гишпания та, чё поводья зря натягивать? – гуднул кавалер Винтовкин Евсей, - далее што, Пашка? К чему случай спомянул?
- Совсем не к золотишку, бодай бы его... На што казаку богатство? Отец Игнатий грит, что в ученом мире те из гишпанцев, что Новый Свет открыли, почитаются людями знатными, первого разбору. Им кругом – почёт и уваженье от потомков, полный, сказать тебе, стафет. По их делам детишков учат. Реки допрежь неведомые, острова там, края христянами нехоженые как кто сыщет - их именами называют. Во как! Потому мне в голову село: а коли нас взять, гаврилычей (общее прозвище казаков)? Хучь полк бы наш, для близиру. Дажеть третью сотню… Сибирцы рази за тыщи вёрст от дому не бывали? И новые страны открывали, и реки всякие, вот энти горы с перевалами, которых не счесть… Ермак Тимофеич – Сибирь под руку царя привёл. Мы сёдни у китайского чёрта на куличках сидим, границы держим. За нами теперь новой землицы – на три губернии хватит. С покорённых стран-краёв и злато-серебро, и соболя, и лес да пашеница мильёнами пудов в казну утекают…Чего же нас никто знатными не почитает, а, братцы? По кишлаку идёшь и то – сторонись перед азиятцем. (так было до приказа П. Краснова, когда его назначили командиром Сибирского казачьего полка №1, после казак уже не обязан был уступать дорогу никому, кроме стариков).
- Вона загнул, Паня! Сдумал так сдумал… Нашим коням ячменю в обрез потрафляют, а ты – на героя, едрёна вошь, загадал, как же – дадут, держи карман! – гомонили казаки вперебой со смехом.
- Ага, георгиевским бантом, полной плепорцией на белу грудь!
- Им всурьёз, а они на хрень каку-то перевели, зубоскалы, - обиделся трубач.
- Не, казаки, надоть станицу скорей посылать до Омску, к самому наказному атаману…
- Чтоб ту горку спроть поста Дейкиной назвать…
- Чё там, к ампиратору Лександру сразу…
- Тпру! Будя! – прикрикнул урядник, - неча всуе полоскать их Государево величество.
- Дак по претензии же! Пущай отныне ребятёнков скрозь учат: вот, дескать, так и так, имеютца герои, сибирцы-удальцы…
- А промежь их – Пашка Дейкин, фланговый наособь, станицы Ертавской!
- Гы-гы-гы…
Павел, раздражённо сплюнув, вышёл к коновязи с трубочкой. Едва угомонились.
- Смех-смехом, а, гляньте, откель мы токо дорожну пыль в станицу родчую не натаскиваем, когда вертаемся домой, - тихо проговорил Корниенко, - где токо я, к примеру, не побывал. В Жаркенте, Кокане, Верной, на трухменски пески попадал, едва ноги вынесли оттель…
- Аягуз забыл, Фомич, Усть-Камень, - подсказывали другие.
- А отцы наши, деды? – продолжил урядник, - от Тобола до Или-реки, на Иссыке-озере коней поили… Всю Киргизскую степь копытами коней казачьих прошнуровали…
- Тятя Хакы-Хават брал, про Бухару сказывал…
- А дедка мой, Савва Игнатыч, Царствие Небесно, не к ночи помянуть, на Индию хаживал, из самой Персии их отряд отозвали…Поди тожеть, в Ертавской пыль ихнюю выхлопывал с одёжи.
- Да, хаживали казачки наши не хужее пашкиных испанцев, а скоко не вернулось, раскидались косточками белыми, не жалеючись, где токо ни глянь…
- Новы места обживали, а станицы полковые, окромя Лобановской да Щучинской, все, почитай, не по-русски названы, пошто так?
- Тебя на свете ишшо не маячило, а боле спросить не у кого – дураки ж кругом были…
- А по сопаткам?
- Хватя буровить, лягай!
Затих, прогорел костёр разговора. Улетали казачьи думки к родимой станице, щемилась скрозь чуткую дрёму надёжа-недотрога: донесёт ли конь верный до милой сторонушки, шагнёшь ли чрез отчий порог к намоленным матерью иконам? Вот тебе и награда за пыль дальних держав и земель. Живой, да пред стариками не стыдно – куда с добром! Тем и довольны истые сыны земли сибирской. Более и не надо…

ВЕНТЕРЬ
После грабительского рейда банда торопилась в Китай, уводя тысяч десять баранов, порядочные косяки лошадей, а, главное, пленников из чарынских киргизов – подданных Российской империи. Ими они стали недавно и сейчас особо важно на их случае показать силу руки Белого царя, которая воров карает необратимо, а что касаемо своих – тут она завсегда милосердна и по-отцовски внимательна. Именно: показать, ибо в этих местах строгие уроки, как правило, живут дольше справедливых, отражаясь в поколениях, передаваясь из уст в уста на больших пространствах земли и времени. С азиатами вряд ли можно соперничать в проявлениях жестокостей наказания, для Европы уже немыслимых, для русских – неприемлемых. Следовало брать иными атрибутами: неукротимым натиском, отвагой, воинским порядком, за которым всегда победа. Демонстрировать силу веско, чтобы оспаривать её не возникало повода. Любые попытки сводить к мысли в бесполезности противления. Здесь впервые вместо ветхотолкуемых адатов, зло искоренялось государственным законом, который несла пехота и казаки.
Узун-кулак (вести из уха в ухо) и лазутчики показывали шайку сабель в триста. Вдогон из Чилика послана рота посаженных на коней солдат с двумя пушками из армейской батареи капитана Михайлова. Вперехват, со стороны Кульджата, приказ кинул полусотню сибирских казаков. Других сил не нашлось. Многое забрал Джамский поход, от него ещё не оклемались толком. Свежие наряды из полкового округа не поспели, двигаясь от Аягуза и Улутау. На то, очевидно, и был расчёт предводителей набега. Барымтачи - из дунган, живущих по берегам Хоргоса, правого товарища Или, и вокруг китайского городка Сундин.
По вёрстам мерить – путь вполугОря, кабы степь. А тут – увалы, ущелья, пенистые потоки, галечные осыпи старых и недавних селей. За одну версту и пять отдал бы на ровном месте. Подков не настачишься, а ещё бесперечь вьючить-перевьючивать на переправах, скальных пОлках. У сибирцев – бывалые походники. Аиртавичи, челкарЫ, лобанчА, акАничи, якшинцы, котурцы… Соль первого полка, какие уже и полгода лишку хватили. Запаздывала, как уже сказано, смена из родимых кокчетавских станиц да выселков. Там и казаков окромя малолетков да стариков не осталось, одни не вертались, новых служба прибрала. Влекутся, поди, в Туркестан старым кружным путём вверх по Иртышу, либо – к Балхашу, Бетпак-Дале генеральным курсом на Чу.
Через день полусотня Грибановского втянулась в долину безымянного ручья. Дозор левой руки дал сигнал с могутного крутоярья: вижу неприятеля! Спустившийся казак доложил: по равнине, верстах в трёх, гонят коней, кабы не с тыщу. Сотник усилил боевое охранение, на разведку послал офицерский разъезд при звене казаков, отряд стал на скрытый бивуак без огня. Ввечеру узнали и доброе, и худое. С косяками движутся главные силы, не триста, а клинков пятьсот. Иные с берданами на ремнях, в тороках замечены фальконеты. Поголовно – при заводных (сменных) лошадях. Назади, ровно гончие на хвосте волчьей стаи, торопится наш догОн. Полубатарея на передках, идут ходко, «по горячему». Отары, коней барымта гонит к перевалу, за седловиной которого – Китай. Для связи с казаками капитан выделил унтера из вольноопределяющихся и двух рядовых.
- Господа! Мы имеем полдня для выбора способа и подготовки, - сотник был краток, - не станет речи об упущении за рубеж. Честь отряду составит решительный разгром банды, взятие начальников. Извольте высказать предложения…
По казачьей традиции начал младший. Но мнения разошлись… Позже в джаламейку (походная складная палатка, кожаная либо из парусины) Грибановского заглянул сотенный вахмистр.
- Чего тебе, Дейкин? – нетерпеливо глянул от карты командир.
- Так что, мысля есть, вашбродь… Не тревожьтесь, я скоро…
- Ну, давай, - офицер подвинулся, указав рукой вис-а-вис.
- Места знакомы. Мне, Софронову, Еремееву, Вербицким, ещё есть которы…
-Далее что, Михал Зотич?
- Вентерь…Надоть вентерь состроить. Навроде чебаков имантавских варнаков разом имать…Не то расползутся, навроде вши по гребешку, спробуй вычеши опосля…
- Где тут развернуться? Нет манёвра…
- Есть одно местечко, чертёж дозвольте глянуть…
Вахмистр обсказал толково. Грибановский кликнул субалтернов (младшие офицеры). Составился план, не мешкая, его отправили отряду Михайлова. Действия состояли на придумке бывалых казаков, участников второго похода генерала Колпаковского на Кульджу. Перед тем, как пойти на перевалы, разбойники обязательно подкормят скот, иначе бараны лягут на высотных снегах. Аккурат неподалёку, где Или выбегает из горных теснин и загибает плавную луку, имелось богатое травой займище, где сАмо брать их испытанным казачьим способом, иначе уйдут, дуван (добыча) прихватят с невольниками. Вентерь – боле никак. Только с крупой (прозвание пехотинцев среди казачества) да пушкарями крепко сговориться. Иначе затеваться не стоит, в банде, судя по ухваткам, стреляные кеклики (горные куропатки, с голубя; есть улары – горные индюшки, поболе домашней курицы).
Доспел решительный день. Розовели на восходе седые вершины недалёкого Тарбагатая, от речных приплёсков яро вздымались тугаи, забитые вепрями и фазанами, на заливном лугу до стремян выметались зацветающие травы. За версту-другую синели в душном мареве островки (околки, рощицы) джиды, прибранные по опушкам пахучими выбойками розового тамариска, где и золотистого чия. В сказочном приволье отаборились грабители. Займище полнилось скотом, кибитками, вооружёнными всадниками. О русских знали, знали их малочисленность. Думали так: пока арьергард будет скубаться с солдатами и казаками, караван оторвётся. Останется махнуть через границу, а там – жизнь сладкая, будто шепталА (сушёные с косточками персики), восторженная, как после глубоких затягов кальянного опия.
Взнялись росы, обсохли травы, унялись фазаны и соловей в одинокой чинаре. Грибановский глянул на хронометр и покуда не жаркое солнце: пора! Трубач дал сигнал. Отдохнувшие, выкормленные кони без уроса ставились под седло. Перед строем сотник напомнил порядок действий. Не сумлевайтесь, за всех успокоил Дейкин. Михайлов дал знать: его отряд на месте!
Заманивать в вентерь поехали фланкировщики – самая удаль казачьих сотен. У каждого оружие с именными насечками, ермаковки рябят от нашивок за стрельбу, джигитовку, охотничество. Четверо загодя скрылись в тугаях, условленно двинулись малой рысью. Из лагеря барымтычей навстречу вскинулась стража, галдя, сбивались другие. Четвёрка ударила галопом, затем в карьер. Гикая и стреляя на ходу, шла на дерзкое сближение. Но и на той стороне не акылжоки собрались (акыл – ум, жок – нет). Навстрчь никто не сорвался. С линии открыли прицельный огонь. Вот один казак, взмахнув руками, повалился из седла, зависнул на стременах. Сильченко – выдохнул вахмистр. Завертелся другой конь, роняя седока. Шейкин Митрий – едва слышно Зотича из-за громкого восторга бандитов. Оставшаяся пара исполнила вольт «направо с места», взяла на отрыв, прихватывая на себя уханье замбурегов. Кучма Лександр да Мишка Петров, сродственник мой, – крестился Дейкин. Через миг рёв сменился гулом разочарования, поскольку Сильченко и Шейкин взметнулись в сёдла, вздели коней на дыбы и, что-то крича, уже скакали нетронуто за другой парой, по косому уходящей вбок. Крутнувшись в сёдлах задом наперед, оскорбительно стрелили. Ответом стали вопли ярости. Но с места банда так и не тронулась.
Фланкировщики продолжили смертельно-опасную игру, пытаясь все-таки сдёрнуть хоть часть барымтачей, завести на полусотню. Попарно сибирцы выписывали встречные восьмёрки, то сходясь, то разминаясь, то отдаляясь от вражьих стволов, то приближаясь почти вплотную к их убийственному огню. Не забывая палить, выкрикивать азиатские оскорбления. Манёвренность, неуловимость всадников доводила до исступления стреляющих. Иные впадали в бешеную истерику, наблюдая промахи с, казалось, убойной дистанции. Откидывая мултуки, рвали халаты, давая зарок собственноручно вырезать печень проклятым гяурам…
Игра продолжалась до сигнала трубача. Четвёрка, хлестнув прощальными выстрелами, поспешила к своим. Их встречала зычная команда: строй лаву на удар! Взводные колонны заученно разъехались в три невеликие шеренги и тут же, меняя аллюры, кинулись в шашки. Заскакав на изрядно выбитый скотиной луговой прогал, ускорились. Громче крики, свист. Вблизи изготовившейся банды первая шеренга, метнув пики и приняв на себя плотный огонь, рассыпалась, закатилась за фланги. То же самое сполнила вторая шеренга, третья. После, без передыху, накатила успевшая перестроиться первая, и карусель продолжалась, покуда главарь не решил, что пора кончать с русскими. Тщетны их усилия, выдыхаются. Троих либо пятерых ссадили по-настоящему, несколько ранены… Подмоги не будет. Лазутчики донесли, что пехотный отряд вместе с пушками ночью снялся и отбыл к броду. Урусы маракуют отрезать их от перевала. Шакалы. Он их проучит. Разделается с казаками, потом будет клевать пехоту наскоками, пока не скроется последний караванный ишак. А дальше – прикупленные китайские посты.
Главарь махнул платком. Банда рванулась. Группы отъявленных головорезов выскочили из тылов лагеря, арканом охватывая полусотню. Теперь принять урусов по фронту, связать неравным боем, покуда группы захлестнут их хомутными клещами, стянут прочной супонью отборных аскеров. Потом истребить безжалостно, поскольку целыми казаки не даются, а кому нужны калеки? Вожак знал русских. Он не знал вентеря…
Как только его гвардия кинулась устраивать ловушку, у казаков прозвучали команды взводных урядников. Шеренги сбились кучей и, набирая ход, поскакали прочь. Явно трусоватый манёвр шибко воодушевил бандитов, завизжав от азарта, они рванулись в добычливый марш. Загудела вековая дернина от сотен подков. Казаки во всю прыть своих коней уходили к острову джиды. Однако погоня гляделась резвей, жигиты уже примерялись саблями к потным спинам казаков, не догадываясь о том, что те намеренно сдерживают бег, завлекают кажущейся податливостью. В их беспорядочной, казалось, гуще раздались вдруг волчий вой, собачий брех и, повинуясь тем диким сигналам, одни взяли влево, другие – вправо. Погоня ещё соображала, как поступить, когда из зарослей выплеснулись огненные платки и с гулом в самую её серёдку хлестнула суровая картечь. Следом чётко стукнул ротный залп штуцеров. Пыль, треск, визги, стоны, хрипы – всё смешалось…А в кучу, полную смерти, боли и ужаса, опять летели пушечные снаряды, к пачечной стрельбе пехоты добавился беглый огонь вернувшихся к месту казаков. Прицельно, на полсотни шагов… Кому из барымты удавалось выскочить, тех принимали в шашки, брали в плен. Ошеломлённые, они походили на кабанов, которых на верный убой гнал специально устроенный пожар. Из вентеря скользнул главарь с немногими, направившись куда подалее. Аллах с ней, с добычей, своя шкура дороже…
Возвращение отряда с освобождёнными киргизами, с отбитыми отарами и косяками, вышло громким. Вослед за горделивой депешей Кауфмана в С-Петербург, дали публикацию «Отечественные записки». Дескать, счастливо подтвердилось положение русских, как хозяев Илийского края. Правда, никто не мог сказать: надолго ли? Ведь у Востока парадоксы, с точки зрения «просвещённого человека», случаются сплошь и рядом. Здесь, например, зло помнят столетиями, потому как именно злу приписывают главную силу и цементирующие качества общественного устройства. Добро способны забыть через день, как проявление слабости не шибко далёких, по мнению азиата, людей. Иной раз словно считываешь с плоских лиц региональную истину: обманывать злого – себе дороже; нахлобучить доброго – удача, мимо которой проходить глупо. Да почему же?! – со слезой недоумения воскликнет европеец. Да потому, - исчерпывающе промолчит правоверный абориген. Какой-то умник назвал это тонким атрибутом оригинального восточного политеса. Не скажите, не скажите… Отнюдь не бесспорная сентенция.

