Бывальщины Сибирского казачества.

Воспоминания... Они разные. Недавно попались старые газетные вырезки, натолкнули на случай. Теперь смешной, а тогда...
Провал
Июнь 1973 года. С Толиком Сериковым ищем комсомольско-молодёжную тракторно-полеводческую бригаду совхоза «Елецкий». Толик – водитель редакционного «бобика», аз – начинающий журналист, литсотрудник райгазеты «Ленинский путь». В бригаде – только девушки, тем и знаменита на всю Кокчетавскую область. А что? У «них», на дохлеющем Западе, девушки только в джазе, у нас – на тракторах! Видали, расисты гендерные!
Полевой стан, как объяснили в конторе, километров шесть за Колесниковкой в сторону Качиловки. Сенокос, душновато, петляем меж колками по просёлкам. Их наторено густо, кабы не плутануть. Видим – грабли работают, кошенину в валки громадят. Надо уточнить маршрут. «Беларусь» останавливается, из кабины спрыгивает паренёк в комбинезоне, берет на голове а ля Че Гевара. Худенький, шустрый…
Мы с Толяном наметили сначала облегчиться, а то с Володаровки терпели. Тем более, что к девчатам правимся, а там как? Отодвинулись чуть вбок, журчим. Хороши житейские радости, даже мелкие… Паренёк, ожидаючи, нагнулся к валу отбора мощности, высматривает что-то, покашливает.
- Слышь, земляк, - застегнулся, подхожу ближе, представился, - в женскую бригаду как проехать?
Начинает объяснять, и мне делается всё хуже и хужее.
- Тебя как зовут? - спрашиваю.
- Люба…
Ощущение? Армию вспомнил, есть там команда: «десант – в воду!», когда воин, распалённый марш-броском, прыгает с плавающей брони в ледяную глубину полигона. Окатило и теперь! Сериков сцепление не мог выжать, ржал, гад, как косячный жеребец. Он-то женатый, а мне каково? Особый цинизм и без того стыдобразной нашей выходке добавила дебёлая прусская «забава»: кто громче. Под казарменный толькин силлогизм, что малая нужда без пука – свадьба без музыки…

ХЛЕБ ЦВЕТЁТ
Вертался Артём на первой звезде. Меж Третьим и Долгим колками застал сумерки. Сабур, почуя дом, взял шибче. Да не утерпел казак, свернул к заимке – это гак версты на три. Вот и нива. Пшеница светлела меж последних теней, рЯбила на ветерке. Остановил недовольного крюком коня, тот взялся грызть удила, фыркать, вдарять передом в спорыш и берёзку затравевшей обочины. Однако не до уросов казаку. Забил прикол, привязал недоуздком. Никого, тихий шелест соломин да тугая сыпь перепёлок.
- Христовый хлебушко, спаси тя, Господи! – шелестел и Артём, руками оглаживая не колючую пока арнаутку, - отсветёшь скоро, молочко стебелёк нагонит от корешков, Илья зёрнышко восковым сделает, а после Спасов ствердеет, там и в снопы пора. Расти, Божье семя, людям на пропитание, детишков подымать…
Оглядывал меркнувшие дали, распускалась душа, грелась нежданная радость: это ж -родина… Обошёл угол посевов, вернулся. Родное всё, своё кругом… Каждый шаг помнится. Когда пахал, когда засевали. Зимой вон там сугроб намело у оставленного оклунка, там теперь и пшеничка повыше… А пониже к ложку сноха, жена старшего брата, рожала… Ничё, растёт казак.
Слабо угадывалась постель солнышка, умолкали малые куропашки, зато густелая синь бралась чёрным, множились звёзды, а возле берёз у болотца отзывалась неясыть, кабы не к дождю. Тонкий, плачущий голос… Словно ищет без успеха неудержимо дорогое и невозвратно далёкое, оттого тоскует и жалится.
Артём, сронив руки, слушал эти шелесты молодого хлеба, эти зовы, эти едва слышимые звуки вечеряющей станицы, огоньки которой мерцали пред волнистой кромкой Лобановских бугорков. Ещё слыхать ботало Ананичевой коровы-приблуды. И вдруг - чу: из борка топотит ребячья ватажка… Казак усмехнулся, вспомнив себя таким вот жиганом. С утра ушились из дома, блудили в лесу маненько, схватились - солнышко на верхушках баюнит. Напанахали ушлые мальцы груздей да рыжиков, чтобы баушек улестить (отцы с матерями по заимкам днюют-ночуют, им «нековды»). Дескать, не лындали, за делом стОящим припоздали… Тащут урожай в узлах из снятых рубах да чембарцев, кто и коромысло из осинки согнул для облегчения, курлыкают о своём на скором ходу. По теми не разглядеть их, зато слышно…
Огладило лицо, шевельнуло ветерком косой ворот, встрепало чуб… Колыхнулся порыв и затих. Окружь вновь затаила себя. Казак преклонился, морозцем обдавало лопатки - чудилось и мнилось, остужало до оторопи. Будто подвели к тайне, чтоб как с обрыва, ощутил глубину и неохватность её. Найдя восток, начал молиться. За себя, за детишек и дедов, за тех, кого знал и хотел помнить.
- Хлеб наш насущный даждь нам днесь, - поднимал его выше колосков и берёз извечный «Отче наш». Охватывалось много из сущего, и дотоле будто бы большое, первостепенное становилось невеликим и скоротечным на виду мощи и вечности хлебного поля. Древлие слова переплетались с обычными, не занозя друг дружку. Молился, робея от ощущения, что поле отвечает безмолвно - веет пашистый, сытный дух живого дыхания. Конь давно перестал фыркать и даже не косился на хозяина, понятливо перестав шуметь. Артём запустил руки меж гибких пшеничек, перебирал их как коски Варюшки, младшей своей дочки. Вдруг на степной стороне начали сверкать далёкие и быстрые огни. Конь сразу навострил уши.
- Вишь, Сабурка, хлебушко зорится. Не боись…Приспел, стал быть. В добрый час, не остави нас милостию своею, мати Пресвятая Богородица, спаси и сохрани хлебушко и нас заодно…
Сполохи забирали окоём неба, выскакивая светотенями за Лысой сопкой и Серыми камушками, метались в прогалы ночных облаков. Иной раз вспыхивали густо, высвечивая замершее поле, повозку и человека. Потом затихали, редея… Что-то великое затевалось в ночи! Себя не ведая, срастался Артём каждой жилкой и кровинкой с корешками родимой земли, делаясь неделимым с ней. Никуда и ничего не хотелось, шумела кровь в голове… Так было, когда стоял на венчании в храме.
Зарницы постепенно смещались к северу, теперь блики пугливо отсвечивались на червленом серебре озера, заодно ломали горизонт горбами прибрежных скал и осыпей, а после сгибали в распадках. Цвет менялся. Голубой напитывался и набухал красным – небо, видимо, закутывала низкая хмарь, она же гасила звёзды, нагущала воздух. В немоте далеко рождаемый доносился слабый-слабый рокот, а может рык. Не Смородинка ли речка, припомнив шалый апрель, за много вёрст отсель сдвигает на бородатых склонах шатучие камни и катит, трёт валуны на плитах короткого своего русла на пути к озёрному Лиману? Да где та весна?
Отринув морок, Артём ободрил коня, тронул бричку. Сам себе дивился: часа два стратил, а за ради чего? Зато дышалось легко и умиротворённо, как после святого причастия. Словно Царские врата в храме влекли его слабеющие к полночи сполохи небесного огня.
Туда и въехал… Дома не стал никого булгачить. Выпряг Сабура, наскоро обиходил в денник, завалился сам на навильнике лесной травы. Не ведал, как всё замерло до рассвета в чуткой и беспокойной дрёме. Сторожкая взялась тишь. Прислушивались небо и земля друг к другу без свидетелей, не давая тревожить степь зверью и грозам. Мир был очарован – хлеб цветёт!

НЕГОДЕЙНАЯ ЛЮБОВЬ
В ту зиму Японская и оспа захватили Аиртавский посёлок. В далёкой Маньчжурии воевали в полках второй и третьей очереди - четвёртом и седьмом - ертавские казаки-сибирцы. Семьи, проводившие их, терпели всяк за себя. Которые пригнулись в ожидании горестных вестей: баял народ и в газетках, грит, прописывали, что не больно-то управляется с япошками генерал Куропаткин. А которые уже поминали геройски павших, жалились над скалеченными. Оспенная болесть – другая напасть - накрыла внезапом: один ребятёнок зачесался, другой, потом как дунуло… Горсть домов осталась, куда не заступила рябая хворь. Канала повальная струпь малых деток, сплываясь на скорбных мордашках болючей коркой. Часто звонил и отплакивался поминальный колокол: мор…
Но - жизнь! Что ни происходит на свете, она своё берёт. Хоть небо тресни, хоть потопом мир залей – не растоптать, не потушить никому когда-то взнявшуюся искру её. Полагают: божью! Многие головы пытались дотумкать, объяснить казус, но, куда ни кинь, всё-жки чудно делается: там война казаков испытывает, тут в проулках смертушка шастает, урожай жнёт, и тут же – любовь. Да какая! Застила и захлестнула, через суету переступает, едва замечая черты и пороги.
…Мучительный стыд и неизъяснимая сладость терзались в Тайке Шавриной. То с утра – и себя на дух не надо. Выворачивает всю, к иконам кидается, слёзы от греха льются. А то, ближе к вечеру, найдёт в память недавняя встреча, припомнятся въяве горячие толчки степанова тела, и забирает всю до дрожи, до бесстыдной трясучки. Куда и деваются, тают вешним снегом недавние сомнения и вопли души. И, поглянь, снова закипает кровь, пылает лицо, глаза блестят отнюдь не смирённой влагой. Об ином кричит сердце, лишь редко, улучая момент, отзывается робким шопотом: что творишь? что делаешь, Тая? Но досада побеждает в тот миг, не раскаянье.
Меж опасных жерновов попадает человек, попала и она. Одно решение в истомлённой груди: пропадай всё пропадом! Негодейно (не ко времени) да что теперь? Ну – война, ну - болесть в посёлке… Рыдать и схимничать? А жить когда? Бабий век – воробьиный скок дольше. «Однова живём», - сказал дроля, когда сманывал…
Меж тем лето катилось. Катилась с ним и Таисия Шаврина в обнимках со Степаном Егоровым. Конец теплу известен – зима. Конца свиданий они не ведали. Не дано понимать в шалые миги, куда и когда несёт тебя судьбина. Редко будила тоску думка: и у них впереди неминучие «морозы». Те самые, что бьют, студят, холостят декабря лютого сильнее. Бегали мурашки недобрых предчувствий, но меленько и тихонько. Тайно любить – на сполагоря жить и страсти той, ровно огня с кашлем, не потаишь. Сегодня счастье через край, а завтра хлебай мурцовку до чёрного донца. Потешились – найдёт пора кашлять. И любовь люди припомнят, и войну, и оспу. Не сжалеют. «Жись, - скажут, - жись, но за совесть держись». Хотя про себя каждый второй разведёт руками…

ДОГОН
События лета 1858 года двигались в Аиртавском привычно. Посёлок пропах сосновой да берёзовой щепой, отстукивался на помочах топорами, шипел распиловочными полотнами, ширкал рубанками – продолжал строиться. На пашнях и покосах – своя нуга. Но вскорости после Петровок случай будто вихрем всколыхнул новоявленное селение сибирских казаков. В одну ночь лишились полтора десятка племенных кобыл да баранов ладную отарку. Малолетков – сторожей да подпасков - налётчики шибко прибили. Кабы калеками не сделали. Возник сполох.
- Козе с медведем плясать - куда ни шло, а тягаться – пущай спробуют, - кричал на сходе Никита Еремеев, - за Голую сопку они мотнулись, далее по лескам, росу оббили – слепому видать. Уйдут, пока мы тут лясы точим…
- Заявляй набег, атаман, чего валандаться? Кого ждать? Бабе спустишь – бабой станешь, - поддерживали другие.
- Микитка, он хучь алармист шумной, где ни попадя, а здеся в кон набатит, - рядили старики, - токо кыргызы ли? Сумленье есть в повадках…
Кто бы ни был, воровской выпад порешили наказать немедля. Атаману Дейкину и распоряжаться не надо. К концу схода вокруг посёльщиков уже гарцевало с десяток конных при полной амуниции. Отворили ружейную, побрали берданки и припас на часовой бой. Дейкин отшил лагерчан – молоды ещё. В догон назначил разъезд об восьми казаков с урядником Агеевым. Пятеро второй очереди, да трое отречей, которым в полк отправляться ближним нарядом. Пущай обнюхаются в строгом деле.
- Сенька, в сменную порты хучь заторочил? – скалились бывалые, видя напускную отвагу одного из отречей. Тот выкинул фортель. Рывком вскинул на дыбки чалого, конь заплясал на задних, не видя пред собой ни вершка. Едва не смял ребятишек, чиликами снующих повсюду. Осадили дюжего вояку, смешки посыпались гуще. Не знал куда деваться…
- Миколай, ты уж на рожон не лезь, - тихо говорила мужу Дуня Чепелева, одной рукой согревая прохладное стремя, другой поддерживая видный живот.
- Да не бери в голову, тута делов-то, - двинул своего маштака казак, - на вечер, много – к утру дома будем. Матерь успокой, уезжал – рюмит, чижало, грит, мне что-то стало…
- На конь! За мной, рысью, арш! – спешил закончить лишние проводы урядник. На ходу сбиваясь попарно, разъезд взял крупно.
- Пики пошто не захватили, Григорич? – сполошился вдруг старик Заруцкий на атамана.
- А ну как в лесах имать татей доведётся, дедушко, как там развернёшься? Да и нечего их поважать честной рубкой. Велел, чтоб перестреляли навроде волков бешеных.
- Ну, так ладно тады…
Все глядели на запад. С той окраины посёлка меж двух новых поставленных ветряков, протягивался коротенький строй. Ушли на махах, пропав за увалом Серых Камушков. Там начиналась лесостепь, пашни да покосы казачьи, иные расторопные хозяева успели срубить заимки, обладиться с ригами и скотьими ухожами-летниками. Иные обходились земляными балаганами да жердёвыми пряслами.
Скоро разъезд добежал до осинника, где Никита Еремеев, по его словам, заприметил воровской нарыск. Да то утром было, теперь роса высохла. Только не абы кто, но сибирцы догон снарядили, ушлые следопыты сидели в сёдлах. Взялись, зачали тропить набежавшего и пакостного зверя.
Осинник через версту кончился, через прогал показалось болотце в чернотале, за ним светлел березнячок. Агеев взнял руку – замерли. Навроде шумнуло спереди. Кони прядали ушами, головы вздёрнули. «Прибрать повода!» - для молодых шепнул урядник. Неровён час, фыркнет или сдуру заржёт немятый в походах чей-то конёк. А тут тишее мыши следует. Заскворчала сорока, слетел коршун с сухой вершины – точно, не пусто пред ними. Либо зверь, либо – тоже зверь, только двуногий. Шажками продвинулись к крайним осинкам, скучковались для броска в охват. И тут от болотца высверкнуло…
Жгучий удар плёткой по ушам взъярил чепелевского каракового. Страшным рывком он прыгнул вперёд, смял, повалил переднего коня вместе с Сенькой. Сказать бы – вовремя, тем и спасся казачок, что слетел с седла. Только нашла пуля того, кто нарывался – Николая. Он первым заметил за кустом ракитника выцеливающего стрелка. Одно и успел, что хлестнуть коня и убрать малолетку с линии огня, ничего более.
Вор не успел и с карачек встать, как был зарублен рослым Сильченко. Лёг на месте, разваленный до пояса. А Чепелев убит наповал. Гарь от выстрела ещё чудилась, а уже не дышал. Всё, как всегда, решили миги. Тот басурманец, по виду не здешний, не кыргыз, сидел в охранение, шайка выкармливала лошадей, отдыхала. Сейчас вскинулись, слышался треск сучьев, шум уходящих всадников.
- На конь! Сенька, оставайся здесь с Николаем, другие за мной! – командовал урядник, ободряя опешенный разъезд, - к бою, шашки вон!
Вылетели на простор, обогнув околок. Вот они, пятеро, уходят во весь опор, размахивая камчами на обе стороны. Кони под ними - не рухлядь базарная, просто так не взять.
- Лексей, берите с Пашкой на леву руку, переймёте их у Волчьих ворот.
Двое казаков отвалили, правясь на края лесков, вперехват, коли барымтачи туда метнутся. Острова размером большенькие, без еланей, в сплошной чаще, одни козьи тропы. Не сунутся, к воротам поскачут…
Казаки с урядником напирали. Их кони вошли в бег, погоням обучены. Скакали вназирку - цель на глазах маячила. Одно становилось плохо… Чего опасался Агеев – произошло. Кучка впереди стала рассыпаться. Середние два придержались, оборотившись, дали залп. Заграда! Остальные заскакивали кто куда. Молчком, руками урядник показал своим, кто за кем, а сам, не сворачивая, припустил на стрелков. Пока не перезарядили… Ему их брать! С него на сегодня и Чепелева одного хватит. Согнувшись до гривы коня - самой надёжной казачьей ухоронки, прошептал, припомнив службу в Туркестане: закрой мене Мати Пресвятая Богородица.
В менее полчаса, однако, уладились со сшибкой. В сажени от заполевшей берёзы сидел на траве урядник Агеев, белой тряпицей заматывал ногу. К нему съезжались казаки. Жеребчик Ваньши Гуржеева вхрапнул, попятился, завидев битое тело. Не привык покуда, в полку оботрётся, поди.
- Воронка стрелили моего, суки, в упор засадили, самого чуть задело, мимо кости, - объяснил Агеев, сам вопросительно глянув на Алексея с Павлом, - вы как здесь? Я же влево командовал? Выпустили?
- Всё в точности, Василей Евдокимыч, - рапортовали казаки, - чтоб не канителиться, мы жигита, как на нас скочил, стрелили. Аккурат у Волчьих ворот. Саблюка и кафтан у его богатыя… После сюда аюром, подсобить…
- Мы и сами похозяйничали, - встрял Ефим Коровин, но осёкся, увидев сердито обернувшегося Зотия Филипьева.
- Порубали на ходу. С одним Ефимка сцепился, однако молодца, не сплошал…
- Он думал на таковского напал, а я ему уклон с выпадом, - затараторил опять молодой посёльщик, заколол…
- Хватя, мамке дома расскажешь.
- Ты чё-то белый стал, дядь Вась, в сапог вон скоко натекло, на плече кровь…
- Обойдётся… Погон сорвало, да вот выше коленки… Добро, что сустав не снахратили. Сначала аздыра зарубил, что подальше лежит, потом - этого вот. Ружьё нековды сымать, на арапа брал, лавой…
Повозившись, обратали кусачих донельзя чужих карабаиров, побатовали их на пушкарский манер, чтобы после забрать. В северном подлеске Лысой сопки нашли маток, баранов. А в прикуп – шестёрку справных заводных лошадей, также припрятанных барымтачами. Всё бы ничего, при другом раскладе хоть с песняками вертайся, кабы не потеря. Геройски, товарища спасая, сгиб казак, но кого это утешит… Тошно аиртавичам, а вертаться надо.
За два порядка от дома, куда несли горе, спешились, посымали фуражки. Первым, шибко хромая, брёл урядник, ведя в поводу осиротевшего коня с непосильною ношей поперёк седла. Следом – остальной разъезд. Сзади прибивалась молчаливая свита посёльщиков.