Степные рапсоды
- А вы знаете, милейший Иван Васильевич, наши кайсаки выгодно различаются с иными туземцами, коих судьба свела знать. Остяки, якуты, урянхайцы, таранчи, калмыки, татары иртышские… Немало повидал.
- Да что ж в них, помилуйте? Поголовно кочуют, антисанитария кругом и всегда, примитивные пища и одежды, а вящая примета нравов – повальный сифилис…
- Язык. Кайсаки – как редкость, имеют его единый, едва различимый в произношениях. Диалектов и не встретишь. С Букеевской орды киргиз нашего с Ишима, с Тургая слово в слово поймёт. А другой признак – образность языка. Уж не знаю откуда, но кайсаки привычно, даже в простонародье, украшают речь цветистыми выражениями. Возможно влияние южных пределов, вплоть до известных персидских орнаменталистов. Оттого говор кайсацкий, для примера другим, обладает известной поэтичностью.
- Сказали тоже… Какая поэтичность, коли бани нет, а нужники, извините покорнейше, под ногами, где приспичило…
- Опять неправы, а скорее – предвзяты вы, Иван Васильевич. Окромя кайсаков, мало где столько певцов, называемых акынами. У каждого аула непременно сыщется свой, выдающиеся талантом принадлежат всей степи, их знают лучше батырей. Бродячие менестрели сии, рапсоды странствуют, не имея своего становища, и везде им привет, всеобщее почтение. Это к давешнему разговору, где вы изволили философию дать: азиаты промеж собой, дескать, верят и признают одну лишь силу…А вот вам акыны средь кайсаков, каково? Их зазывают на праздники, общие и семейные, они уважаемы, и значение гульбищ, кои тоями зовутся, определяется участием акынов, их ристалищем словесным, а не тем, сколько баранов да жеребят съедено. Тронуть акына у них – Боже упаси! Султан и тот не посмеет. Слагают песни, музыку чаще с листа, на импровизации…
- Ну-да, как же, слыхали: лесом едем – лес поём, степью едем – степь поём… Затянет на день такой менестрель свою нудьгу – чрез полчаса сам завоешь…
- Понять я вас пытаюсь…Скажите, при том ограниченном быте, лицом к лицу с природой возможны ли гитара, клавесин, рояль? А коли нет, тогда неумно да, пожалуй, и стыдно требовать от кайсака с домброй, где две кишки натянуты, полонезов, рапсодий и вальсов. Сие также верно, как и отсутствие залов посреди юрт, нотной грамоты в народе. Зато есть публика, без фраков и декольте, однако не менее взыскательная. По мне, так памятник бы изваять человеку, кто кочуя и ежедневно борясь за жизнь свою, возвысился до музыки, поэзии! А вы говорите: нужник под ногами… Иная цивилизация, иные ценности, сударь. В каких-то вещах они над нами изрядно потешаются, о сём не думали?
- Милостивый государь, во мне нет презрения, но и восхищаться дикостью не будите желания, напрасно, увольте-с…
- Да Господь с вами, охлыньте, и так жарко…Молчком что ль ехать? На беседе путь короче…Киргиз безыскусен, верно, однако я испытывал немалое удовольствие от незатейливых импровизаций безусловно природой одарённых людей. На берегу озера, речки, у края рощицы посреди широкой степи, у костра ли – рокот, как многие полагают, примитивного инструмента, под умелыми пальцами даже более естественен, нежели пение скрипки. Терпкая, доложу вам, музыка. Иной раз слушаешь кюй, наигрыш по-нашенски, а он в думу склонит да будто и пропадают звуки, настолько они слитны с ветром, треском сучьев, шумом близкого стада, шорохом звёзд…
- Да вы сами поэт, милый друг! С очень живым воображением, замечу вам! Человека, от которого разит за версту, наделить музыкальным очарованием? Богато, богато следует вообразить, да-с…
- Так ведь не залы воображаю, не оркестр в яме на опере… Мне думы навевает не что иное, как домбра. Не рулады и гитарный перебор, а тихий рокот нескольких нот, сложенных в нехитрую, но к месту мелодию. И другого в такие вечера не надо, вот в чём штука! И это есть, это распространено как раз среди кайсаков. Оттого и ценителей меткого слова, образа, рифмы среди них много больше. Вы бы слышали их своебычные «бис», «браво» - поощрительные кличи, когда акыну удаётся схватить мгновение точной метафорой либо переменой мелодии. Одобрение всеобщее, жаркое, строфа уходит гулять по степи, передаётся долго и долго. Стало быть, ценителей достаёт, восхищение разделяется народом. Таких певческих турниров далеко не все кочевники имеют, а кайсаки – сплошь и рядом. Вот что их выгодно отличает.
- Исполать, и полно о них…Спорить не стану. Ненароком и вас ещё обижу, потому как вы, заметил, суждения о кайсаках на себя будто примеряете. Уж не сроднились ли часом? Шучу, шучу, ну вас к Богу… Не сведущ я, но слышать любопытно. Номады, так сказать, их своеобразие и прочее. Скажите-ка, Пётр Всеволодович, а каков наш путь завтра? Опасаюсь что-то каверз от наших проводников, вы бы на чертёж глянули для острастки.
- Сделаю с утра непременно. От русла, сдаётся, мы навроде к полудню валимся, а вот изрядно ли – проверюсь.
Скоро стали лагерем, казаки сбатовали лошадей. Наши путники сошлись коротко пред сном грядущим.
- Давайте-ка почивать с Богом, храни Господь и Мати Пресвятая Богородица идущих и едущих не по воле своей..
- Спокойной ночи, сударь.
Лагерь почти спал. Остатним дымком отходили костерки. На коновязи и между телег давно стихло. Июньская ночь долго собиралась, но вот и явилась, засветившись меленькими звёздочками и молочной темнотой северных широт. В распадке меж двух сопок, словно мушка в винтовочном прицеле, умостилась ущербная луна. Тишину редко тревожил лошадиный всхрап, обходные шаги часового да никак не унималась сова, жалобно, одинокой матерью взывающая к кому-то издалека.

Освоение сибирских, азиатских пространств со стороны русских всегда шло не гладко. Издавна, как и теперь, существовали западники и евразийцы, космополиты и славянофилы…Русофобией мир, кажется, заражён с Каина. (Не был ли Авель русом? – спросить бы у М.Н.Задорнова, что ли?). Если серьёзно, то обычно наш гербовый орёл воротил взор на Европу. Головой, обёрнутой к Азии, чаще подрёмывал. От того страдало дело, сибирцам жилось тяжелей. От чего зависела такая политика, какие пружины действовали на самом верху российской власти 19 века – представляю фантазии в виде нескольких исторических зарисовок.