Выглянул на улицу старый Чепелев, и вдарило в самое сердце: к ним беда заворачивает!
- Дуняшку уведите куда, - сдавленно крикнул домашним, кто на дворе был, - лавку вытаскивайте длинную…
Непослушными руками отворил ворота настежь. Беспомощно и беззащитно оборотясь на крыльцо одно и смог вырыдать повалившейся на перила Чепелихе:
- Айда-ка, мать, торопись, сына нашего встречать будем…

МАМЫ-МАМУШКИ…
Сидели ладно.
- В воскресенье мать-старушка, к воротам тюрьмы пришла, - затянул Гордей Сильченко, кто подхватил, вторили, - своему родному сыну, передачу принесла…
- Передайте, грит, передайте, а то люди говорят, - продолжал запевала, тут разговоры побросали, подпели все и грянул «Александровский централ», песня сибирских варнаков, - что в тюрьме там заключённых шибко с голоду морят…
Допели, выпили по маленькой, тут же – другая, свойская нашлась.
- Скакал казак через долину, через маньчжурские края, - завёл Яков Заруцкий…
Милы и любы сердцам казачьим картины одиного всадника, девичьей неверности, злых превратностей служебной лямы, от которых в чистом полюшке только и спас. А дальше – то ли пуля быстрая повенчает, то ли сабля острая покрестит.
Казак не станет мстить за неверность, он гордый. Пусть она пострадает, узнав о гибели обманутого ею. Может, совесть помучает и душевная досада: кого потеряла, на кого променяла, непутёвая. За сёмиком в пыль нагнулась, а рублик откатился…
Хотя на то – малая надёжа, потому как опять спели про то, что женское сердце – тонкий лёд. Забудет тот час, ровно вчерашний день, лишь мать сыночка - никогда!
Кто из застольников аж слезу вытер: такая, якри её, жизня! Окромя матери казака никто не жалеет, не помнят много. На небе – Пресвятая Богородица, на земле грешной – она, седенькая давно, хворая, но завсегда готовая и хотящая ждать своего белого воронёнка, мягонького ежонка. Денно и нощно, без устали вглядываясь в туманные для старых глаз окоёмы…
Пусть у сына на висках иней, бороду серебряные нити пробили, а смерти товарищей, погибель супостатов от карающей руки порядочно наложили шрамов, ожесточили сердце его воинское до колючей твёрдости. Пусть… Для мамы-мамушки он завсегда ниже стремени, молочком тельце пахнет, а макушка - дождиком…
Отец – только спрашивает, царь да командиры – туда же. Не дают послабить подпругу и ремни. Жена – она лошадь лечёная, друг прощёный, оттого опора слабая. Остаётся мать родная, да Мать святая. Пред ними да пред знаменем полка преклоняет колени казачий род. Пред другими - ни в жисть! Разве ручей ещё, водицы испить. Всё!
Пели аиртавичи, льгота четвёртого и седьмого полков. Самые хваты, отслужилые первую очередь в знаменитейшем Первом Ермака Тимофеева ныне Его Императорского Величества казачьем полку. Слитно и могуче рокотала околоть* казачества сибирского, при погонах с царскими вензелями ради братчины…
Пели казаки, выпивали маненько. Держали мысли, которые будили протяжные слова или речитативы. Только изредка сверкнут понимающие взгляды, схлестнутся крепкие рукопожатия да стукнутся буйные головы от крайнего проявления войсковых уз и станичного братства. От восторга и печали, кои есть вечные спутницы земных и небесных казачьих сотен…
______________
* Околоть – отборные зёрна. Брали лучший сноп, колотили им пару раз об столб, выпадало на простеленную холстинку самое тяжёлое, отменно налитое зерно – околоть. Штучный товар, будущее казачьей семьи, потому что знатнее тех семян не существовало.

НЕСКАЗАННОЕ… СИНЕЕ… НЕЖНОЕ…
В конце августа 1965 года дядя Саша Осипов отвёз нас с Кольшей (сын его) на подводе в Челкарский посёлок. Там – большак на Кокчетав, автобусы раза три в день ходят. Сподручнее неуков, нас, то есть, спровадить.
Путь наш долог. В переносном значение – три с половиной года в Боровском лесном техникуме, отделение ПГС. Промышленное и гражданское строительство, не халам-балам. В прямом смысле путь-дорога тоже колготная – от Челкара добраться до областной столицы, там пересесть, уже самостоятельно, на Щучинск, это ещё семьдесят вёрст, а с его автостанции, за пять копеек, маршрутным автобусом протрястись в славнейшую Бармашку (Бармашино). За конечной остановкой посреди соснового бора и едва приметных сопочек раскидана жменька рубленых зданий с классами, столовой, общежитием. К ним следует подняться от пруда по белокаменному каскаду памятной всем выпускникам лестницы… Сие – наследство ещё при царе открытой Лесной школы, выпускавшей лесничих для казённых нужд.
Путь изведан. Михалыч самолично тартал нас на вступительные экзамены, дороги и вокзальные кассы показал-растолковал. Когда-то сам учился неподалёку – в Котуркольском техникуме на ветфельдшера. Мы же – ребяты дикошарые, хоть и по пятнадцати годочков, однако наглухо сельские. Когда-никогда приходилось мороженку куплять в Володаровке (райцентр), так, бывалоча, скраснеешь раза три, пока насмелишься тёте горячий двугривенный из потной ладошки отдать взамен заветного вафельного стаканчика.
А сейчас надо самостоятельно аж два города подряд форсировать, люди ровно мураши на куче в лесу снуют. Боязно. Матеря вдогон настропалили: деньги, деньги подалее суйте – ближе возьмёте. Не то варнаки вытащут, цыганки выманят. Нахлобучат вас, полоротых, тёпленькими, ещё на вокзальной площади, не чикаясь… У меня, помню, кабы не все двадцать рублищ при себе! Сроду не держал. У дружка, надо полагать, сумма значительней – Осиповы получше нас жили. Пришлось тайком свинчатки отлить для круговой обороны зашитой в трусах наличности. А то! Голыми руками казака не трожь!
Дотилипались на Карьке до Челкара, стали у магазина, ждём транспорта. Может с Арыка набегит, может с Тахтаброда или с самого Чистополья. Тоска. Особенно как глянешь на синь родимых горушек, на зелёное донышко озера – когда свидимся? Век бы не видать того автобуса да и учёбы заодно!
Не поминай лиха – накличешь! Вот оно, подкатило. Раздолбанный вдрабаган «пазик», зато шофёр ухарь. Содрал с нас трояк, а двадцать копеек сдачи не дал, прокуда, мелочи нет, говорит, ждите… Сели с комками в горле, отъехали «в люди», к своим «университетам», как А. М. Горький прописывал в литературной автобиографии.
Через месяц-два обмялись, ничего стало. Даже «вдали от Родины». По первам вместе с Коляном жили на квартире у тёти Моти Гордиенко на Бармашке, другой год – в посёлке стекольного завода по отдельности, а к весне перебрались в общагу друг за дружкой.
Будни не одной учёбой заняты. Аиртавские ребята с зыбки на лыжах, считай. «Дровяные», на пимах, по неезженым сугробам, по лесной чаще. А здесь – гляди! - на ботинках, «гоночные», в полладошки шириной, на распорках выгнутые, просмолённые, мазью ваксят перед каждым стартом! Оттого сами бегут. Лыжня умятая, накатанная. Мы и попёрли…
Один раз на каких-то соревнованиях трассу попутали, ушли на «десятку» заместо подростковой «пятёрки». Взяли дистанцию, кабы не соврать, за сорок пять минут. Тренеры с блокнотиками к нам: айдате в секцию за «Буревестник» (союзное студенческое спортобщество), вы на «кмс» (кандидат в мастера спорта СССР) почти выбегаете! На одном здоровье, а дай вам технику? Еле отговорились, поскольку Миколай на борьбе шею уже качал с полгода, а я на футболе просунулся во вратари. Налаживался до этого в бокс, да нос слабый, рядом перчаткой махнут – у меня уже юшка хлещет. Однако лыжи аиртавские ребята категорически отмели: конский вид, нашли дураков…
А ещё – занимал театр. Тут без Осипова. Самодеятельный, студенческий, а на конце учёбы – в народный приглашали. Челкаша играл с Юркой Красильниковым. У того драматические способности не шибко, зато в финальной мизансцене был безупречен – точно попадал мне камнем (мокрой тряпкой) в затылок. За что и брали. Ни разу не смазал, даже на репетициях. Зараза… Порой так приложит, аж искры из глаз пучком. Зато валился Челкаш натурально.
Отдыхал в другой пьеске, в «Старухе Изергиль». Играл юношу. Лежишь себе у импровизированного костерка – лампочка, вентилятор дует, чтобы шевелить лоскутки красной материи (языки пламени), – слушаешь, что татарка старая бормочет. Её играла Фая, арматурщица с завода ЖБИ. Лафа, расслабишься, аж в сон кидает… Опять же, натурально, как и следовало по сценическому этюду.
Спасибо нашей преподавательнице литературы, большой любительнице искусства. Забыл, подлец, как звали-величали чудную женщину. Сначала увлекла Горьким. Когда другие с ненавистью бубнили про «тело жирное в утёсах», я, с её подачи, зачитывался Горьким-романтиком. И потом понимал, отчего Иосиф Виссарионович некоторые вещи пролетарского писателя оценивал почище «Фауста» Гёте. Однажды, видимо, что-то разглядев во мне, тишком дала свою личную «общую» тетрадь: дома, один почитаешь, ладно?