Горчаков и Милютин
Другой день столицу великой империи терзал не менее великий ветер. Слегка унимаясь за громадами дворцов, он брал разлёт на сквозняках проспектов. Валил с ног редких прохожих, налетая внезапным порывом, разворачивал сани на булыжных спусках мостов. Крепко прихватил и князя, изрядно при этом двинув противовесы на дверях министерства и разом завернув шубные полы. Катиться бы треуголке вослед змеиным плетям вьюги, кабы не сноровистые руки адьютанта и дежурного офицера. Загородили с двух сторон, обжимают, ведут к каретному возку на полозьях заместо колёс. А там донской казак из конвоя с подветренной стороны открыл уже дверку. Однако князь не заспешил в тихое нутро, задержался в сиротском затишке.
- А что, братец, поехал бы ты в Сибирь? – вдруг глянул в лицо казака. Тот шибко смутился тотчас, свёл каблуки, оправился.
- Ну, что молчишь?
- За что, ваше высокопревосходительство? – туго выдохнул в ответ служивый, сдавленный подбородником и вынужденно придерживая высокую шапку с султаном.
- Вот! – князь обернулся к адьютанту, и, чему-то про себя довольный, уже втянувшись в возок, повторил, - слышали? именно: за что!?
Едва тронули, продолжил. Видимо не остыл от кабинетных прений. Пусть остались вдвоём в бархатном полумраке кареты, но приходили на ум мысли, удачно набегали доводы не угаснувшего внутри спора. Не дежурному собеседнику, а им, калёным спорщикам, говорил:
- Сибирь…Мыслимое дело? Это, милостивые государи, не Калужская губерния, это – страна, поболе нескольких Европ. Дикая, неизведанная, пугающая нежданными качествами… Вместо карт – обрывки. Кто там из туземцев проживает? Каких они нравов, числа? Вы, не ошибаюсь, из кубанских дворян?
- Точно так, ваша светлость! Елисаветинской губернии батюшка приписан, - адъютант понимал беспокойство князя, нудила разговорчивость его.
- Скажите, сударь мой, что есть Сибирь на ваше разумение?
- Не сведущ, останьтесь великодушны, ваша светлость… в самых общих чертах…
- Не казнитесь, поручик, мы все – в общих чертах. И довольно слабых, надо признать. Вы наблюдали лицо бравого казака? Как услышал про Сибирь, сразу: за что? Не исключаю, что дед его на Дон бежал, на волю, откуда-нибудь с-под Рязани. А вы слышали, чтобы в Сибирь бежали? Туда, сударь, прибывают только в кандалах, по каторжному тракту, руки в «лисичках» (особый вид парных наручников). При первой возможности, обратно в Россию дёру дают. Не благом – наказанием примет мужик распоряжение, коли мы его за Урал-реку отправим. Или вы думаете одним казачеством великие пространства обжить? Нет, без мужика, без пахаря и цивилизованного скотовода, не выйдет путного. Казаки – это граница. Тут им замены нет, и не ищите. Но грузить их ещё и ремеслом, промышленностью, торговлей, наконец, - это надсадить их. Государь не позволит, да и я ордена положу после первой же комиссии...
- Прошу прощения, ваша светлость, - поручику показалось невежливым отмалчиваться далее, - но ведь мы уже там, в Сибири, в Азии… невозможно, занеся одну ногу, медлить с другой.
Князь от окошка обидчиво поглядел, хотел тут же, сгоряча, ответить, но смолчал. Подумал недовольно: конечно, и этот юнец прав. Как правы генералы Милютина, что крепко докучают его министерству за последний год. У чёрта на рогах висит это «надо». Вновь напухла печень, от разлива желчи, не иначе. С этой Сибирью хоть в отставку пиши, ей-Богу. Князь вновь оборотился к окну, где средь метели смутно просматривались большие дома, показывались заезды дворцов с пылающими бочками дров по бокам и мутными пятнами фонарей.
- Град Петров, - вздохнул устало, но с гордостью, - ведомо ли кому станет, сколько трудов положено и сколько грехов покуда не взыскано…
- На костях стоит, - подумал про себя поручик, мысленно окрещаясь знамением в память канувших душ в здешних болотах, тысяч и тысяч…
- А сколько жизней он забрал, - словно догадался князь, - так это град един, пусть и столица. Там же – вёрст не меряно, на все четыре ветра! Могучее дело. Его сначала умом охватить надобно, прежде чем за исполнение браться. Сие предприятие, голубчик, далеко от правил кавалерийской атаки. Сибирь без приступа не дастся. Основательного, раздумчивого, с верным сопоставлением сил и ожидаемых опасностей. Привыкли брать, а туда следовало бы вложиться. Да на много лет, капиталом, людьми… Там цепи звенят, а сходнее бы золотом, серебряной деньгой пробуждать края неохватные…
Кованые полозья, влажновато скрыпнув на замётах свежего снега, теперь мягко погудывали внизу - стало быть, выехали на стрелку. Точно, мелькнула в вихрях растры полосатая будка с отставным егерем, взявшим «во фрунт» при виде возка с конвоем. Здесь, на обдуве, держался мутный ледок, гладкой коркой покрывший лещадь карельского камня. Вельможный седок продолжал молчать. Плюмаж треуголки заслонял опущенное лицо и не понять: то ли задумались крепко, то ли придремали его высокопревосходительство канцлер и министр иностранных дел Российской империи светлый князь Горчаков Александр Михайлович.
- Прибыли, ваша светлость, - осторожно проговорил адъютант, не двигаясь однако с места, чтобы не получилось неловкости. Князь, конечно, себя укорит: заспался, дескать, старый конь, а сам запомнит момент, коли вылезть поспешишь один да снаружи на выход позовёшь – осерчает, сочтёт конфузом, позволит себе обидеться. Бывало с другими офицерами, ныне служат в пехотных гарнизонах…
- Славно, славно, голубчик, - зашевелился князь, помогая высвободить себя из возка. Шубу оставил, ветер опять не преминул бацнуть дверкой, взнять крылатку, швырнуть сырыми хлопьями. В светлых сенях офицер повесил епанчу, приложил руку, козыряя и слегка тренькая шпорой:
- Покойной ночи, ваша светлость!
Лакей принял трость, шляпу и перчатки князя. Другой стаскивал верхнее платье.
- Приступ, поручик! – приглаживая волосы, с неожиданным азартом воскликнул он. И, подняв указательный палец, веско добавил, - плугом и дипломатией. Едино! А пушками – увольте, последнее занятие. Когда в какой-то стране начинают палить – тамошнему послу нашему следует уходить в отставку, это его поражение. Да-с! Так именно! Прощайте, поручик, до завтра! Ах, завтра свободны? Тогда поклон вашей матушке…
На квартире офицера ожидал поздний гость, гвардейский корнет известной в гвардейских кругах фамилии, не сказать: бретёр, но со склонностью к этому, впрочем, кажется, наигранной отчасти.
- Ба, ба, ба, Серж! – вскричал он, завидя входящего хозяина, - для твоей Анны (орден Святой Анны 4 степени, обычно с него начиналось награждение чинов) ты слишком много стараешься, не иначе бархатный (прозвище Горчакова – бархатный канцлер) уже приготовил тебе Станислава с бантом (обычно следующая по чину награда – орден Святого Святослава 3 степени)?
- Помилуй, кто тебя неволил ждать? – принимая шутку, отвечал поручик, загремев отстегиваемой саблей, они дружески обнялись, - как опера? Сердце m-lle Piolli ещё не дымится развалинами, как старая генуэзская крепость?
- Кикс (неудачный удар на бильярде), ушёл до антракта, - корнет пребывал явно навеселе, - в самых расстроенных чувствах. Открываю тайну: m-lle Piolli вовсе не итальянка, а жидовка из Кишинёва, вообрази? Но не зря, ох не зря, Серж, твой печальный друг покинул ложу в слезах! Где это: уйди нахмурясь, радуясь вернись? Шекспир, да? За ломбертом у мадам Ставронской по средам составляются чудные партии, заглянул на огонёк и - счастье…Сегодня мне ломило, карта шла, как мартовский лёд на Неве…Сказано: не везёт в любви, повезёт в штосе. Готов рассчитаться, мон ами, сними тяжесть с души, обрети постаревший долг мой…
- Да полно, барон, стоило ли…
- Не противься, у старины Остермана ещё осталась совесть – прими, прошу покорнейше, увы, ассигнациями…
Сделав расчет, приятели спросили пуншу. Поручик рассказал причину запоздания, коснулись беседы с бархатным. Корнет Остерман, естественно, стал в оппозицию к мнению князя Горчакова. Он был слишком гусаром, а изрядная кружка прибавила духу.
- Решительность! Айнц, цвай, драй…В ретирадном месте штаны коли спустил – вали кучу! – шумел корнет, в родне которого ещё оставалось немало эстляндцев, что побуждало к крепости и натуральности выражений, но родился и воспитался в России. Как все полукровки, нещадно козырял заветно-трепетной русскостью, ею же искренне воодушевлялся, - а мы, извини, Серж, за казарменный моветон, торчим в Азии со спущенными штанами и голой задницей, никак не надуемся, даже, пардон, пардон, пукнуть боимся… Англичане! Ах, вери, вери гуд, скьюз ми… Да плевать! Как это? С большой башни… Ну да, с колокольни. Мы у себя дома! Вам не нравится? Налево кругом! И – пинком под тощий британский зад! А нам - седлать, орудия на передки и – горнист: атаку! марш-марш!
Потом они поехали на Невский, делать визит фру Бёгенстрём, вдове капитана первого ранга, в просторном бельэтаже которой жило несколько её чудных «племянниц». Доступность их общения расценивалась, по мнению стариков, общим падением нравов у «молодёжи», слыла отчасти предосудительной среди «отцов общества», зато сполна награждалась атмосферой «комильфо», почти семейной, и достаточно высоким порогом прейскурантности оказываемых услуг. Поэтому такие визиты в обществе гвардейских офицеров считались приемлемыми и статус полка не понижали. Амагер ком амагере – усмехались бойцы любовных фронтов…
х х х