Так на меня обрушился Есенин. Сергей Александрович, поэт милостию Божией. За него в середине 1960-х уже не гоняли, но ещё не приветствовали. Больше ходил в рукописях. «Упала молния в ручей», - тютчевским образом пронзила меня поэзия могучего дара. И дрожал, и грустил, и плакал, стыдясь беззащитно… Действительно, оглушил. Ранний оказался ближе. До «Анны Снегиной» рановато мне тогда было. Впрочем, колдовство есенинское сказывалось на многих и многих. Похожим способом. Оттого чувства мои отнюдь не оригинальны. Затеялся помянуть о них, чтобы в другом признаться. В не очень форсистом, прямо сказать…
Взахлёб прикончив тетрадь, прошёлся другой, третий раз и с глаз словно бельмы опали.
Стал уязвлён бесконечно. Мысли наехали несколько неожиданные, раскидывать ими явилась охота.
- Как же так, - думалось рьяно, - мимо тех же вещей, явлений, чувств бродил в своём Аиртаве, лазил по сопкам, озёрам и лесам, а почему не видел, не слышал, не замечал, а? Рязанский парнишка приметил капустные грядки, когда их «красной водой поливает восход», а ты тягал вёдра на мамином капустнике и только ныл, что в кино опаздываешь. Немтырь ёканый, слепец! С этого дня - возьмусь, «к старому возврата больше нет». Затем случилось и вовсе неожиданное. С какой кочки – не знаю, но аз вознёсся вдруг, обуяла гордыня. Да! Волдырь на ровном месте! Согласен четырежды. Но вскочил, однако. Нарывает, зудит, покоя лишил…
А что такого, дратовал себя кичливо? «Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло» - что здесь особенного? В Сибири иволг нет, кстати, они в дуплах и не обитают. Маху дал Серёжка Есенин… Зато у нас плачут неясыти, особенно перед дождём. Можно сообразить чего-нибудь на данную тему. Чибисы есть, клёны, иконка после баушки осталась… Печалей много, найдём и радостей, другое прочее. Иди, смотри, записывай.
Так рассуждала во мне сопливая, заносчивая личность неведомого роду-племени (где, что взялось – до сих пор не пойму). Есенин из деревни, - укреплял далее свои задиристые позиции, - так и мы оттуда. Не знаю почему, но воодушевило ещё одно сходство с поэтом. У него мама – Татьяна Фёдоровна, и у меня, точь в точь! А если не случайный факт?
«Изба-старуха челюстью порога жуёт вечерний мякишь тишины»… Образность, имажинизм… Подите, подите… Отныне мы сами с усами. Не пропущу, как русалки в нашем пруду ноги мыть станут, купавками перекидываясь. На журавлей не забуду запрокинуться. Ничего не оставлю без поэтического взора! Чудес в «моей» Сибири поболее найдётся, чем в «его» Рязани.
Ходила молодой опарой неутолённая жажда слова, качала головушку чумной дежкой… Искал ключик, чтобы войти в храм, где властвовал Поэт. Не способен, не желал понять: попусту искать, чего не теряно. Дар случайный…
Но я угорел. По боку высшая «матиематика», сопромат, строительные материалы и даже конструкции. Мараю бумагу, где ни попадя. Рифмы и образы бунчат в башке. Прочее мало воспринимаю. Материальное отринул. На семестр без стипендии остался. А где червонец взять за квартиру, да и самому месяц пропитаться? Музы – они нектаром сыты, а поэту хлеба пожевать требуется. Из дома – не шибко, пришлось вагоны на станции «Курорт Боровое» разгружать. Брались, которые подороже, с углём, с цементом россыпью. Не останавливало. Ребята после «ночной» валились спать, меня тетрадки будоражили.
«Залетел петух зари мне с повети на окошко, о любви не говори, мне обманная гармошка». Снегири, сани, ветрянки и хомуты, конопляники и бани… - так примерно «зажигал». И вроде нравилось, главное – похоже! Дурачёк… Скоро набралась стопка потолще той, «общей», которую давно вернул. Ладно, умный человек, В.И.Ленин на занятиях посоветовал, законспектировал у него: лучше, грит, меньше, да лучше. Слава Богу, у самого ума достало никому «творчество» не показывать. Хотя хлестало, как из сабельной раны…
Потом как-то стал остывать, задумываться: как же так, бегу, запыхался весь, а Есенин не приближается, наоборот, во-о-н где, что Малиновая сопка высится? А мне до вышины Лобановских бугорков никак не дотянуться, хотя они на местности родимой едва приметны. Не хватит ли придурятся?
Но тут – весна подоспела. Соловей в черёмухах на Бармашинском пруду, девушка Валя с ускоренного курса плодоовощеводов, всплеск чувств, схожий с половодьем… Ещё на пару тетрадок хватило. Ученических, в косую линейку.
На каникулах, в Аиртаве, обвял, наконец, по-серьёзному. «Ну, куда ты, куда ты, смешной дуралей?». Волдырь лопнул. Ухарство, небрежение, похвальба сменились осознанным восхищением, уважением творчества великого национального поэта. Теперь я самочинно знал, каких кровей требуют стихи. Доходило: коли нет «искры», то никогда не закричать восхищённо по отношению к собственной удаче, на манер: ай да, Пушкин, ай да сукин сын! Горечь заменяла во мне безосновательную ревность.
Добил отзыв молоденькой аиртавской учительницы, которой однажды (выпимши был) продекламировал кое-что из «бармашинского цикла». Засмеялась: неплохо в основном, только всё это, Валерик, дикое подражательство, смахивающее иногда на пародию. Зачем, дескать, скворцы, если соловья можно послушать? Вонзила по рукоятку Шурочка, в самое сердце, наповал. На Маленькой сопке скончался во мне «невольник чести». Убит, как и полагается всем стОящим русским поэтам…
Одним хмурым деньком аиртавского пролетья захватил кипочку и на костерке под Колчаком сжёг одну за одной ранее заветные тетрадки, те самые «скворечники», где гнездилось былое вдохновение. Остался пепел серый. Сгорела юность. Лучшие порывы. «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым», - хныкала опустелая душа чудными есенинскими строфами.
А что? В августе семнадцать лет вдарит. Ждать хорошего, конечно же, поздно - с максимализмом отроческой печали думалось под кроной всё понимающей сосны. Она, поди, за сто лет таких хлопцев, «в разгромленных чувствах», видала-перевидала здесь. Однако утешила, как могла, – свой же парнишка. Сопли вытер – придётся жить.
Дальше всё бегом побежало. Армия, семья, работа… Исполнил мечту - съездил в Константиново. В домике, где рос Сергей Есенин, чай со смотрительницей музея пил (в порядке исключения спецкору центральной газеты дозволили). Обошли усадьбу Кашиной (прообраз Анны Снегиной). Церковь ещё лежала развалиной. С обрыва Оки синели заманки Мещерских болот. На той стороне глянул сенокосы, на лунную дорожку повдоль реки… Есенинский край, родова гения. Родники его и ключи. Многое окончательно прояснилось, и во мне успокоилось.
…Где ныне та Бармашка? Где сопки и озёра бышей казачьей станицы Аиртавской? Жива ли сосна-утешительница? Уже и эхо забыло там наши голоса. Из собственного «наследия» наизусть запомнил: солнце вымокло в лужах лучами, бродит соком в берёзах апрель, серебристым ручьём над домами, льётся скворушки тёплая трель. Когда внуки маленькими были, читал.
Больше за рифмы не брался. Разве что во сне. А Есенин всегда рядом, руку протяни…
PS: написал и думаю: а надо? кому интересно? А сейчас решил – не лишне. Каждый ведь куролесил по-молодости. Почитает – себя вспомнит, родинку свою. Уже ладно. Так что, шибко не серчайте, казаки.

НА ЗЕМСКОЙ
В ту зиму киргизские волости за Ишим-рекой попали под опалу небес, где верховодил то ли их покровитель, то ли христианский. Заместо афанасьевских морозов – крепчайших в Сибири пред мартовскими буранами – южак занавесил степь сырыми туманами с тухлыми припахами недалёких сарыкопинских озёр. Через ночь ли, две затхлая мутная хмарь сменилась ледяным дождём вперемежку со снегом. На мёрзлую землю налилось воды коню под бабки. В низинах, где самые травы, плескались огромные лывы. Манкое тепло тут и кончилось. Хряпнула стужа. По степи зверю и скоту ходить немочно, не то что тебеневать (выбивать копытами корм из-под снега). Особенно тяжко досталось баранам – в довесок ко всему их придавили ледяные панцыри промороженной шерсти.
До уездных столиц внешних округов – Акмолинска, Кокчетава, Каркаралинска - понеслись отчаянные мольбы киргизских родов о спасении. Джут! Положение обрело самые мрачные виды. Благословенный край – Сары-Арка, о которой любят распевать акыны и жирау, грозила обернуться всеобщей могилой. Кочевники не имели привычки накашивать сена на зиму и сейчас выглядели столь же беспомощно, как и их обречённые стада. Массовый падёж в отарах и косяках открылся мгновенно, нарастал снежным комом, пущенным по склонам заледенелых и безжалостных пространств.
Степняки могли уповать только на провидение. И на русских. Генерал-губернатор распорядился в счёт земских обязательств организовать заготовку кормов в русских селениях, доставку и сопровождение сенных обозов киргиз-кайсакам бедствующего Заишимья. В качестве денежного воспомоществования открылась подписка среди городской интеллигенции, жертвовали дворяне, епархия и купечество.
Как и другие, Первый (Кокчетавский) военный отдел Сибирского казачьего войска тут же был по-сути мобилизован на спасение несчастных людей и животных. Веером от штаба ускакали всадники с особыми значками на пиках. Приказания и разнарядки отдела мигом доставлены в седельных сумках вестоношей по всем кокчетавским станицам и казачьим посёлкам. Атаманы, не мешкая, принимали меры. В ворота крепких казачьих дворов стучали посыльные из малолеток: сбор немедля по земской надобности.
Тот же стук да бряк и в посёлке Аиртавском Лобановской станицы. И схожие говоры…
- Куды вы его? Он в Туркестане наскрозь хворый, стреляный, рубаный, - полошилась жёнка Микиты Короля, - на своём курене едва дюжит, Монька хозяйство ташшит, хуть парнишка совсем, не в силах… Наддай в обратну!