Злым февральским днём, 18 числа, 1855 года государь-император Николай Первый почил в бозе. На белой скатерти монаршей репутации растекалась неопрятная клякса о якобом самоубийстве через порцию яда, однако её, как пятно от вина, скоро засыпали солью строгой цензуры, и тайна пропала в могиле. Покойный самодержец носил титул жандарма Европы, уважал будто бы силу и жестокость, оправдываясь генеральным стремлением соединить славян в могучей стране либо в альянсе дружественных государств. Ради святой цели – слышали от покойного неоднократно - можно многое претерпеть. Увы, сговор Англии и Франции, которые отчётливо науськивали извечную соперницу России на Черном море и его пределах – Турцию, а затем и сами принялись стрелять, навлёк странное поражение русских в Крымской войне и последующие унизительные для них договорённости. Россию Парижским мирным договором поставили на колени, внутренняя обстановка тоже не внушала спокойствия. Становилось понятным: идея пан-славянства вновь отдалялась, ибо кроме русских двигать вперёд её было некому. Сил братья не копили, интерес пропадал.
Что и сказать: 37-летний Александр Николаевич под титлом ВтОрый принял державу отнюдь не в цветущем состоянии. К русоненавиствующим бриттам и галлам вскорости примкнули австрияки и пруссаки. Слышался хруст границ. Германский союз, в отличие от славянского, делался реальностью. Европа мстила слабым после 1856 года, практическими действиями унижала русских по крупному и по мелкому, у кого, на что доставало сил. Двунадесятые языки воодушевлялись в совместных кознях против перспективы увидеть на континенте цельную славянскую державу. Ею стращали друг друга усиленно, зная на деле, что опасность мнимо- навязчива, самими придумана, одной древностью и примечательна. Фитиль задора оберегала Великобритания, всегда видевшая в Российской империи единственного для себя мирового соперника. От действий склеивающейся в одно целое Германии за бурным Ла-Маншем тоже стыли ноги, но немецкая «доннер веттер» казалась привычней и легче переживаемой в отличие от русских морозов. Нет, одна Россия перед Британией вставала главным препятствием перед порогом к господству. Это, пожалуй, выглядело правдой на протяжении 19 века.
Политика противостояния настолько вошла в кровь и плоть английской дипломатии и королевского двора, что, кажется, поставь их перед выбором, на что потратить последний пенни из казны – на хлеб или на пакость против русских – все проголосуют за «суверенное право» гадить главному оплоту славян, а потому и любую завалящую денежку – туда, на сдерживание варварской российской сатрапии. Противостоять желательно – чужими руками. Тут надо признать, что хотя римское право «переплыло» через пролив позже пришествия его в пределы италийского «сапога» или, к примеру, на фракийские долины, однако именно на Туманном Альбионе оно, право, то есть, нашло наиболее дотепных учеников и последователей. Разделяй и властвуй! – кредо добиблейских цивилизаций островитяне превратили в непреложный принцип, сделав его традицией собственной внешней политики. А за традиции Англия стояла неистово, почитая сие исключительной национальной гордостью.
В Вестминстере лились эль и вино, когда Варшава начинала скубаться с Санкт-Петербургом, когда резались хорваты с сербами, когда черногорцы предъявляла претензии словенцам и болгарам, либо наоборот… Скандалы на славянской улице стали любимым зрелищем «передовых наций». Даже самые громкие военные победы королевских сил и флота расценивались ниже побед английской дипломатии, когда послам удавалось стравить пару-тройку народов меж собой, загрести жар чужими руками. Потому что на войне, как ни крути, приходилось расплачиваться за успехи своей кровью, а не только смертями союзников или тех же славян. Министры иностранных дел не воюют…
Молодой государь был осведомлён в принципиальных темах внешней политики унаследованной страны, многое не нравилось и даже претило, особенно линия всем надоевшего «уродливого карлика» Нессельроде, четыре десятка лет представлявшего Россию в качестве главы внешнеполитического ведомства. 16 апреля 1856 года Александр вызвал князя Александра Михайловича Горчакова. На аудиенции был краток. Подготовить план нового политического курса. Главное – убрать блокаду со стороны Европы, дезавуировать «похабные» статьи Парижского договора, усилить влияние в Азии, на Дальнем Востоке, где дела явно покрылись паутиной забвения. Горчаков представил вскорости свой проект. И 21 августа получил назначение министром иностранных дел Российской империи.
В целом одобрив его проект, царь сделал решающую приписку: «В условиях нынешнего положения в нашей стране и в Европе Россия должна в основном сосредоточить внимание на решении внутренних проблем, и внешняя политика должна быть тоже подчинена этой задаче». Рукой самодержца будто перевернули песочные часы русской политики. Основными направлениями указаны: избавиться от изоляции; восстановить статус великой державы; укрепить границы, особенно в Средней Азии и на Дальнем Востоке.
Вскорости мир почувствовал ослабление ледяных сквознячков со стороны «загадочного сфинкса», просторы которого едва различались из Лондона, Берлина и других столиц, но за Уралом терялись окончательно даже для политически дальнозорких. Холодком уже не так пронзительно дуло от «окон», которые Россия тихонько конопатила и не желала держать настежь. Многие поёживались в предчувствиях: с чего это? Самые прозорливые предполагали, что Россия при этом явно «рассержена» и эти «окна» наглухо – прелюдия, кабы не начали затем вышибать двери очередным Суворовым, Румянцевым, Ушаковым! Горчаков поправил мнение: нет, господа, Россия не сердится, она - «сосредотачивается», акцентировав в этом знаменитом выражении первые пожелания царя Александра Николаевича входящему в толк министру иностранных дел.
Российская дипломатия выбрасывала прогнившие «лоции» команды Нессельроде, совершенствовала механизмы, умело беря галсы при манёврах державного корабля. Зато на европейской кухне продолжали бить чашки. Буянили германцы. Скандалила Пруссия, отвоевывая своё место у плиты, где заваривались «блюда» континентальной политики. Бисмарк уже не ходил на цирлах перед послами ведущих стран, германский генштаб в лице Мольтке отбрасывал каноны рыцарских войн, лихо учился бить морду неприятелю без всяких яких. Всё слитнее креп голос раздробленных прежде княжеских дворов и двориков, племён и городов, которые словно хмелели от собственной смелости, требуя от германцев и для германцев свободы рук. Элита и сброд скандировали единое в национальном раже: «Ob es zecht hat oder nicht – es ist main Varerland!», (право оно или нет – это моё Отечество!».
Одна за другой случились австро- прусско- итальянская война (1866 г.) и франко-прусская (1870-1871 г.г.). Бисмарк и Мольтке, на манер артиллерийских битюгов, вытаскивали немцев из трясины междоусобиц и «растопыренности». Германия явно и недвусмысленно сжималась в кулак. А Россия не вмешивалась. Что в Берлине оценили, и отношения с пруссаками не сказать – потеплели, стали более терпимыми к интересам друг друга. Когда Англия сделала попытку повлиять на ход Польского восстания (1861-1864 г.г.), Россия голосом Горчакова твёрдо заявила: «это касаемо только России». И Европа набрала воды в рот, по совету Пруссии. Долг платежом красен – блеснул знанием русского Бисмарк, когда на каком-то рауте его укорили за молчание по поводу Варшавы. Поляков – постоянную внутреннюю лихорадку – русские уняли горькой хиной штыков. Шляхта напрасно проглядела очи, обёрнутые к Западу. Париж, Вена и Лондон, скрепя сердце, внимали Отто фон Бисмарку, а тот сердито не советовал «садиться» за славянскую кашу – пусть сами расхлёбывают. И вообще: с русскими лучше не связываться – себе дороже обойдётся…
Следующим «оселком» на правку курса ведомства Горчакова и всей России выдался Северный Кавказ, где добрых три десятка лет волновались горцы. Держали целый Кавказский корпус – без толку. Александр двинул туда решительные силы, чтобы развязаться с вечным, казалось, узлом. Удалось: 21 мая 1864 года последний огонь вражды на Кавказе потушили. Наша дипломатия сумела вызвать на силовое действие не протест, как желал Вестминстер, но даже едва ли не общеевропейское сочувствие: наконец-то, уняли смутьянов, так бывает, увы, у многих…
А что же Средняя Азия? В июле 1856 года взят Ташкент. Казусно! Об этом чуть позже. В Туркестане приступили к организации нового генерал-губернаторства. Но! В 1868 году бухарский эмир объявил газават. Пришлось использовать силу. В том же году отвоёван Самарканд. В 1875-м покорено Коканское ханство, на его месте создали Ферганскую область, в составе Туркестанского генерал-губернаторства. В 1881 году покорились непокорные туркменские племена, русские вошли в Ашхабад. Такое вот событийное ревю…
Для полноты обозрения восточного направления приходится смотреть на контакты с Китаем. Плотное соприкосновение с его размытыми границами делалось отныне неизбежным. А это не одна пограничная стража, но и посольства, консульства, суть – полноценная дипломатия. Требовалась ясность в разграничениях владений. В 1858-1860 годами Россия заключила Айгунский договор и Пекинский трактат, заполучив при этом более миллиона квадратных десятин на северо-востоке Китая. Конечно, здесь с нашей стороны демонстрировался трезвый расчёт и слегка циничное использование невыгодных для другой стороны обстоятельств. Дело в том, что Китай в ходе Опиумных войн значительно ослаб, особенно после Второй. Россия в них не участвовала, китайцы столкнулись с англичанами. Россия в кои-то веки воспользовалась моментом и выхватила чужими руками пожаренные каштаны из огня. Солидная территория растянула прежние границы, обозначились новые рубежи. Для их охраны в помощь Сибирскому понадобилось создать Семиреченское казачье войско.
Если на Западе Российская империя соприкасалась с Европой, называемой Старым Светом, то через десятки тысяч вёрст Сибири и Дальнего Востока, ледяные волны морей Ледовитого и Тихого океанов, она упирала свои пределы в земли Нового Света. Там были русские колонии Калифорнии и Аляски. В 1875 году Япония согласилась передать России Южный Сахалин. С нею заключили соответствующий договор, где остров целиком делался российской территорией. Япония взамен получала Курилы. Россия «прибиралась» внутри, как заботливая хозяйка, зорко присматривая и за тем, что происходило за порогом дома.
И всё это – одно «восточное направление»… Из Санкт-Петербурга глянуть - неохватные дали! А управлять надо! Великие сложности угадываются при одном взгляде на административные карты тех славных времён. Край, берущий одно начало на Урале, а другое с форта Росс в Америке, одним боком упирающийся в горные громады Тянь-Шаня, Памира, Алтая, Сихотэ-Алиня, другим боком растянутый по тундрам заполярных широт, - этот край имел когда-то центром управления град Тобольск при слиянии невеликих Тобола и Иртыша. Прикинуть на бумаге пространство – и то! Где Иртыш, где Амур, где Балхаш и где мыс Дежнева? Вельми и вельми, ужо так ужо…
Переиначивая сказку «солнца русской поэзии», великого Пушкина, о спящей царевне, можно вспомнить общение злобной мачехи с волшебным зеркальцем. Так вот, Британия, кичившаяся тем, что в её пределах никогда не заходит солнце, после средины 19 века могла услышать, как и та мачеха, несладкую правду: ты большая, спору нет, но есть на свете страна превыше и больше тебя, достославная владычица мира! И зовётся та по-молодому прекрасная и дерзкая держава - Россиею! Тут бы и Англию понять следовало. Кому понравится слыть второй, когда долго и вплоть до последнего момента была главной? Британии такое не понравилось люто. Её поведение, уже сказано, никогда в отношении России не выглядело доброжелательным, теперь же она вознегодовала без пределов для себя и снисхождений для русских. Её понесло без тормозов, на манер ревнивой бабы, словно на гулянке во хмелю её толкнула под руку та самая зазноба, на которую мужик променял.
В учебники мировой дипломатии и справочники по международной политике следовало бы записать аксиому: русские всегда и неизбежно натыкаются на английские рогатки. Говорят, будто проявилось это с царя Ивана Грозного. Фатально, хоть где, хоть у чёрта на куличках. Вот и в 60-80 годы 19 столетия, о которых речь зашла, даже в безжизненных песках сопредельного Афганистана казачьи разъезды пачками «имали» рыжеволосых лазутчиков с берегов Туманного Альбиона. Ими кишело, как скорпионами в барханах, по дорогам и караванным тропам на Китай, Индию. Русское офицерство всегда отличало не всякий раз оправданное рыцарство. После недельного, а то и длиннее, отдыха и откорма в отдельной джаламейке (офицерская походная палатка), шпион, как правило, отпускался под «честное слово джентльмена». Чтобы тут же, добравшись до аборигенов, вернуться к прежней деятельности инструктора и шпиона – возбуждать против русских, учить стрелять, рубить, резать, травить с европейской «эффективностью», вести разведку. Обычно деятельность после отлучки возобновлялась с удвоенной энергией, ибо «есть такие услуги, за которые можно расплатиться только неблагодарностью» (выражение приписывают Оскару Уайльду).
х х х
При дворе не стало новостью возникшее через год после назначения напряжение между тогда ещё вице- канцлером князем Александром Михайловичем Горчаковым, возглавляющим внешнюю политику империи, и военным министром Дмитрием Алексеевичем Милютиным, дворянином не столь знатным, сказать даже – второго разбору. Оба в свете скрывали взаимную хладность тщательно, да Санкт-Петербург давно научился распознавать истинные мины сквозь пудру и парики. Распря налицо, гадали об одном: насколько туго натягивались отношения, чья отставка станет первой? А тут, как на грех, возник новый напор – дискуссии вокруг Азии. Горчакова нельзя было упрекнуть в слепом копировании стратегии негодного предшественника, потакавшего немцам. У Александра Михайловича обнаружилось собственное родимое пятно – он страсть не хотел досаждать Англии, которая теперь за действиями российской армии и казаков видела поползновение к Индии и Афганистану, где англичане считали себя хозяевами без обсуждений. По факту присутствия, так сказать…Предубеждение против Азии сделалось непоколебимым, до смерти князь полагал, что главная кухня – в Европе. Что до Востока, то там достаточно не злить Англию…
После уроков Севастополя Александр Михайлович побаивался, видимо, и британского льва и петуха галльского. Это считывалось в обстоятельстве, когда на приёмах при дворе его внимание и красноречивая учтивость делились равными пропорциями между послами Лондона и Парижа. Шум военных в Средней Азии Горчакову досаждал, ибо портил пусть даже и не прописанное, зато провозглашённое афоризмом образцовое поведение русских в Европе. Он даже красноречиво изложил своё кредо осторожности в стихах:
В те дни кроваво-роковые
Когда, прервав борьбу свою,
Возложит в ножны меч Россия,
Свой меч, иззубренный в бою.
Князя всего целиком занимал конфликт между Германией и Францией, закончившийся поражением Наполеона Третьего. Это позволило России, не взирая на бессильный зубовный скрежет Англии, разорвать позорный Парижский трактат и вновь обрести Черноморский флот и его могучую базу – Севастополь. Друг князя и советник по министерству иностранных дел Фёдор Иванович Тютчев откликнулся правдивым панегиреком в адрес Горчакова:
Да, вы сдержали ваше слово:
Не двинув пушки, ни рубля,
В свои права вступает снова
Родная русская земля.
И нам завещанное море
Опять свободною волной,
О кратком позабыв позоре,
Лобзает берег свой родной.
Но… Но, господа! Россия – огромный ковчег на водах трёх океанов. Невозможно всё складывать и крепить на одном европейском, атлантическом борту. Создаётся опасный крен, при шторме грозящий большим авралом, а то и… Чем чёрт не шутит, пока Бог спит? Центр Российской империи по расчётам географов находится примерно в Иркутске. Стало быть, там, по правилу устойчивости фигур, должен бы восседать двухглавый гербовый орёл, правой головой своей наблюдая за огромным кусом Азии (от Байкала до Урала) и далёкой отсюда Европой, а левой приглядывая за неизведанным как положено Востоком, начиная от Каспия и до обрывистых круч Сахалина. Куда там! Орёл гнездился не в Москве даже, а велением Петра упорхнул ещё далее, к болотным берегам Балтики, а оттуда, с краю, спробуй углядеть дела и народ, находящиеся на расстоянии в пол-света. Не выйдет, даже при орлином зрении.
Выпасывая прилежно Европу, громоздя там практически весь свой политический такелаж, Горчаков за Камень редко заглядывал, признаться. Расценивал гулким пространством. Современник его (М.И.Венюков в «Исторических очерках») отметил любопытную каверзу. Напутствуя Кауфмана в Хиву, князь просил генерала «не ходить туда (из Ташкента) через Кашгар!». Это бы примерно так: поезжайте, мил-человек, из Москвы в Тверь через Пензу. А когда по улыбке собеседника заметил, что сморозил глупость, то наивно прибавил: «Я, может быть, сказал какой-нибудь вздор; вы извините. Я азиатскими делами не занимаюсь; на это у меня есть Стремоухов. Я смотрю только за тем, чтобы нам из-за Средней Азии не поссориться с Англиею». Стремоухов Николай Петрович – директор Азиатского департамента. На тот момент времени он и Милютин формировали, по сути, азиатскую политику России. Горчаков слепо редактировал её, соображаясь с угодами Англии и спокойствия ради на европейском театре деятельности. Что и порождало напряжение между двумя министрами – иностранных дел и военным. Да, соглашался Милютин, Азия – не парадный фасад России, но у доброго хозяина повсеместно должен быть порядок, даже на задворках, если угодно.
- За десять лет мы шагнули далеко, - рассуждал перед своими сторонниками канцлер, - Айгунский и Пекинский договоры с Китаем – дело доброе. Благодаря воле почившего государя, адмирал Невельской 1 августа 1850 года поднял андреевский флаг в устье Амура, но мы галопом промелькнули Сибирь, где недоделана уйма из начатого. Сейчас опять аники-воины спешат занять новые пространства… Господа, у вас уже трещат строевые лосины от непомерно широких шагов, уймитесь! Казна не ведает, как быть с тем, что есть, а вы подсовываете всё новые и новые траты обустройства!
Князю много досаждали военные, о желаниях которых он нелицеприятно отзывался в приватных беседах с доверенными лицами (что, впрочем, скоро делалось достоянием тех, от которых тайна будто бы сокрывалась – издержки высшего света, где слухи бежали скорей деревенских). Получив в Европе то ли похвальное, то ли сомнительное прозвание – «бархатный канцлер», Горчаков и в самом деле имел нрав совсем не такой, как у тех людей, что способны вскричать строками Бестужева-Марлинского: бешеного, брыкливого коня сюда! степи мне, бури! Порывы даже в юности не терзали его нетерпением и ошибками.
- Государь и ваш покорный слуга премного сил потребили на мир и спокойствие в Европе. И теперь, когда даже тончайший фарфор не звякает в посудных лавках всех влиятельных дворов, наши баши-бузуки в эполетах и звёздах норовят чем-нибудь да грохнуть, - излагал свои обычные сентенции Александр Михайлович, - им неведомо, что там, где дипломатия – там пуанты, изящество жестов, батман-танзю, батман-жете…А что мне советуют вместо? Грохот кованных сапог да луженые глотки фельдфебелей: с выпадом – коли! Увольте, господа… Знайте место-с…При устоявшейся тишине, смею уверить, неосторожное движение двух-трёх казачьих полков даже под Самаркандом будет непременно замечено. И первой всполошится старушка-Англия, у коей интересы повсеместные и старческая бессонница не даёт дремать ей ни в Хиве, ни в Джунгарии. Она за Индию трепещет…Я не спорю о действиях России, они в Азии назрели. Я против манеры действовать. Со скорбью вижу, что даже Кауфман норовит сменить домашний халат на походный мундир. Непременно пострелять! Им не дано знать, что за каждым залпом пушек сокрыто поражение дипломатии. Да-с…Я не страдаю от потери собственного реноме – Бог с ним! Кровь солдатушек наших – цена того поражения.
- Ваша светлость, азиатские деспоты мало податливы в дипломатических турнирах, они привычней покоряются силе. Терпеть их ослушание ими же данным клятвам – опасно и ущербно интересам, - пробовали возражать канцлеру из тех, кто поближе, - там, где сегодня дела сделает рота, завтра станет не под силу и бригаде, коли не поспеть вовремя…
- Бог с вами, сударь, - ответствовалось ему, - послушайте язык тамошних аборигенов, сколько в нём иносказаний, совершенно замечательных туманностей… Истинный язык дипломатии! Доподлинно известно, что не чураются вожди их злата, юных прелестниц, чинов и званий… Богатая почва для переговоров! Зачем на рожон сразу лезть? Словом тоже города берут!
Опыт говорил устами дипломата. Действительно, слава побед русского оружия, перенесённая на просторы Азии, возвеличивалась по мере сил плодами мирных усилий. Не вырубая под корень традиции и обычаи степных номадов, правительство очищало народы от каменной дикости. Такие труды одним штурмом не одолеть. Тут Горчаков ближе к истине, несомненно. Однако и у Милютина видим много верного. В спорах с канцлером роль военного министерства и армии он видел в том, чтобы прежде всего обеспечить мирное развитие колонизации.
- Сила нужна там, где её уважают, Ваше сиятельство, - говаривал он князю, -доказывать силу русских штыков есть где, за громом побед мне не обязательно гнать казаков в пустыни и горы Азии…Оттого ваш упрёк, будто мы ищем непеременной славы для себя – напрасен. Одно тревожит, одно хочу, чтобы во всём Туркестане до Китая «сиял, как дома, русский штык»!
На последних словах Горчаков, помнится, вскинул глаза на военного министра: да вы – поэт…
- Глинка. Федор Иванович, - пояснил природу удачной метафоры Милютин, - по взятии Парижа в марте 14-го года, прекрасное стихотворение:
- и видел, что коня степного
На Сену пить водил калмык
И в Тюильри у часового
Сиял, как дома, русский штык!
- да, да…Полно нам декламаций…обернёмся к низкой прозе, - поспешил перейти на сугубый тон Горчаков.
Но разговор тот, как и многие, кончился ничем. Канцлер уже держал себя в Европе вровень с Бисмарком и, кажется, с трудом выносил споры с русскими, не исключая военных, считая диспуты пониже своего достоинства. Милюков примечал такое с очевидностью и горечью. Впрочем, она и не особо прикрашивалась. И теперь Дмитрий Алексеевич рассуждал наедине с собой. Он знавал по службе другого князя Горчакова – Петра Михайловича, Западно-Сибирского генерал-губернатора. Одного поля ягоды с канцлером, а поди… Неужто у канцлера крепче сказываются кровя его матушки – Доротеи Фризен, дочери немецкого барона? Кровя, переборовшие отцовские – полковника керасирского полка? Не верилось, а, поди, в особо лютые минуты – нахлынывало…Когда не знаешь причин, всяко лыко в строку просится.
Конечно, всё сходилось на государе, за ним последнее решение. А у царя авторитет Горчакова не вызывал сомнений. Родословная от Рюрика, в отличие от мутного «карлы» Нессельроде, который не поймешь каков – то ли немец, то ли иудей чистой крови. Род Горчаковых всегда неподалёку от короны. Князья служили и в Сибири. Один Горчаков - Пётр Иванович - в 1592 году основал Пелым. Другой - Василий Андреевич, три года (1649-1651) был стольником и воеводой в Таре. Третий - Пётр Дмитриевич, с 1836 года командовал отдельным Сибирским корпусом при чине генерал-губернатора Западной Сибири. Князь Александр, ведя иностранные дела, был обласкан царём – титул Светлейшего, звание канцлера (1868 г.), не поминая уже об орденах, поместьях и прочее.
Однако и Милютин не случайный при дворе человек. Возведён в графское достоинство империи Российской. Впоследствии станет, кстати, последним в истории российской армии генерал-фельдмаршалом. И возражать не стеснялся. Его родной брат Николай почитался главным среди разработчиков «Положения 19 февраля 1861 года» об отмене крепостного права. Слыл либералом. При Александре Втором назначался врио МВД. Кстати, царь, даже спустя годы, так и не сделал его полноценным министром. А после реформы, через полтора месяца, уволил и отправил за счёт казны с семьёй за границу «на воды». Родной их дядя – Киселёв Павел Дмитриевич – был министром государственных имуществ, потом – послом во Франции шесть лет до 1862 года. Многое, видимо, мог рассказать племяннику о кухне МИДа – ведомстве его оппонента. И рассказывал, скорее всего. Среди фрейлин двора не последней числилась жена Дмитрия Алексеевича – Наталья Михайловна, в девичестве Понсе. Так что, военный министр перед атаками Горчаковым мог опираться на крепкие тылы и связи. Тем более, что азиатские дела у Милютина значились на тот момент времени первейшими средь злобы дня. В отличие от Горчакова, который отсылал к Стремоухову, в департамент.
х х х