- На меня базлаешь, тёта Капа (Капитолина), за что? - крутился верхИ посыльный перед калиткой сбоку могутных плаховых ворот, - мне оповестить только… наряд выдан, стал быть, сбираться надоть, повестка из самого отделу, сказывали…
- Кака-така повестка? Что за дурак назначил? Энто всё станичная лобанча на посельщиках ертавских отыгрывается… Сами не хотят, дураков нашли… Ананьич на льготе третьей очереди уже, в запас скоро, куды? – напирала хозяйка.
- Поселковый атаман, его наряд, Михал Сергеича, - казачок никак не мог утихомирить борзого киргиза под новёхоньким седлом, аж папаха сдвинулась, - обоз войскового сена, кажись. А перед Паской, слыхал, ещё наряд, на соль будет… Ажник за Иртыш куда-то. Дак, что передать в правление, отказ?
- Постой, оглашенный, спутал меня, - услышав про совсем уж далёкий маршрут, враз потишала казачка, видом под хорошие сорок. Властно поймав нащёчный ремень уздечки, деловито расспрашивала гонца, - сено от христьян закупать станут? Небось, себе прикупить с руки? Оно у еленовских мужиков завсегда дешевше… Э, ничё не знаешь! Айда с Богом, бестолочь.
И тут же взнялась новым криком, на весь заулок:
- Микита! Ананьич! Сбирайся по сполоху! Наряд тебе от Коровина… Али в Кокчетавску спроводят…
Нарочный, поняв, что его дело исполнено, рысью побежал далее по улице. Повестки следовало огласить ещё на шесть дворов. С завозни объявилась стайка кур, за ними – сам хозяин с тёсаным подтоварником на плече и щепой в бороде.
- Что за шум, а драки нету? – брошенный с переворотом топор звонко вонзился лёзом в мёрзлый чурбак.
- Вестовой токо что, Ерька Лимарь… Сенной обоз от посёлка снаряжают, тебя занарядили, - спокойно докладывала Капитолина мужу.
- Распорядилась, туды в качель… Совсем вышибло: безнарядный я, по болестям…
- Припёрло, видать, Коровину… Ничё. Лучше за сеном, чем за солью. Коня ухайдакивать чёрти где, прости Господи…
- Дак куды? Когда?
- Ступай в правление, тама, грит, обскажут.
- Энто и без сопливых скользко, про другое мыслю - чичас зашлют, где раки зимуют…
- Ну-к, чтож, от службы не уйдёшь. Я на подорожники квашню поставлю покель. Мокеюшка! Баньку отцу стопи. Веники в амбарушке на крайней жерди висят, энти бери. Ох, Господи, никакого спокою от вас… Колгота и колгота одна.
В правлении для Никиты всё переиначилось. По заслуженной причине. Имел он слабость – всегда держал приличный выезд. Конь на рысь ярый, ну и дрожки, само собой. С обводами кузовка не без изящества, крашенным деревом вплоть до спиц, кованными чекушками в щёлкающих мазью манерных ступицах… Запрягал выездного в наборную сбрую с медными насечками, четырьма глухарями* по бокам шлей, с исетскими бормотушками** под файной дугой.
Шагом за двором не сквозил. Не для того держался выезд. И конь про то понимал, дотепный. За возом каким, санями с назьмом – мерин и мерин, каких в каждом казачьем дворе по два-три. Зато под дугой с росписью, при сбруе в блёстках - вожжи тянет, удила зачинает грызть, пахИ пенит, а как хОды примет – полковому командиру не грех такую упряжку подать. Совсем другая скотина!
Не только о лошади, про дрожки те – своя историйка имеется. Как-то на ярманке, что сбиралась на Николу Зимнего в престольный праздник посёлка, ухватил Никита у заезжего офени картинку. Изрядную, на вощёной бумаге. Расписан на злачёных «воздухах» (фон) герб Российской империи, а «по траве» (понизу) - список дней тезоименитства царствующих особ. Нотный казачина надпись подрезал, а герб удачно пришпандорил на высокий задок дрожек. На передке грёбостно: грязь от копыт, хвост рядом, да и корона под ногами у возницы получается. Назади – футы-нуты, баско гляделась. Раскатывал лихо, молодых мчал на свадьбах, красовался на масленницах, на Троицах... Пока конфуз не грянул.
С уезда по казённым надобностям исправник в Аиртав наведался. Как увидал те дрожки, аж затрясся. Ладно, что Никита – казачьего сословия, без каталажки обошлось. Подогнали красоту к аммуничнику, там атаман втихаря и самолично кинжалом картинку соскрёб. Исправник рядом стоял, покуда экзекуция не довершилась. На Никиту гневно наскакивал, шипел, ровно гусак, «селёдкой» (саблей) своей по голяшкам, будто крылами хлопал. «Ишь ты, король бургунский нашёлся, - слюной брызгал, - с гербом разъезжает, жук навозный!». Тем и закончилось. Остались на месте картинки с орлом бороздки от кинжального лёза, и прозвище для Никиты – Король. Просто – Король, без приставки, поскольку о Бургундии исправник сам, поди, толком не ведал. Атаман божился, что никому не передовал ругачку исправника, но мало веры: втроём у амунничника находились, более никого не стояло…
Так вот, в правлении велели Никите не сани готовить под сено, а дрожки на зимнем ходу. Имелись у Короля на тот случай фигуристые полозья. Возок предназначался для офицера с отрядной казной, дела фуражирные обстовлять, как сподобает: кому заплачено, сколько и за что…
Наряд сколотился нешуточный. К аиртавичам подсоединились казаки с Имантавского, Челкарского, Якшинского посёлков. Под сотню возов. Двинулись на далёкое крестьянское село Кийминское. Которые сани уже с поклажей скрипели отдельным обозом, которые брали сено на ходу движения – эти шмыгали по омётам, нагружались. Расчет на месте, звонкой войсковой монетой. Так что, Король стоял за хозяина дрожек, за кучера и за охрану казённых средств возле хорунжего. При форме для строя с оружием. Не наряд к земской повинности, а служба натуральная получалась. Какое там сенцо для себя подешевче, на что Капа намекала и его стропалила - некогда…
Жинка, узнав про такой несклад, тут же к атаману с претензиями явилась: отзывайте, хворый он. Тот её чуть не по большой матушке спровадил за порог: хватилась! где их теперь по степу сыскать? На улице перестрел Санька Корнилов: не метай икру, кума, Ананьичу то особо зачтётся опосля отряда…
На двор свой взошла обнадёженной, хоть какие-то жданки заместо кукиша. Тут же, правда, беса помянула в сердцах. Зачтётся! А чем, какой-такой монетой? От, башка простодырая, не узнала у кума. Колгота, язьви её, с мыслей сшибает.
Вернулись казаки не то две, не то цельных три недели спустя. Нахватались и буранов, и морозов на вольных для стихии просторах Сары-Арки. Кто и кунался в ледяную воду Ишима, Терсаккана, Тасты-Талды, Тургая с их незамерзающими ключами и быстринами. В скоротечной горячке сгиб внутреннеслужащий казак из Якшов. Сотни и тысячи пудов сена, зернового прикормка спасли ядро киргизского скота. Вытягивали казачьи отряды из голодных лап смерти и цельные аулы, снабдив дармовой мукой, крупами, солью, путной одёжей.
Помнит ли кто?
________________________________________________
*кожаные ремешки, связанные по форме колокольчика, естественно, беззвучные, оттого – «глухарчики».
**мелкие металлические колокольчики, производства Исетского завода на Урале, смело конкурировали с валдайскими по громкости и чистоте звона; подвешенные россыпью звучали вперебой – «бормотали».

КАЗУС
- Говори толком, пошто запалился? – атаман, не оборачиваясь, продолжал рассматривать седло на столе, выправляя путлища к стременам.
- Казус, Пётр Егорыч! – наконец вытолкнул скрозь частое дыхание вломившийся в правление урядник Атасов, - с плацу… тама Минька Попятыч (Вербицкий) Султана порезал, - урядник запаленно прихилился к косяку.
- Порезал? Что такое! И брось энти выкрутасы! «Казус»… нахватались, - шагнул навстреч Пётр Егорович Фёдоров, атаман Аиртавской станицы.
- Лагерчаны, стал быть, рубили лозу, деревянными, как следоват, - впопыхах докладывал бегун, стирая пальцем капли с бровей, - тута Минька, на грех, со своим клинком, гляньте, грит, что делать сподобает… Дистанцию прошёл, а обратно, на вольте, Султан осадился. Попяткин ему шашкой по урезу… Бой задел, цвыркнуло…
- Ух, тебе счас, чтоб тожеть цвыркнуло… Пьяный, что ль? – хватая фуражку, заорал атаман, метнулся за дверь.
- Никак нет, тверёзый он, - семенил курбастенький (небольшого роста, широкогрудый) урядник, прижимая ножны шашки, - выпимши кто б до плацу пустил. В том и каз…, дело, то есть, ни в едином глазе, мы и не туда…
- Я покажу вам туда-не туда… Распустились, старые квочки! Коня спохабили, - ругался на весь проулок атаман, на плацу встал вкопано пред кучкой молодых казаков, которым нынче в лагерь сбираться.
- К Винтовкину, фершалу, увели, - объяснили лагерчаны досадное отсутствие Султана и его седока.
- Не серчай, Егорыч, - утешал Фёдорова прямо-таки взмокший Атасов, - исподнее порвали на бинт, супонькой враз жилу перетянули, пороху с патронов подсыпали… Помнишь, как под Верной? В точности сделал. Уняли кровя лошадке, Винтовкин ушлый – прочее толком сделает, забудь…
- Шерсть выстригли круг раны?