Нужные люди из окружения канцлера вчера ещё сообщили о реакции Горчакова на поданые в канцелярию Его Величества бумаги военного министерства относительно затеваемой экспедиции. Теперь Милютин ждал официального решения. И когда адъютант мягко шевельнул входную штору, министр увидел в его руках знакомую папку зелёной кожи.
- Будьте короче, подполковник, - с нетерпением, похожим на раздражение, прервал он обычный доклад, велел приступить к главному.
- Отказано, ваше высокопревосходительство, рукой государя, - щелкнул створками папки офицер, протянул лист с резолюциями, - извольте отметить мнение канцлера…
Милютин отставил лист к свету. Адъютант, получив немое согласие, уже двигал плотные занавеси на окнах, прогоняя сумрак в кабинете. Да, запрос в МИД ожидаемо не дал проку. Горчакова давненько называли «бархатным канцлером» за откровенное нежелание действовать категорично. Но свою линию он умел гнуть… Вот и сейчас как бы не возражая против командировки полковника Венюкова в Китай и Японию, отказался финансировать поездку. К тому же, рукой директора Азиатского департамента не без ехидства извещал военное ведомство, «что дом миссии в Пекине так мало поместителен, что вряд ли окажется возможным предоставить г-ну Венюкову помещение в нём».
Подкрутив бумагу, Милютин неудачно метнул её на стол. Лист, скользнув по отполированному дубу столешницы, полетел на ковёр. Подполковник, скраснев лицом, тут же её поднял.
- Прошу простить, Павел Николаевич, - военный министр слегка пригнул голову, - вышло невольно… Что вы полагаете о сём? – указал подбородком на папку в руках адьютанта.
- Нам, военным, указывают, Дмитрий Алексеевич, что мы в сапогах из солдатской казармы заходим на текинские ковры в чужой епархии, - подполковник давал понять, что извинение принято, потому позволил себе отвечать просторно, - где властвуют не звуки маршей, валторнов и барабанов, но тихо поют английские рожки и свирели дипломатических опусов…
- Витиевато, но по сути…Согласен. Только к вашим, гм, ревнивым свирелям и рожкам сладчайших миниатюр, я бы добавил истрёпанную еще при Нессельроде партитуру давнишней и всем опротивевшей пиесы: ах, не тревожьте Великобританию! Сия музыка будто священна для их сиятельства. Это главный псалом его мидовской бурсы! Князь уже сколько лет приучает русских начинать день со слов: «Боже, храни короля!». Английского! А я говорю: не бывать этому! И покуда государь меня держит здесь – не будет!
Горячась, Милютин перебирал письменные принадлежности на столе. Сумел даже двинуть массивную чернильницу каслинского литья с чугунной аллегорией могучей схватки Лаокоона, его сыновей с отвратным змеем. Захлопнув со звоном крышечки прибора, пригласил подполковника сесть.
- Немедленно составьте доклад по Главному штабу на высочайшее имя, - адьютант вопросительно оторвался от записей, - да-с! на высочайшее имя! Обоснуйте наши вящие потребности о сведениях по Средней Азии и Дальнему Востоку. В особенности по смежным странам. Сведениях, касаемых не только о числе и готовности войск, но и по географии, статистике государств, о народах, в сих местах обитающих. Каковы там мобилизационные ресурсы? То есть, нам потребны стали сведения более широкие, нежели сугубая цифирь, которую мы дожидаемся и получаем после дождичка в четверг из их азиатского департамента. Да запросите средств на соответствующие меры. Военное министерство – не пансионат приживалок, в конце-концов! Полагаю, к понедельнику управитесь?
Когда адъютант вышел, Милютин с силой крутнул пресс-папье из яшмы. Безусловно, канцлер недовольно воспримет его очередное прямое обращение к государю. Пусть проглотит пилюлю. Мы, ваше сиятельство, не вчера в своё кресло сели. Да здесь ли считаться! По своим каналам военный министр вызнавал и докладывал сведения о том, что эмиссары и агенты Британии наводнили среднеазиатские ханства и русское приграничье с Китаем. Они снабжают оружием, обучают азиатов, сеют ненависть к России. Их заметили в Персии, Афганистане, о чём рассказывают благонравные торговцы. Милютин чувствовал и знал: добром такое не кончается. Любое движение в сторону Индии англичане воспринимают прикосновением к болезненной опухоли. Да русским-то с чего сей трепет? Горчакову в спорах не раз и не два сказано, что Крымскую или Восточную войну военные не проиграли, пусть этот позор останется в истории министерства иностранных дел времён презренного Нессельроде.
Сдача Севастополя никакого основания не давала дипломатам подписывать скоропостижный и подлый Парижский трактат. Главный штаб империи докладывал с очевидностью, что понесшие огромные потери, страдающие повальным поносом и прочими болезнями союзные англо-французские войска оказались не в состоянии двигаться вглубь российской территории. Да и не помышляли об этом даже в горячечном бреду своих генералов. Они молились, чтобы русские не прислали сюда какой-нибудь свежий корпус, для них тогда – катастрофа! К сожалению, на ту пору не отыскалось второго Кутузова, и сдачу не Москвы даже, а всего лишь одного города – Севастополя, Россия признала как поражение в целой кампании. Сбитая шайка «пархатого карлы» заставила-таки пойти царя на переговоры и подписать унизительный договор. Полное поражение дипломатии поддавков.
Будет и Горчакову бросаться от него, Милютина, как чёрту от ладана! Довольно! Хватит пятиться перед напором Англии. В той же Азии. Центральные и среднеазиатские просторы должны естественным образом находиться под присмотром Санкт-Петербурга, но не далёкого Лондона. Русский медведь вправе иметь собственное мягкое подбрюшье. Дмитрий Алексеевич невольно усмехнулся, вспомнив недавние метафоры полковника. Вот и сам скользнул литературно – подбрюшье…
- Зачем оно мне, набитое песками Каракумов и грязной водой тамошних канав, по ошибке туземцев реками нарекаемых! – однажды в споре вскричал всегда сдержанный Горчаков, - и потому прекратите ползать по барханам, как осенние мухи в Гатчине! Уймите там своих казаков!
Так яро на военных вспыливали, когда прибыла в столицу весть о взятии Ташкента. Зачем? Кто решил? – неслось из МИДа, будто из мещанской кухни. Мигом докатилось до государя. Генералы стояли навытяжку, недоумённо вздрагивая от высочайшего неудовольствия. Героя операции – полковника Чернышёва заместо наград и жалований едва не сделали майором. Смех!
Как это – «зачем»?! Ведь ещё царь-батюшка Алексей Михайлович заповедал «всеми мерами проведывать путь в Индию, - Обью, Яны-Шерью и Селенгою или Иртышом», собирать сведения «о реке Дарье, откуда та Дарья-река вышла». С соседкою – Джунгарией связывался Тобольский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин, правя краем в 1711-1719 годах до своего несчастного конца (повешен велением Петра Первого). Он посылал экспедиции служивого человека Трушникова и тарского казачьего голову Ивана Чередова. Трушников проник через страну тунгутов к Тибетскому Куку-Нору в шаге от Индии, разведав слухи о золотых приисках Западного Китая возле городка Сипин. Чередов имел беседы с джунгарским предводителем – ихним хунтайджой. А гвардейцы подполковника Ивана Бухольца, посланные Великим Петром, зря что ли претерпели смерти и муки на диком бреге Иртыша под Ямышевым? Река сия, словно нить сибирской Ариадны, путеводно зовёт русичей в свои верховья. А разве даром стоят казачьи редуты и форпосты по ишимским, иртышским сторожевым линиям?
Милютин хорошо знал историю дальних окраин за Уралом и, что там скромничать, наедине с собой мечтал вписать в неё свои страницы. Не стыдные пред потомками.
- Ваше высокопревосходительство! – вздрогнув, Милютин обернулся, у дверей замер другой его адъютант, гвардейский ротмистр, тоже с папкой в руках, только охряного цвета, - по вашему поручению…Из трудов по Западной Сибири, господина Завалишина, вы интересовались третьего дни…
Милютин не отвечал, он уже углубился в чтение, отстранённым кивком поблагодарив кавалериста, не отрываясь от строк, вмащивался в кресло за столом для совещаний. Но тут же воскликнул: «Вот! Искомое! Как не понимать такого!». Решительно встал, шагнул к окну, не замечая унылой мороси за стеклом. Ему открывались сейчас иные дали. Угадывалось волнение даже со спины во всей напрягшейся фигуре. Ротмистр чувствовал, как этот большой человек сдерживает нахлынувшие чувства. Наконец, вернулся, и, найдя место в книжке, отчеркнул ногтем, протянул офицеру: «Читайте!».
- Без расширения границ наших до Хивы и Кокана и без сжатия в стальную цепь штыков всей Киргизской степи – немыслимо бы было спокойствие даже губерний Тобольской и Томской. Киргизы – не мирные буряты Забайкалья, не безответные остяки, тунгусы, самоеды, даже и не скромные гольды амурские. Их воинственный дух еще не угас, притом они мусульмане, и за спиной у них священная Бухара, пронырливые Хива и Кокан, а там… и Англия, из Ост-Индии действующая…
- Вот, сударь, вот… Строки для нашего канцлера, сделайте пометку и продолжайте…
- Извольте, ваше высокопревосходительство, - адъютант взял паузу, нашёл нужную строку, - да и что бы были за государственные люди Англии, если бы они не следили со страхом и трепетом, с завистью и, пожалуй, ненавистью…
- Именно! именно: с ненавистью. Лютой! ею кормятся одной…
- …за аванпостами России на границах Персии, Западного Китая, Хивы, Бухарии, Кокана, наконец, в южных гаванях вправо от Амура и Уссури в виду Кореи и Японии? Ведь это смертный приговор английскому могуществу в Ост-Индии, исподволь, ежедневно, шаг за шагом совершаемый! Канада и Ост-Индия когда-нибудь отложатся от Англии; потеряй она Индию, то источники ее средств иссякнут, а за сим и нисхождение!
- А вывод, вывод каков? – нервически воскликнул Милютин, - очень красноречивый и донельзя неприятный для наших англоманов, а? не находите…
- Позволю себе заметить, ваше высокопревосходительство: не слишком ли круто солит господин Завалишин? Обратите внимание на ниже следующее, - и прочитал с нажимом, - лишь враг России и русского народа может глумиться над её стремлением к расширению…Это её жизнь, её государственная необходимость, её историческое будущее! Остро…
- Ну, довольно, ротмистр. С вас на сегодня хватит, пожалуй, ступайте, - граф машинально протёр чайной салфеткой безупречно чистое маркетри (вид инкрустации на дереве) столешницы; Дмитрию Алексеевичу вдруг показалось неловким демонстрировать перед молодым офицером откровенность свою, даже в ремарках, и пылкость чувств, не соразмерную с мундиром военного министра. Но каково формулирует этот Завалишин!
х х х