- Да кака там рана, окстись? Вскользь, шкурку снял, в два пальца не ширше…
- Ширше я вам сделаю. Аж свистеть будет. Миньку ко мне! - атаман крутанулся «налево-кругом», - писаря кликни, пару стариков зови, с кем встренисси. Вместях зайдёте, ответишь…
- За что! Голимый пустяк, - взмолился приободрившийся было урядник.
- Пустяк! Казус тебе! Шуточки-прибауточки бл…кие! – не сдерживал голоса Пётр Егорович, - самого путного коня сувечили! Он скоко казаков выучил! Базар на плацу, а не воинское занятие! На фланкировке руку вывихнули, в классе ухи на студень рубите, сёдни – того тошней. Ждать, когда напрочь посекутся заместо лозы? А на джигитовке что будет?
Перед крыльцом правления среди подошедших на суматоху казаков атаман нашёл взглядом дежурного малолетку.
- Еремеев, сыщи Кирьяна Гуржеева, пущай ключи от холодной захватит…
- Един мент, господин атаман! – откозырял казачок, спустил подбородный ремешок на большеватой фуражке, чтобы не спала, рысью побежал к нужному двору.
Однако судьба Попятыча миновала - холодная (отгороженный угол в аммуничнике) пустой оказалась и на сей раз. В ходе учинённых разбирательств установлено несколько вящих оправданий. Рассудили, что Вербицкий, как старослужащий казак к тому же имеющий нашивки «охотника» и полковые призы за стрельбу, неоспоримо мог встревать в ход преподавания. Сие не возбранялось. Показать нечто своё, научить… Устав – уставом, но опыт бывалых тожеть не хухры-мухры.
Да и сам случай не на ровном месте возник. Султан под Минькой объехался, как по маслу. Погарцевали до поту, конь обмялся, к руке казака сноровился… Сбой уже на дистанции произошёл. По веской для жеребца причине. Даже под седлом умелого и опытного рубаки, под чёткими поводами и посылами не смог устоять от зова плоти. Уж шибко ветерок нанёс на плац запах охочей кобылы из денника Мирона Кобыляцкого. А как заржала – и вовсе.
Дёрнулся Султан, опоздал с виражём у талового прута, аккурат на замахе боевого клинка. Ну и схлопотал… Пущенная кровь пришлась будто бы и кстати – убавился пыл, присмирел «жених», когда жёстко обратали казаки, корду заместо аркана приспособив.
Что до случая на фланкировке, о котором поминул атаман, там тожеть не просто. Крутили шашки, вроде получалось. Казус в том, что Иван Шаврин открылся левшой, но Атасов гнул его действовать правой, как все. И – никак! С деревянной наладился, крутил, а с настоящей казачьей подругой – едва себя не снахратил. До смерти прозвали Карноухим, хотя уши - оба при нём. Только шрамик махонький на косточке правого…

ЧТО ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК
- Будя притворяться. Согнулся он, ровно крендель, - подковыркой наперёд приветствия встретил Смола (Николай Степанович Филипьев) соседа своего Маймула (Алексей Степанович Осипов).
- Хворь, она и барана не красит. Здорово ночевали, наряд, - охнув, делал последние шаги к лавке крепкий ещё казак. Поручкавшись да усевшись, облегчённо прислонился спиной к заплоту, - на хмарь ли чё ли, курва… прям терпячки нет, ломит с ночи, стреляет аж до ступней.
- А тебе край надо, сидел бы на печи почечуй грел, далёко настропалился?
- Мох на болоте перевернуть. Третьеводни Сергей с ребятами драли, на бережку расстелили. Подсох, поди, ишь как парит. Приспело, не то трухой сделается.
- Мох добрый ноне, не хуже льна… Сергей, никак, на заимку подались?
- Туда. Считай, до белых мух… А мне сруб скорей законопатить. Перед покосом крышу ставить надумали, дранкой зашить да обмазать. Помочь сбирать придётся… В зиму заходить надо. Ты сына отделять не собрался? Гляжу, ваши тожеть отъехали…
- Вчерась. Пролетье, казаку маета…
- Теперь не спотеешь, зимой не согреешься.
- Едак, едак… А насчёт Назарки – погожу отделять, места покель всем хватает… Мишке твому в етом годе с полку вертаться?
- То-то и оно… Женить, а куда? Зато и мыслю, допрежь старшего выделить, чтоб, значит… Ладно, сиди не сиди, а ходить нужа велит.
- Поспеешь. Нехай спина уймётся. У меня тожеть ноне в роте заложило…От, гляжу другой раз, наряд, до чего ж слаб человек, а? Дивлюсь: не Адам слеплен, а прям недоделка кака-тось. Что сруб твой – мохом не конопаченный, без крыши и полов, без печки. Не жильё, а задумка…
- Ты чё-то, Колька, не туды буровишь, - то ли прострел в пояснице, то ли далёкие от жизни рассуждения соседа делали Осипова раздражительным, - «недоделка», чья? Кому пенять сдумал, кумекаешь? Прям, грех. Адама спомнил… Сам недоделанный.
- Не про себя толкую, не про тебя, вобче, - примирительно объяснил Смола.
Старые примолкли. Одних ласточек слыхать – журчат, во двор туда-сюда летают, гнезда там под поветью. Да в проулке парнишки чего-то не поделили, галдят. Осипов переваривал смелое заявление, Филипьев готовился к расспросам, какие последуют, ждал их заинтересованно, чтоб далее высказаться. Не стерпел однако, сам продолжил:
- Ещё тятя живой был. Лет десять тому, может больше… На корчажках нижние венцы меняли в избушке. Апрель, земля мёрзлая, болотце токо с краёв обтаяло… Слегу отошёл вырубить, чтоб подважить низ, снег откинул, а под листвой - лягухи кучкой. Навроде конских котяхов под Рожество. Заиндевелые, стукаются. К вечеру – глядь, скачут! К берегу и бульк в воду. Едри твою мать! Хотя бы что им. На пригреве оттаяли и будто с гуся им!
- Ну и чё, лягух не видал?
- Думай – голова! Дубову бочку мороз рвёт, ежли не слить, обруча железные... Про человека не поминаю. Скоко у нас помёрзло, хоть и в одёже, при обувке? А энтой твари, из пакостного стюдня – тьфу ты! - слепленной, голой, ни шерстинки, бары-бер! Как?
- Коту делать неча, он лежит на печи яйца лижет, так и думки твои…
- Да рассуди! Чё отмахиваешься? Мозга есть, тоже сдагадаешься: слаб человек! Непрочно сделан. Кость и та в ём, чуть что – пополам, али с дыркой. Зато – муравей… Отэто жилец! Цельный день на ногах, ест-пьёт чуть, тартает разов в десять себя тяжельче. Кинь с дерева – шмякнулся, перевернулся, снова готов. У Насти Белухи надысь свёкор с печи навернулся, там лететь с полсажени – похаркал с неделю да и помер. Рукой машешь… Глупой ты, Лёха, я про то ещё в сотне заметил под Джаркентом…
- Хм, бык тожеть дюжий, зато в башке нету, а мураш твой, вобче, насекомая…
- Сказанул… А ты построй хоромы, как у них, без соображениев? Али управься с эдакой оравой. Их тыщи и тыщи, сквозять в россыпь, а приглядись: кажный знает куды бежать, что делать, где быть с утра, в обед и к ночи. Без ума такое спроворить? Как же… У людей много вару в котелке? В избе пятеро – горшки вдребезги. Свои, семейные. Средь чужих сколь скандалов и душегубства? Войной друг на дружку, цельными государствами прутся! Забыл? Разумные…
- Жалкуешь, что казаком народился? – подъелдыкнул Маймул, умней крыть не шло в голову, свербило в спине.
- Божьей твари завидую, человече, - проникновенно, как о наболевшем, мороковал Филипьев, - гиль, а скоко умного проворства. Чуть зима – на боковую, спят себе в муравейнике, будто пчела в омшанике. Смекают: по морозу и буранам к чему колготиться? Солнышко пригрело – вылазиют по теплу жить поново. Это тожеть сдагадаться надо! Или, комарь. Ну, скажи, чем там кусать, а? Какой калибр? Козявка, глянуть не на что. А жиганёт – и больно, и чешется. Гнус в лесу… Не токо человек, лось бегит почём зря, куда ни попадя, а на нём шкуры пуда три… Такая сила, в возгре той. Живую кровь пьют.
- Внучаты с Серьгой мох драли, так много осокой порезались… У младшего дажеть нарывало, подорожником выгоняли…
- Так я про что! Травой изнахратились… Ладно бы сучком, занозой. Не, как хошь, а мой сказ один: слаб человек и глуп вдогонку. Одно и сказать - недоделанный. Теперь, айда с Богом, наряд. А то в Арыцком углу тучки найтить сбираются, разнесёт ветром ваш мох к едрени-фени. Чичас внучку кликну – подсобит тебе. Не взыщи, сам не в силах сёдни, глотошница (ангина) садится ли чё ли…

БОРОХОРО
Десяток лет минуло, когда у селения Баяндай таранчинский султан Алахан, преклонив колени, смиренно объявил генералу Колпаковскому, что «отдаётся на волю русского правительства, прося пощады своему народу». А на другой день, 22 июня 1871 года, русские без боя вошли в Кульджу, взяв трофеями 57 медных пушек, 359 больших крепостных ружей, 13 фальконетов и прочее, включая интендантские припасы. Колпаковский отправил победную реляцию Туркестанскому генерал-губернатору Кауфману: кампания, открытая 12 июня выходом отряда из Борохудзира, успешно завершена.