Находясь под впечатлением, Милютин дал себе слово оживить тему на приватном совещании у царя. Александр практиковал рандеву «за чашкой чая» перед заседаниями Государственного Совета. Приглашал в личные покои по два-три сановника из ближнего круга, кого-то из фрейлин, чтоб оттенить неофициальность обстановки, и – важно – вызвать на откровенность в мнениях, которые могли заявляться и как частные, не должностные. Сам подбрасывал огоньки для разговора, затравки диспутов, споров, в коих будто бы и порождается истина.
В этот раз царь вызвал особо непримиримых дискутантов – Горчакова и Милютина. Хотел убедиться лично в позициях двух ведомств и заодно «причесать» министров, коих недовольство друг другом начинало обретать излишнюю и вредную остроту, нехорошие кривотолки в свете. На вечере у французского посла, куда Александр заглянул из вежливости, и то успели намекнуть: государь, дескать, истинно ли осведомлён, что делает его правая рука, то бишь, канцлер Горчаков, а что замышляет левая, считай, военный министр граф Милютин? Ну, вот и следовало посмотреть на эти «руки», собрав их вместе. А то и правда, неровён час…
- Военные, ваше величество, всегда норовят вскачь, - князь, дождавшись, когда за столиком с ликёрами умостится царь, теперь сибаритски устраивался сам, смачно причмокивая после сладко-вязкого глотка из крохотной хрустальной рюмки, - удалось – им слава, в их честь громы побед. Не удалось – Божья воля, от них слышишь. У дипломатов стезя, слава тебе Господи, не созвучная им. Мы славы громкой не алкаем, а неудачи наши – это всей России несчастье. С судьбой Державы игрушки - пан или пропал-, невозможны. При наличие здравой головы. Токмо коли без оной…имя тому поведению: гусарство-с…
- Извините, князь, великодушно, но ваше блюдо пресно, - по праву младшего по возрасту и заслугам вторым вступил граф Милютин, - не впервой потчуете… позавчерашняя каша, сваренная из продуктов второй свежести пройдохой поваром из беглых французских уланов, которого гнать бы в шею, - и, обращаясь к царю, продолжил, - не стану, ваше величество, употреблять истины философии всуе, забирать эки-воки, скажу по-солдатски прямо: киргизская степь – это ключ Азии. Бухара, Кокан, Хива и прочие – суть, замочные скважины Востока. Имеете степь – имеете Азию. Она простёрта теперь, как скатерть…Ключ лежит перед Россией – берите, пользуйтесь! Уверенной рукой нанизайте на свою связку, государь, где уже брякают Польша, Финляндия, Курляндия…
- Вестимо! Только вы норовите туда с отмычкой, аки тати на Лиговке, либо прикладом дверь вышибить, - не сдержался Горчаков.Глядя на подфабренные баки и усы Милютина а ля Александр Второй, князь неприязненно подумал о всех военных. Солдафоны, льстить и то умеют лишь по-казарменному - грубо, до бестактности. Вот и фон Кауфман, что недавно с визитом жаловал, туда же, хотя человек будто не глупый, но те же волосяные фигуры на лице, что у царя, у военного министра, у многих генералов свиты.
- Нерешительность наша дурно воспринимается, - лишь взглядом ответил на шпильку военный министр, - особенно на Востоке. Мы не скачем, как изволили выразиться давече их светлость, мы движемся, увы, к необходимой цели на скрипучей сартской арбе при ленивом арбакеше, - только теперь Милюков решился вернуть остроту своему визави, - уже общественная мысль впереди нас, а ведь предвидение, считается, – хлебом дипломатии. Моим полковникам давненько видно то, чего никак не могут разглядеть ампассадоры (послы) их светлости, либо не хотят видеть.
- Извольте объясниться, господин военный министр, - канцлер недовольно ворохнулся, туловом оборачиваясь прямо на Милютина.
- Не теперь, князь, - государь приподнял ладонь, похлопал успокаивающе по золочённому лацкану слепящего лентами и звёздами мундира Горчакова, - продолжайте, Дмитрий Алексеич… У вас книга?
- Да, государь… Сочинение господина Завалишина. Позвольте несколько строк?
- У меня нет времени на бульварное чтиво, ваше величество, - вставил канцлер, намереваясь испросить разрешения за сим откланяться.
- Если коротко, - дозволил царь, заметным кивком усаживая Горчакова обратно.
- Всего несколько строк, - продолжил Милютин, начиная цитировать книгу, - без расширения границ наших до Хивы и Коканда и без сжатия в стальную цепь штыков всей Киргизской степи – немыслимо спокойствие даже губерний Тобольской и Томской…
Милютин краем глаза заметил интерес Александра Второго и рядом – показное равнодушие Горчакова, лениво подавляющего деланный зевок. И продолжил:
- Автор со знанием подмечает, и я совершенно согласен, известную воинственность кочевников, их склонность к грабежу, называемого барымтой. Играет роль и мусульманское вероисповедание в степи, поддерживаемой ханствами Востока. Влияние нашей Казани с её имамами там недостаточно.
- Ну, наконец-то, браво, граф, - воскликнул канцлер, когда Милютин дошёл до места, где описывались интересы вокруг Индии, - а я уже подумал, что вы не оседлаете сегодня любимого конька…Браво! Конечно же – Англия! Там торчат их уши, агентура в диких степях…хладные струи Темзы в арыках, или как их там?
- Вы полагаете излишним упоминание длинноносых бриттов? – усмехнулся царь.
- У военных на них сплошная мигрень, ваше величество, - охотно откликнулся Горчаков, - послушать, так нам должно прямо с утра отправить десанты чрез Ла-Манш, завтра штурмовать стены Тауэра на манер Бастильских… Вид нервического расстройства, государь…Но если мы готовы сие терпеть, то согласится ли терпеть наше, замечу, мало обоснованное нервное расстройство, Вестминстер? Мы имеем уже их ноту…
- Да, да, припоминаю, но любопытно… что там ещё о наших любезных островитянах? – царь поощрительно глянул на военного министра, тот продолжил и с подъёмом закончил пространный пассаж о том, что небрежением к делам в Азии способны отличаться лишь люди к славе России равнодушные, коли не враждебные.
- Нет, положительно остёр этот, как его, Завалишин? – Александр протянул руку за книгой, - оставлю у себя, передам в Канцелярию…- подождал, пока старшая фрейлина графиня Шувалова, дочь сенатора, наполнит сосуды кофейным ликёром, продолжил, приглашающее воззвав к собеседникам, - итак, господа?
- Уж коли в свете, в кругах народных зиждется верное понимание нашего состояния в Азии, тогда спросите меня, ваше величество, зачем мы медлим? К чему нам поза нерешительного ухажёра? И я отвечу вам: не знаю! Истинный Бог! – граф показательно перекрестился, начиная с петлички ордена Святого Георгия третьей степени. Замолчал со знаками изумлённого недоумения на лице.
- Что вы думаете, Александр Михайлович? – царь не удержался от шпильки, которую тут же и вонзил, - н-да, вот вам и бульварное чтиво…Как там? Лишь враг России и народа может глумиться? Хм, едко и смело, не так ли, мой канцлер?
- Извините меня, ваше величество, вынуждаюсь повторить другой раз: у меня нет времени судачить по поводу, - Горчаков поджал липкие от напитка губы, но, поняв свою дерзость и, завидев на лице царя недовольную тень, оставил фразу неоконченной, перестроился на ходу, - идти на поводу света. Дипломатии сие непозволительно. Это её окончание, как рода деятельности, вида науки. Возможно, России пристало где-то оживить струю в дремотных далях степей и ханств, но не там, уверяю вас, главный нерв сегодняшней мировой политики…Что мне Гекуба, государь!
- Когда бьют по голове – больно. Но когда и по ноге хватят – не легче, - молвил Милютин, словно в пространство.
- Вы уверены, Дмитрий Алексеич, в вящих интересах Англии на азиатском театре? – Александр стал серьёзен, - или у военных действительно мания?
- Готов представить, ваше величество, полный пакет донесений. Мне сообщают о повсеместном, от Кяхты до Каспия наличии британских агентов. Азиатская резидентура их стала чрезвычайно активна. Взамен нашей, - тут Милютин понял: сейчас или никогда! И приступил к изложению основного для сегодняшней встречи тезиса, - моя разведка работает в масштабах полков, даже сотен. Офицерский разъезд – и то серьёзное дело. Это мелко, это плохо, государь! Мы слепы в стратегическом видении. Мы не располагаем даже армейской разведкой. Поэтому большого анализа нет. Скажу больше! Все добытые сведения военные обязаны предоставлять в Азиатский департамент министерства иностранных дел. Рекомендации, решения оттуда получаем с опозданием, без тонкостей, с сомнительными выводами… Такого порядка нет ни в Германии, ни во Франции, чтобы не раздражать чувства их светлости не упоминаю Англию. Наши соображения по поводу создания разведки Главного штаба не возвращёны из ведомства его высокопревосходительства господина канцлера…
- Ваше величество, - Горчаков встретил вопросительный взгляд Александра, - передача внешней агентурной разведки в руки военного министерства – не быстрый шаг, нам следует всё взвесить со тщанием…
Встреча подошла к завершению. Когда министры вышли, церемонно сторонясь друг друга, царь повторил вслух несколько раз фразу: Англию бояться – никуда не ходить! Её приписывают Достоевскому, её только что озвучил военный министр. Александр рассуждал. Возможно, застарелый и будто бы врождённый пиетет перед бриттами у бархатного и в самом деле излишний? Что это? Страх перед великими державами? Ревность к лаврам Бисмарка? Нет, не то. Точнее – далеко не главное. Подкупы царь отметал, Горчакову он доверял безоговорочно. Но и Милютин прав. Медведь не должен быть тощим. Коли вышли из спячки, уготованной длительным бездействием в Азии, надо «питаться», жить, вести себя как полагается хозяину. И нагулять брюшко киргизскими степями вполне разумно.
Александр тут же вызвал заведующего личной канцелярией и повелел поставить реформирование разведывательного дела Российской империи на контроль одному из великих князей. Указ подготовить через месяц. На неделе назначить совещание Государственного Совета по азиатским делам.
х х х

х х х
Согласно ранжиру и чинам первым к дворцовому подъезду подали экипаж-карету канцлера Российской империи светлейшего князя Александра Михайловича Горчакова. Еще по выходу из покоев, направляясь по камергерскому коридору к парадной лестнице, он мило предложил подвезти Милютина, мотивируя деловитым предлогом: договорим наши точки над I, граф. Ага, чует бестия, что карты легли не ей – догадался военный министр и согласился. Мнения царя уже не переменить в ближайшие дни, а своего он не оставит, как ни постарается князь.
- Мон шер ами, Дмитрий Алексеевич, с туземными сатрапиями иметь дело следует при крайней осторожности, - докторально начал Горчаков под мягкий шелест дутых шин экипажа – последнего писка европейской моды, «ещё за пуговицу мундира меня прихвати» - вдруг весело подумалось Милютину, да так, что невольно отодвинулся, хотя и сидели на уютных полудиванах tet-a-tete, - Азия не раз показывала нрав капризной восточной красавицы. Чуть что – бунт, крики, истерика… Вспомним не далёкое. Печальный конец в Тегеране нашего посла, несравненного Грибоедова. На свежей памяти, также растерзан в Кабуле, в 1841 году, британский агент Бёрнст, 16 тысяч бриттов изгнаны из Афганистана, один человек лишь сумел добраться до Индии. Обратимся к сугубой современности – январь 1879 года. 40 тысяч англичан снова в Кандагаре. За сим – вторая англо-афганская война. Начали отменно, эмир договор подписал, продиктованный премьером Дизраэли, а что вскоре? Кабул осаждён, Дизраэли выборы проиграл, Гладстон обратно выводит уже 100-тысячное войско из Афганистана…Имидж, стерлинги, дух солдат – всё потеряно…
Говоря банальности, Горчаков остро посматривал на попутчика, ожидая взрыв задетого самолюбия, выплеск негодования. В спорах важно вывести из себя оппонента, в горячности человек не ищет аргументов взыскательно, швыряет любой, вплоть до сокровенного – чего и надобно выведать опытному оппоненту.
- Коканд, Бухария, наши и дикие киргизы…Сплошная путаница беков, султанов, ханов. Ни словам их, ни клятвам верить невозможно, нельзя, пусть обязательства хоть трижды будут писаны на бумаге, - клонил своё канцлер, - нам необходима там, заместо ваших предполагаемых гарнизонов, всего-то крепкая туземная администрация, с кем пристанет потом договариваться более-менее серьёзно. Сегодня мы играем с ними, а надобно ими играть… Чем и занят мой Азиатский департамент. Мы на ложном пути, по-вашему?
- При всей верности ваших суждений, преувеличивать роль туземной власти не стоит, - военный министр вовсе не был раздражён, - дайте красавице, я использую вашу удачную метафору, побрякушек, не обязательно дорогих, румян, халвы, шёлка побольше, сравните её с луной, и она готова на покорность в службе кому угодно… Возьмёте силой, долго не станет сердиться…Надо лишь, после обоих способов, присматривать дальше, чтоб не баловала с первым встречным. Вы прекрасно осведомлены, ваша светлость, однако и военные видят, что сейчас идёт большая политическая игра. О ней даже в газетах пишут. Что Азии касаемо, то за её столом двое – Англия и Россия. На кону стоят Персия, Афганистан, Кашгария, Тибет… Не минёт чаша сия Китай, Индию… Нам бы козырей взять погуще. А козыри сейчас… Вы хотели знать моё мнение? Козыри сейчас на передках конных батарей и в отваге наших казачьих сотен – уральских, оренбургских, сибирских. Границы империи должны естественным образом устроиться на хребтах Тянь-Шаня, Памира. Нам надо упереться в них, взять на ключ перевалы и – баста. Повторю сказанное не раз: обустраивать границы посреди голых тысячевёрстных пространств нам скверно и немыслимо. Уроки пограничных линий от Оренбурга до Петропавловска, на Омск и далее вверх по Иртышу, на Алтае красноречивы – надлежащие границы мы построим в степях лет через сто-двести, слишком невыгодные обстоятельства, совершенно разорительные рельефы местностей… Как ваша оранжерея, Александр Михайлович? - круто свернул Милюков, чувствуя, что собеседника начинает тяготить.
Им стало понятно – каждый снова остался при своём. Что, в принципе, терпимо. Плохо, когда, чего доброго и избави, Господь, станут друг против друга в открытое противостояние. На беду державе, на радость недругам. Кому-то из двоих царь голову, конечно, снесёт с должности, только для России это не победа будет. Что Милютин, что Горчаков были на месте, несли достойно каждому предназначенный крест. Князь – с 1856 года, граф – с 1861 –го. Ушли практически одновременно – в 1881-2 году.
Дома Дмитрий Алексеич сразу прошёл в кабинет, не веля беспокоить супругу и детей, распорядился подать чаю. Раскрыл бумаги, но не выходило из головы давешнее. Уж коли брать примеры с кого, то России пристало бы поучиться у пруссаков, германцев тож. Они ясно объяснили Европе и та зарубила себе на некогда заносчивом носу: если кто не договаривается с Бисмарком, являются дивизии Мольтке, который признавал один вид подписей – капитуляцию. После хлёстких затрещин, негласно продиктованный немцами орднунг начали признавать практически все страны - Австро-Венгрия, Франция. Италия, остальным и Бог велел, как говорится. Уж больно вескими оказались аргументы. Милютин называл их козырями. Отчего у русских не так?
Суть в том, что германцы вводили существенные изменения в воинское дело. Здесь они выступали едино. При Бисмарке и Мольтке германская пехота прекратила воевать сомкнутыми колоннами, атаковала цепями. Использовались новейшие игольчатые ружья системы Дрейзе. Пруссак успевал выстрелить трижды, в то время пока австрияк бил один раз. Милютин много узнал от военного атташе Драгомирова Михаила Ивановича, человека сначала полковника, потом дипломата. Он состоял при прусской главной квартире и был глаза и уши русского Главного штаба. Вильгельм Первый и Бисмарк обходились с ним дружески. Бисмарк с сентиментальностью истинного немца вспоминал Петербург, любил поболтать по-русски. Мольтке, старый верфольф, на беседы поддавался туго, чуя капканы подвохов, но русский агент умел из мелкой детали ухватить общую тенденцию.
Драгомиров передавал правдивые сведения о том, что Бисмарк и Мольтке тоже не целуются при встречах, и только властное положение канцлера у первого и погоны второго (дисциплина) принуждают обоих к официальному уважению. Это было очень похоже на отношения Горчакова и Милютина. Последний лишь хотел больше самостоятельности в тех делах, кои у нас традиционно числились сугубо по внешнеполитическому ведомству. Порядок явно не поспевал за временем, требовал изменений по горячему убеждению Милютина. В Азии он хотел стать Мольтке, то есть получить чаемый карт-бланш на раздачу пары-тройки крепких ударов, после чего штык займёт своё место, а на первый план пусть выйдет плуг. Пусть дипломаты ублажают на свой вкус нравы восточной красавицы. граф будет спокоен: красавица знает меру своих прихотей, ей объяснили на деле, когда её ждёт пахлава, а когда вполне можно схлопотать шомполом…
Свою идею-фикс он изложил едва ли не на второй день после высочайшего указа о назначении военным министром. Кстати, воспринятого без восторга в кругах гвардии, и не только. Для людей в эполетах Милютин, похоже, так и останется «шпаком» - гражданским. Причина – в его первом образовании. В отличие от вверенных подчинённых, он закончил не обязательное для большинства служилых дворян училище, а Московский университетский благородный пансион. И хотя потом тянул лямку в гвардейской артиллерии, воевал на Кавказе (1839-1845 г.г.), выпустился из Императорской военной академии, служил в штабах – смотрели на военного министра не как «в доску своего». Для приватного представления генералитету выбрали просторный клуб гвардейского экипажа. Случилось это в ненастном ноябре 1861 года. Голосом со значением Милютин испрашивал военный цвет империи, веско сложив руки на столе покуда без закусок и вин.
- Вы не находите, господа, что наш русский медведь вон там, - кивнул на просторную карту Сибири, - за Уральским хребтом живёт, поджав брюхо?
И, видя недоумённые перегляды, пояснил образ, уже вставая у чертежа.
- Смотрите! Оренбургская линия отжимается от киргизских пределов к северу и переходит в Ишимскую, она же Горькая, она же Пресногорьковская, до крепости Петра и Павла и Омска. Затем уже Иртышская слегка выгибаясь к востоку, падает на юг до гор Тянь-Шаньских. Видите? Наши линии похожи на тугой ремешок перед просторами Киргизской степи. Медведю затянули брюхо, что годится для новобранца, но негоже для справного хозяина. Негоже, господа! Мы должны непременно ослабить сей непозволительный для нас пояс. Не только южные земли Западной Сибири - Туркестан целиком следует иметь в российских пределах. А подпоясаться мы должны вот здесь и здесь! Иное непозволительно для нашей Державы.
Он рассказал, что дело, конечно, не стоит, движется потихоньку, однако так «потихоньку», что обёрнутая к Востоку голова российского орла явно приснула. В 1853 году генерал Перовский, пройдя 900 вёрст по безводной местности, взял штурмом коканскую крепость Ак-Мечеть – калитку к путям на Среднюю Азию. Крепость переименовали в форт Перовский. Открылось строительство Сырдарьинской линии, которой надлежало прикрывать от набегов территорию от Арала до Нижнего Урала. Три года спустя от форта двинулось устройство цепи укреплений, имея конечным пунктом крепость Верную. Этой линией ограждалась от смуты степь ещё на добрую тысячу вёрст, к тому же она связала, наконец, Уральск, Оренбург с Сибирским казачьим войском на юге. Ремешок будто захлестнулся, да не очень отпускался… Слишком редко стояли русские, мало их. За сибирцами, скажем, отрядили охрану 3500 пограничных вёрст – непомерно много при их численности войска. Сибирцы держались получше спартанцев, однако надолго ли хватит этой жизни «доколе в силАх»?
В кабинет постучали, не дожидаясь его ответа, распахнулась дверь. Ну, конечно, так заходила лишь Дарьюшка – младшенькая из Милютиных. Застыв в глубоком книксене, она, тем не менее, лукаво посматривала из-под буколек, свесившихся на лицо. Как только отец с улыбкой откинулся на спинку кресла, тут же бросилась к нему на шею. Следом входила озабоченная супруга военного министра.
- Вы не жалеете себя, мой друг, вы не жалеете нас, наконец, - она склонилась для поцелуя, и Милютин впервые за день чувствовал домашние запахи, поскольку кабинет в покоях давно стал продолжением служебных комнат министерства, и только явление сих милых созданий смягчило атмосферу казённости, - если бы не Андре, мы бы и не прознали, что вы явились в доме…
- Си-бирь, - прочитала по слогам надпись на папке Даша, Дарья Дмитревна, графиня Милютина, - это такая страна, она далеко, папА? – перешла на французский.
- Это Россия, Даша. Там живут русские люди. Это добрый и богатый край.
- Увольте, увольте меня от ваших тем, - взмолилась шутливо мать дочурки, распоряжаясь скорее переодеваться и выходить к ужину.
конец