Ныне, похоже, годы пребывания сибирских казаков в Кульджинском крае оканчивались. Санкт-Петербург едва уговорил богдыхана принять утерянную им вотчину. Успокоенной и вновь подвластной китайскому владению. Так казалось. Однако известие обрадовало не всех. Зная мстительный характер цинских сановников, опасаясь карательных действий возвращающейся власти, взволновались таранчи, дунгане, прочие племена обширнейшей провинции. Многие кинулись к границе. Опять заваривалась каша. По всему складывалось, что приспела пора новых походов во главе с теми же, только постаревшими вождями…
х х х
Третья сотня конного сибирского казачьего №1 полка имела строгое предписание полковника Куропаткина - начальника авангарда Кульджинского отряда генерал-лейтенанта Колпаковского покинуть Кольджатский пост тотчас по получении. Не мешкая марш-марш выйти к горам Борохоро (1) – лютейшему месту и без того неласковой округи.
Сотне приказано стать заслоном дерзкому Зульфикару – самозваному беку воинственных дунганей. Банда его, опившись добычей и кровью, сытой гюрзой уползала из Чарынской долины в сторону шуршутской (2) границы. Перейдя в Кульджинский край, разбойники могли кое для кого оказаться в нужное время в нужном месте. Дело в том, что здешние склоны с полгода уже будоражились смутой киргизов, сибо (3) и калмыков. А ещё вокруг Борохоро гнездились китайские кызаи, известные набегами и разбоями, в их юртах каждый тать чувствовал себя своим. На мрачных отрогах редко появлялись русские, хотя перевал Улан-Усу служил на много вёрст единственным лазом из пределов Белого царя на соседние территории.
Бандиты рассчитывали спокойно уладить дела, передохнуть у кызаев, а при случае – уйти на китайскую сторону. Зульфикар изрядно набил мошну, взятый дуван и проданный по пути скот обеспечивали его внушительной шайке благосклонность в любом месте, где держатся единоверцы. Да и офицеры на китайских постах услужливо маслили глаза при виде щедрых подношений. Всё бы ничего, кабы не казаки! Вот и теперь события в предгорьях неожиданно повернулись так, что случай настал вдруг: пора валить…
Проводниками захватили пару торгоутов. Их одноплеменники не раз использовали Борохоро, прячась в теснинах или выбегая из российского подданства в Кульджу с непонятным государственным статусом. А когда там докучали – снимались и тем же путём откочевывали назад, в Россию. Иногда двигались вплоть до Астрахани, где торгоутов начинали звать калмыками. Ныне их племя опять встревожено: русские уйдут, Пекин начнёт скубаться, ставить мятежников на правёж, а где дерутся двое – третьему тоже достанется. Вожди торгоутов беспокойно вертели шеями – чья возьмёт и куда придётся бежать на сей раз: далее на восток или-таки на запад? Поэтому проводники охотно повели банду, рассчитывая заодно и самим проверить, что там и как…
Даже привычных людей сей мрачный горный массив озадачивал крутизной, глубиной узких ущелий, труднопроходимыми тропами, где местами следовало преодолевать карнизы с пОлками в три-четыре локтя шириной. То и дело приходилось перевьючивать грузы, переводить на узде поодиночке каждую лошадь. О верблюдах на Борохоро не заикались. Никогда, даже летом, Улан-Усу не встречал благосклонно, зато всегда давал немного шансов на успех. Лишь припёртые к отчаянию беглецы или самые наянные догонщики решались пытать судьбу. «Кто в Борохоро не ходил, тот Богу не мАливался» - качали головами седые вахмистры.
В третьей сотне от состава полковой росписи, которая указывала иметь в рядах казаков Аиртавского да Челкарского выселков станицы Лобановской, мало что осталось. На пару взводов, кабы не менее. Большую часть представляли казаки других степных станиц Первого (Кокчетавского) военного Отдела славного Сибирского войска. Оттого равноправно табунились в сотне зерендинцы с аканичами, якшинцы да имантавцы. ПодсЫпали штучно Арыкбалыкская и штабная Кокчетавская. Поскольку местности вокруг Кульджи кипели мятежными страстями, командир полка Халдеев указал обеспечить сотенный отряд подъесаула Асанова усиленным на случай боевых потерь комплектом.
Вышли на вьюках - Борохоро колесА не терпел и не видывал. Отмахав полсотни вёрст от Кольджатского поста, казаки устроили бивак. Первый переход всегда примерочный. Выявляются упущения, недостатки сборов, чтобы поправить, подогнать и настроить отрядное имущество – движимое и недвижимое - для нужной скорости передвижения. Сотенный вахмистр кокчетавский станичник Митрофан Переплёткин шумел вовсю на неуков, подсказывал толковым подзабытые навыки, наскоро учил вьючным ухваткам. Тотчас развернулась походная кузня – у нескольких лошадей прослабли подковы…Борохоро, конечно, учитель знатный, одно плохо – большую цену берёт за науку. Бывает, что и слишком…
А ещё следовало выкормить коней. Невеликая долина Хоргоса, к которой сотня подобралась к первому биваку перед тем благополучно миновав мост через Или, хоть и выглядела потравленной местными кочевьями, давала-таки возможность пастьбы. Зато дальше щебенистые предгорья травостоя лишены, не говоря о голых скалах выше. Их зубцы обозначились на предвечернем горизонте еловыми склонами и снеговыми навершиями.
Берега не утратившего горной прыти Хоргоса занимались островками несмелых здесь тугаев, осока наросла куртинами в окружение розовых тамарисков и жёлтых барбарисов. Там-сям хилились пахучие деревца джиды, бело-розовых чингилей. Зелень пырейковых, полынчатых полянушек разбавлялась успевшими отцвесть касатиками. Возле них драбанты споро растягивали джаламейки (4) офицеров.
Лошади ещё стояли на выстойке после перехода, а подъесаул уже спровадил офицерский разъезд (5) в дальний дозор и разведку, нарЯдил линию часовых и скрытые посты боевого охранения. На одном из них коротали смену Зерендинской станицы младший урядник Михаил Светличный и первогодный казак Имантавского выселка Ефрем Чернявский. Не успели оглянуться, как сгорел охапкой сухого камыша южный закат. Напоследок тоненько-тоненько алой чёрточкой высветились на чирк снега Борохоро. И тут же обвально пала тьма. Ветерок стих, звёзды опускались. От слоистой лещади ещё отдавалось дневное тепло, но воздух сделался зябким, сыро дышал неумолчный Хоргос. Пожалковали оба: нелишне было шинельки прихватить…
С ближнего увала заплакал шакал. В сумерках, поди, шумнул стайку кекликов, те взмыли – теперь переживал скоромную неудачу.
- Не трясись заздря… Ровно курдюк у гисарского барана, - буркнул урядник.
- Томно, пробирает да и робостно чёй-то, ни зги не видать, - рад поговорить молоденький.
- А не зыркай попусту, слухай.
- Чё толку?
- Дураку оно, конешно…
- Будто тебе прибыток, Михал Остапыч…
- Вот маешься от хруста… Потому как слеп, поскольку глух и глуп вдобавок… Сейчас вот, слышишь?
- Шурухтит, а ну – змеюка с-под камня? Цапнет, и каюк. В том годе во втором полку тута сказывали…
- Змеюка… Поминай, мама родная, - передразнил Светличный, и тут же поучал, - гад он не так шуршит, змея, она будто кнутом по траве али ремешком по камню…Долгонько, впротяг, а не урывисто…
- А энто кто сейчас был?
- Ящурка посунулась. У ней быстро: шурх, шурх… Какой раз и лапки слыхать, где царапкается по твёрдому. Ино черепаха ползёт, - разохотился урядник, - та не разбирается, напролом прёт. Ночью, да незнамо – кажись, вепрь цельный прыгает, стоко шуму. У ей врагов нет. Разве шакал с голодухи обслюнявит да бросит. Оттого не таится. А молодики, вроде тебя, дуркуют со страху…Иной и стрелит по шуму. Потом в дураках ходит середь товарищей. Замри!
Урядник сдавил локоть напарнику, оба настороженно подняли головы. Показалось…
- У казака так: слухаю, угадываю, получается – вижу! А ты чуешь, да не видишь. Оттого в оторопи: кто, что? У страха, брат, глаза завсегда выпучены, а на них бельмы, ровно у калики слепого с кружкой...
- Побуду здеся с твоё, обвыкну.
- Учись скорей, а то подштанников не настачишься…
Только утихли казаки – шаги: прибыла смена с разводящим.
Лошадей давно пустили на выпас. Сотня отдыхала. Бодрствовали караульные и подчаски. Смену ожидал шулюм из уларов – более крупных, нежели кеклики-куропатки, горных индеек. На подлёте к водопойному плёсу их удачно настреляли охотники, выделенные командиром. Понимали: этим вечером съедят горячий приварок, которого в горах не видать. До охоты ли станет, до уютных костров? Выручай несокрушимая надёжа русского воинства – аржаной сухарик из пазушных припасов.
Ермачи жадно припали к хлёбову. Улар, однако, Михаилу с Ефремом достался немало пожившим, кабы не старик. Сколь ни тыкали ножиками в его увесистые лядвы – жёстко, будто не уварен. Зато на дух котлового довольствия явились шакалы. Сидели неподалёку, верещали, подвывали… Которые из дотепных, получив кость, грызлись, шугались по кустам тамариска в отсветах костра. Сверкали зигзагами зелёные искры вечно голодных глаз.
Споро прибрав дармовщинку, звери подались от бивуака. Троекратный вой старика открыл спевку перед ночной охотой. Хрипло звучал баритон, забирая выше и громче, пока не кончил тоскливым взлаиванием-всхлипом. Подвизгами и тявканьем отзывался молодняк в полверсте от запевалы.
Утро застало сотню на марше. Разведка подтвердила безопасный путь. Предстояло форсировать Хоргос, чтобы подрезав излучину, выйти прямее к подступам мрачных громад. Уверения киргизов-проводников не обманули – искомая переправа шумела верстах в пяти вверх по течению. Равнина окончательно теряла свои признаки, близь топорщилась кручами и зубцами, на склонах вымахивались тянь-шаньские ели. Отдохнувшие лошади сходно брали подъёмы. Вот, кажись, та самая Баранья голова – скала, о которой толковал старший из джигитов. За ней будто – переправа. Только отмерить вбок полста шагов. А влево или вправо от скалы – отшибло у непутёвого. Командир призвал старых служак, те заспорили с проводниками. Половина на левую руку указует, половина – на правую. Срядились взять право.