Как Сибирь обживалась. Зарисовка
Цельное лето, от рекоплава до рекостава, от Георгия до Покрова, стучали топоры, жИгали пилы на месте будущего острожка, над самым крутояром Иртыша. Работа кипела всенравно, с полной готовностью и охотой. И много успели казаки. Напослед за един дых, окромя воинских и житьих ухожей, аккурат опосля Ильи поставили обыденную всеградскую церквушку, названную Ильинской, как и острог.
Беспутный поп-расстрига Лексей Кудря (чьих он, откель сам – не все ведали) к часу молитвы выглядел сосредоточенным до удивления. Дажеть повсеместный волос свой разделил на усы, бороду и протчее, как полагается. Пятидесятник Прохор сын Перфильев кивнул важно, Кудря выступил наперёд. Оглядывал казаков, осаживал кустами хмурых бровей встречные улыбочки: не ровен, дескать, час, неча зубы скалить.
- Всенародный предок наш, Ермак Тимофеевич, - бумкнул могутным басом Кудря, поправляя на груди ладанку из выползка степной гадюки, - для сибирцев аки Адам для человеков. От буй-атамана и ватаги его, удалой дружинушки, пошла стать и отвага Рати Царёвой и наследников её – казаков войска сибирского, победных в полях ратных и мирно-пашеских. Тому есть и тому бысть во веки веков! Как вспоённые Доном и Волгой ермачи, так мы, хваля Бога, испиваем святую влагу Иртыша, Енисея и Амура…
С неожиданной проникновенностью сказывал бывший батюшка. Совсем стих изумлённый и растроганный сход, внимая словам высоким и торжественным. Вдумывались в смысл и сами будто подымались, делаясь изнутри лёгкими на добро, просветлённо-праздничными. Качал седыми лохмами старый Керженцов: истинно, что вначале было Слово, вишь как людей прошибает, почище зелена-вина сердца достаёт, не токмо голову бередит…И мнилось старому, что не зря жизнь проживается средь диких вод, зверей и людей тамошних не мягше нравами. Не ему, не поколению его, так детям либо правнукам завзятых ермачей достанется Сибирь родной матерью, житным и благословенным домом. Дай-то, Бог! Приведи, Матерь Богородица, православных заступница! Верилось, хотелось верить!
За хлопотами едва хватились: обзимье на дворе! Хлёсткий вдарил морозец, аж седина по травам. Старшой послал старых на реку глянуть, что там и как. Те явились, обглядывают, глазу нечем зацепиться. Дозорные на местах – всё обычно. А вот и новость… Ближе к тому берегу неспокойная вода морщилась переплёсками, крупной рябью, у сваленных полоем берёз ходила кругами. Но далее, коли пристально глянуть, над тёмной от обрыва заводью тускло высвечивалась то сталь, то серебро рыбьих спин - выкатывался, играл, переваливаясь над поверхностью зажиревший осётр. Обочь стрежня сваливалась рунАми прогонистая иртышская стерлядка. Рыба сбивалась, чуяла наступленье холодов. Тут ей и зимовать в наново вымытой отбойным течением ямине-карчаге. Радуясь удаче, старые пометили себе: надоть послать казаков, не мешкая, срубить для приметы верхушки сосен спроть каменистого мыска. Сия карчага – дар божий. Есть чего будет поострожить, как лёд скуёт. В прикуску со стерляжьей щербой зимогорить, поди, куда сходнее, нежели с одной мучной болтушкой, прости её, Господи!
Тут из-за стрелки взлаял лисовин – чем-то досадили зверя. Казаки встрепенулись, потаились за ухоронками. Не лис тявкал – кричал дозорный, подавая условленный знак: не один на реке! Ждали недолго – вот и расшива, на ней человек с десять разных. Старики послали Игната остановить. Казак вышел к приплёску без боязни, со штуцером на изготовке – дуло положено на согнутом левом локте, правая кисть на цевье, где и скоба и курок рядышком. Секунда – грянет выстрел, а там далее – выручай, сестра златоустовская (шашка) да младший брательник кожемякин (ножик засапожный). Встрял Игнат в разговор:
- Откель правитесь, православные?
- Издалече, служивый, из села Вралихино на речке Повирухе. Слыхал, поди? Так что не замай нас. Со вранья пошлин не берут…
- Э нет, дядя, причаливай, не то сей мент стрелю, казаки набегут. Мы сами туман на белый свет наводим. От твово вранья лишь спотычка, а мы врём, так не пролезешь…
На расшиве ударили потесями и скоро лодка ли, плот – не разберёшь ткнулся в берег. Лопастной (рулевой) стоя окрестился на Восток. Его и двух дюжих мужиков спровадили до пятидесятника.
На свой страх принял Перфильев крестьян. Страх в чём? Оне по виду и как сами сказывают – не беглые. Не каторжники, к примеру, али приписные с рудников-копей. Таких лавливали казаки не единожды. У прибытых ноздри целы, затылки не бриты, на руках-ногах мозлей не бывало от кандальных «ожерелий» - их долго видать. По-божески рассуждая – куда им, с зимой на носу? Пропадут. Дак это с одной стороны. А с другой? Ни бумаг, ни каких иных поручательств, даже изустных. Одно крестное целование и божба, чему верить в Сибири…Тут-то страх. Взыщут за службу слабую. По-христиански повёл Прохор старшого в избу, других казаки разобрали. Слово за слово – разговор:
- Чё не пожилось в Расее-то? Небось, не бедовали, по ухваткам твоим вижу…
- Ничё, грех жаловаться. Токо муторно, как вокруг глянуть. Народишко не живёт – колотится. Всё одну полосу елозят – другой нету, в залежь не покидают, назёма не кладут – без скотины взять негде, вот и выпахивают землицу, перестаёт рожать. За век токо и прибыток, что горб да кила. То и меня ждало. Да ты, атаман, глянь иной раз: у Савраски овса без выгребу, а он на волю рвётся, путы терзает… Так и человек, навроде. Не схотелось килы и горба. Нам бы теперя на землю сесть, а там свинья не съест. Жито даётся мне в руки, ей-ей, скажу не хвалясь… Сами-то не сеете, не молотите, чую, так другим дозвольте, станишники…
- Н-да, не всяк пашню пашет, а всяк хлеб ест, - пластал ломти да приговаривал по-хозяйски Прохор, будто отвечая вопросительному взгляду мужика на краюху, - я бы, может, хоть сёдни за чапыги взялся, а служба другое неволит. Что ж теперь… Судьба – она не всякому по Якову. Таков, значицца, удел казакам выпал. Сами-то чем без земли пробавлялись?
- А ты, мил-человек, не пытай много, возьми да оставь. Тогда и увидишь. А чё сейчас короба наговаривать? Нешто… Говорю делом: мы тебе провиант поставим не хуже казны царской. Ведаю, и овёс с ячменём тута колос дадут. Земли окрест не меряно, по ходу три огроменные елани с реки приметил, от острожка неподалёку. Десятин по тридцать-сорок кажная… Два сына со мной, один по-кузнечному петрит, внучата на подходе. Подсоби семенами на перво время, скотиной какой на тягло, железом – опосля токо спрашивай хлебушко… Не пожалкуешь, крестом-Богом прошу…
На том и сошлись. Под стенами острога возникла слободка. По имени ватажника её и прозвали Никифоровской. Мужик слова на ветер не бросил – начали ломить столь яро, как одни русские мужики и могут. Первый раз налегли на свал. Новины и кой-где оставшиеся от казаков невеликие залоги пахали, переваливая пласты коренной целины и задерневших прежних посевов. К зиме успели и с перепашкой, продвоив майскую работу. Кажин раз скородили суковатками (деревянные бороны) из подходящего краснотала на болотах.
Собрали урожай, стали хлопотать о мельничке, тут и до тобольского исправника через слухи дошло. Прислал человека, тот нудьгу затеял вокруг слободских, едва Перфильев дело уладил. Бумаги, ли что – выправили, далее Никифоровы хозяиновали без помех. Помалу иные мужики примыкали, слободка ширилась.
В каком-то годе наехал ухарь, выкупил у вдовицы просторную избу, угоил скоро, и – гляньте, православные! Дверь украсилась залихватски размалёванной вывеской «Козюкин и сыновья». А ниже буквиц сих – помельче: «продажа роспивочная, и продажа питей на вынос». Над красотой этой по-старинному, от царя Петра правилу, зеленели густой хвоей две еловые ветки, прибитые накось. Внутри зайдёшь коли – другая невидаль. Сзади кабатчика, на ярусной полке, среди четвертей и шкаликов со штофами самоходно двигалась, шипела, скреблась, позванивала выпускная кукла - сделанная на симАх (шарниры) и пружинах рукотворная невидаль. В немецком наряде, с фарфоровым лицом и белокурыми кудельками самой настоящей диковиной гляделась тут, за тыщи и тыщи вёрст от Бремена, поделка немецкого мейстера. В постные дни целовальник за сёмик (полкопейки) дозволял поглядеть на куклу и казачьим детям, которые росточком выглядывали побольше прилавка.
Казаки начали мешаться с крестьянскими семьями. Положил почин приказной Акинфий Грошев. Ввечеру стукнул в избёшку на затулье слободки.
- Гляжу, одна хозяинуешь? – оглядел скудное жилище.
- Вдовая я, другой год с дочкой бедую, как мужика мово лихоманка истрепала…
- Долгонько, нешто нашего брата не отыскалось в округе?
- Старый – стар, малый – мал, а середовой бы и в ряд, а где ж его взять…
На неделе с согласия схода и пятидесятника доставил Грошев себе жинку, ту самую вдовицу из слободки. Опосля смелее двинулось, уже и за девками незамужними казаки поехали. Реже, но и наоборот случалось.
- По рожденью сама я – дочь казачья, - бойко откликнулась на расспросы сурьёзных путников хозяйка умёта (постоялого двора при пути на острог, ставший заштатным городком), - да муженька мне родитель с маменькой спроворили прям за зависть. Ни выпрячи-впрячи, ни в ухабе сберечи, ни от солнышка затулье, ни от дождя епанча. Мужичья кость, даром кумовьёв ихних. Либо на умёт позарился тятя…
- Детвы зато вон сколько настрогали, семеро по лавкам. Иль соседи помогали? – подзадорил один из путников.
- Свойские, не греши языком, барин. На энтот случай и моего хватало. Дак и трудов, прости Господи… Мужичье дело не рожать, застегнулся да бежать….
- Язва ты, однако, - восхитился седок помоложе.
- У дороги живём, умёт третий годок одна держу. Слабину дашь, зачнут щипать кому не лень, будто горох у межи.
…Обживел ещё один уголок бескрайней моей родины. От казаков и слободских являлся особый народец – сибиряки. Ходовой, расторопный, на всё ярый, что под жизню попадат. От ярёмного поту в трудах до лени, ровно у медведя в берлоге. От лихого кистеня до креста истового. От любови без берегов до ненависти черней июльской тучи. От забубённости до…Вобчем, много чего мешалось, слитным делалось, настаивалось добрым человечьим матерьялом.

БУКВА
Казаку попало за воротник. Шёл, часто не вмещаясь на метровую дорожку худого сельского асфальта, сбивая попутно с полыни себе на уже мокрые штанины стылые капли только что прошелестевшего дождика. И тогда девочка лет шести, что семенила тонкими ножками впереди, вся, как куличок на ветреном приплёске, взъерошенная, с какой-то удивительно желтой шапочкой на головёнке, - тогда она, не останавливаясь, вполоборота, делаясь строгой, через плечико вскрикивала: «Ну, папка, блин, вечно ты!». Или, растягивая предпоследний слог: «Ну что, прямо идти не мо-о-жешь?».
Казак чего-то бубнил-мямлил себе под нос смиренно-ласковое, бережно, словно оставшуюся жизнь, нёс сумку, где, скорее всего, плескался недопитый магарыч, и всё старался не отстать от девчушки. Однако стременной стакан давал себя знать, всё чаще и всё глубже делались рейды в полынь. После самого по-сибирски проникающего настала развязка:
- Ты что, б…, совсем шары залил, - встала буквой «ф» дочка-куличок, - долго я тут с тобой е…ся буду?!
Папка её безмолвно и виновато качался у плетня.
И небеса не рухнули на землю. И, привычное ко всему теперь, садилось солнце. И как всегда, зажигались окна в домах, где собирались к ужину «ячейки государства». Мне вспомнился старинный плач, когда голосила казачка по мужу: «Моя ты законная милость-державушка».
Вот и думай: то ли времена содержанием подешевели, то ли казак характером поистратился, то ли державушка-Рассея забрела в исторические полыни дальше некуда?

УРОК ИСТОРИИ.
Давно это было, при развитом социализме. Партия и правительство озаботились здоровым питанием для советских людей. В магазинах батоны появились. Из отрубей. Диетические, говорят. Прикупил на пробу, к обеду нарезал. Детишки в очередь жуют, да и нам с женой по вкусу. Лишь мама не берёт. Я – ей: попробуй, дескать… Она помолчала, потом говорит: ешьте вы, детки, я такого хлебушка в войну наелась… У самой глаза от слёз блестят.
Вот говорим иногда: ой, да когда это было! А оно-то – недалёко вовсе, наша история. Бывает, никаких лекций не требуется. Поймёшь, и мороз по коже от глубокого смысла трёх-четырёх слов. Жаль лишь, что свидетели уходят. Вот и мамы давно уже нет…

СТЕПЬ И МОРЕ
- Батя, а какое оно, море?
- Довезут, сынок, до места узнаешь.
- И всё же?
- Ну, примерно как степь наша – ни конца, значит, ни края.
Эшелон простучал всю страну. Была учебная рота на острове Русский. Качала парня крутая океанская волна. На третьем году неблизкая синь легла в глаза, плечи просторно развернули фламандку, стрижами пластались оранжевые с черным – огонь и дым! – косицы гвардейского экипажа вокруг крепко посаженной головы.
А потом случились тяжёлые дни урагана «Катрин». Исполняя приказ, крейсер не ушёл штормовать в открытое море. Был лихой десант добровольцев на разгромленный цунами берег с посёлком рыбзавода дружественной страны, был страшный удар волны-убийцы…
Корабль выстоял. Он бережно подставил валкий борт и шторм-трапы для усталого десанта и принял его до последнего матроса. А потом ушёл в океан, гневно расшвыривая уже мертвеющую зыбь. И сразу дали ток в операционную, в штаб отряда полетело радио: запрашиваю опытных хирургов, кровь.
…Он открыл глаза, увидел обоих. Отцовская звезда Героя Труда и звезда Героя Советского Союза на груди контр-адмирала разом качнулись навстречу его взгляду.
- Как там у вас, отец?
- Приедешь, сынок, сам глянешь.
- А степь? Как море?
- Точно, сын, ни конца, ни края…

Факт истории
- Экий вы, человеков ненавистник, - хохотнул вольноопределяющийся Быстровский, - так недалеко до циничных убеждений Ницше.
- Не имею чести знать подробностей философа, господин студент, - подъесаул Набоков опустил револьвер, из которого только что раздельно пульнул барабан в семь фрифольных фотографических снимков, найденных в бумажнике убитого вчера австрийского ротмистра, а сейчас развешенных на кусте рябины шагах в двадцати, - лучше достаньте вашу фляжку, юнкер! Взамен расскажу случай, пригодится.
…Зимой 1916 года на Восточном фронте в районе Литвы и Белоруссии русские и немецкие армии брали перемирие для совместного отстрела волков. Стаями и в одиночку звери атаковали лошадей, скот для убоя и даже отдельные группы солдат. На облавах добыли несколько сотен волков. Особо отличились сибирские казаки. Перемирие закончилось. Продолжили убивать друг друга. Звери этому мешали.
- После чего мне как-то расхотелось уважать гуртом всё человечество. Теперь я нуждаюсь в выборе. Признаю людьми тех, кто сходится с моими представлениями, кто достоин сего облика. Или хотя бы его не позорит. Только и всего, мой друг, - Набоков ещё раз наполнил из фляжки свой объёмистый походный стаканчик.
х х х

Борис Гаврилыч, "волчье перемирие" было реально. Источник - предположительно журнал "Разведчик", 1916 г. Всё остальное - художественный вымысел с моими представлениями о людях, нравах, быте фронтовой полосы в жанре литературной реставрации исторического факта. Набоков и десятки иных фамилий сибирцев держатся в памяти, обращаясь к ним стараюсь поступать крайне бережно. Спасибо, что напомнили: действительно, мой уважаемый наряд - Пал Палыч, он же Свёкольник, как все арыцкие, ведь точно - Набоков. Когда работал с сюжетом - из памяти вон, а оно-то как вышло... Надеюсь, наряд не будет в большой претензии? Спасибо ещё раз.

С нетерпением жду новых "бывальщин" Валерия Николаевича, с удовольствием читаю, группирую в специальную папочку для чтения подрастающим внукам. Пусть окунутся в атмосферу казачьего быта и говора сибирцев. Не согласен с "УГАДАНО НА 100%". Мы читаем произведения, где ИСТОРИЧЕСКИ ВСЕ ВЫВЕРЕНО. Хвала автору!