Пробует Сидор Лиморенко из челкаров-хвосторезов. Ростом – «полтора Ивана», жердяй из фланговых, такому воды утонуть – чё-нить поглыбже энтого Хоргоса подавай. Конь тоже под стать - хлёстский и спорый киргиз. Не сшибить за здорово живёшь.
Клокочет, бурлит, плюётся пеной речка, вздувает зеленоватые шишари на камнях-карманкулах, закручивает тугие струи обочь, завивается водоворотами на отбоях… Сыро, зябко, тревожно. Вода заверещала у бабок, потом у колен конских, киргиз бешено раздул ноздри, закусил железо насмерть, прыгнул… И тут же ухнули в ямень, теченьем нарытую меж склизкой осыпи. Понесло две головы бедовые – человечью да конскую. Сидор за чёлку киргиза тянет: в ухо нальётся – пропала лошадь. Поток мчит к скале с поворотом, добычу вертит, заплёскивает, кунает бесперечь в ледяной купели. На берегу крестятся…
Ниже, под каменным карнизом и вовсе сатанеет Хоргос, рвёт себя в клочья, аж воздух гудит. Казак с головой ушёл, коня крутануло и тут же, протащив, выбросило обоих на галечную отмель с отбойным течением. Человеку по пояс, по брюхо лошади. Выбрались на приплёсок, обоих трясёт, но подсобить некому – сотня на том берегу, только кричат, ободряют. Ладно – живы будем, не помрём…
Понятно теперь Асанову, лево надо брать. Хотя и там – хрен, видать, редьки не слаще обойдётся. Бесятся волны, пузырятся каменные лбы, ревёт дурниной нехристь-река. Однако сошло на удивление споро. Ни единого вьюка не замочили, никто не снахратился. Сподручный брод офицеры нанесли в какие следует чертежи: вдругорядь гадать не надо, ежели доведётся. Но времени убили аж до обеденного привала. Сдвинулись поодаль, схоронясь повзводно средь престрашных каменюг допотопно обрушенного селя.
Стихли, наконец, шумы потока, дикие всхрапы перепуганных неуков, не мятых покуда горными переходами. Коноводы успокаивали их ободряющими говорами. Вскоре и самые нервные уткнулись мордами в торбы с ячменём. До травы нескоро. Борохоро – не хлопотун-вахмистр, клочка не подбросит, не выручит. Покрестил, теперь держись…
Понукал приказ двигаться скорей, да в горах всё должно проходить своим чередом, отмеряться особой мерою. Быстрый подъём чреват острейшими приступами горной болезни. Кокчетавцы хоть среди горушек выросли, с камнями и скалами свычны, да только как сравнить те малые сопки с махинами Тянь-Шаня? Куда ни глянь – папаха с головы валится. Одно тут правило: осторожно набирать высоту, тихонько привыкая к жидкому воздуху и потере атмосферного давления.
Офицеры выбирали серпантинные тропы, избегали прямых подъёмов. Да такая уж служба казачья - мало выбора. Асанов торопил, поглядывая на хронометр, и сотня вынуждалась шибко месить грудями жидкий воздух, с хлипом заглатывая пустые вдохи. В ушах звенело, чавкало, закладывалось. Шли…
Лекарств от горной болезни нет. Или отлёживайся. Или - шеметом вниз. Офицеры на нервах: подвергать сотню недугу – поставить дело под сомнение. Тогда - позор командирским погонам, тень на непорочное имя сибирского казака. Но и затягивать подъём к перевалу – тоже риск. Банда идёт следом, быстрее. Казакам кровь из носу надо оседлать Улан-Усу первыми, встретить неожиданно. Тогда – успех. От Кегена – Асанов знал доподлинно – барымтачи двинулись на два дня позже, нежели сотня из Кольджата. Однако налегке прут, ушлые. Знать бы, где сейчас проклятый Зульфикар?
Движение всё хуже. Огромные ели, за ними непутный карагайник остались внизу. Их часто скрывают наплывшие туманы и кажется тогда, что сотня движется по облакам на горние выси. Сейчас вокруг голые камни, дресва, кое-где – глинистые плешины с безлистными мочками заморенного ковыля. Путь в горах – тягучая, чёрная работа. Поднялся – спускайся, то круто, то полого. Всё здесь против гостя. Казаки тяготились головокружением, тошнотой, двоением в глазах и покачиванием земли. Кругом несокрушимая твердь, а водит, ровно выпимши. Оступился чуток, повело не туда – поминай, как звали. Давеча вороньё на дне ущелья граяло. Расклёвывали архара, сорвался, видимо, и расшибся в кляксу. Местный житель, привычный к горам оплошал, а тут люди, кони, впервой многие. Положат кого из сердешных одыбаться – глаза закроет ермач, а мало помогает – валится и валится на него ближняя скала да никак не сглотнуть комок в горле. Шли…
Вот казак чмокнул, послал коня и тот, по-бабьи виляя задом, сторожко спускается по суровой крутизне. Ниже земля отволгла, шипы подков враз забились, скользят. Чертыхаясь, служивый лезет с седла, применяет другой способ – плугом. Конь бороздит грязцу всеми четырьмя, всадник тормозит каблуками, пропахивает рядом две свои канавки. Другой рукой успевает подтягивать кверху сползающий на шею лошади громоздкий вьюк. Иначе может испугаться, стать боком – пиши пропало. Завалится и покатится, щебень распанахает ремни, брюхо, а коли навернёт кувырком, тогда… Спустились. С десяток саженей ровно проволоклись, потом опять поднимайся, не плошай. Без разницы, хоть вверх, хоть вниз, зевнёшь - один конец: не смерть, так увечья. А ещё глядеть зорко и чутко, чтоб шмыгнуть без следов. Зато самим всё видеть и слышать. Наперёд , по бокам, сзади, чтоб не подкрались вороги. Доводилось сотне отстаиваться в расщелинах, дожидаясь успокоительных сигналов от дозоров. Нарваться в горах – проще простого. Внезапно – того тошней.
Не раз серпантин пересекали распадки со стремнинами ручьёв, потоками шалой, но ещё не глубокой воды видимых ледников. Сливы шипят снежным барсом по плитам, ворочают гальку и невеликие камни. Кони привычней идут в потоки. Облегчённо вздыхают казаки – слава Богу, броды без дьявольских подвохов. Зато иные испытания приспели…
Подход к перевалу замыкал опаснейший карниз - каменная полка, где правый бок царапает скала, левый висит над обрывом, куда глядеть грёбостно. Не дай Бог – хоронить невозможно, расклюют вороны, не стой того козла…
Отряд развьючился до запасных рубах, можно сказать. Руками перетаскали имущество и припасы, в поводу спровадили лошадей, прикрывая иной раз глаза перепуганным животным мокрыми от пота папахами. Обошлось и тут. Хотя вымотались донельзя. Помогали выучка, да и сноровка детских походов по Южно-Сибирскому мелкосопочнику пригодились на свирепых кручах.
Но как ни таились казаки, а спрятать боевую сотню на марше даже в таких горах, как Борохоро, невозможно. Лазутчики у Зульфикара к тому же слылись отменными. Доложили…Разбойный атаман собрал ближний круг. Выслушав всех по очереди, сказал решение:
- Пока носатые свиноеды будут карабкаться к перевалу кружным путём, мы, как истые дети гор, прибудем туда раньше. Всем готовиться к штурму седловины.
- Мудрое решение, бек, оно равно твоей смелости, ибо ты и есть истинный меч Аллаха (6),- склонился чернобородый в зелёной чалме, но осёкся под вскинутой рукой главаря.
- Не время славословить, хаджи Омар, - сдержанно прервал Зульфикар, его занимал предстоящий бросок в горы, - где сейчас кочует наш знакомец Мирзахмет? Ты, Назарбай, отвезёшь ему все наши вьюки с добычей. Охрану оставь. Аманатом возьми сына бия. Завтра после первого намаза двинемся налегке. Я знаю короткий путь. Пока гяуры доползут, следы наших тулпаров за перевалом станут холодными…
Когда все покинули шатёр, договорил Омару:
- Казаки постоят, помёрзнут и спустятся в свои вонючие казармы. Мы погуляем в кульджинских кальянных, вернёмся и заберём добычу. Так будет…
- Иншалла! – возвёл руки к небу чернобородый.
Банда неоднократно имела дело с русскими, и главарь вполне мог бы составить реальное представление о способностях неприятеля, но неизменная удача последних набегов вскружила голову, подмаслила обычную восточную спесь. Зульфикар потерял осторожность…
Он рос и жил с мечтой стать беком. Неслучайно отыскал и приблизил Омара. Вёрткий сарт без роду и племени, явно с чужим именем, подвизался на базарах Туркестана чтением Корана и написанием сур. Правда ли, что паломничал в Мекку – пророк ему судья, но язык имел бойкий. Того оказалось достаточным для атамана барымтачей. Отныне грабил не просто так, деяния оправдывались зелёной чалмой хаджи, состоящего при беке Зульфикаре. Разбою придавался вид газавата. Всё, конечно, шито белыми нитками, зрелище для слепого ишака. Грабили без разбору, не одних русских, если видели доступность добычи. Всегда, даже касаемо обиды правоверных, находил оправдание Омар-хаджи. На том и сошлись два самозванца.
А между тем третья сотня пружиной сжалась у самой седловины Улан-Усу. Резко схолодало. Шинели, башлыки и папахи едва спасали от дыхания ледников. Дуло, ровно в марте на кокчетавских сопках, хотя внизу пело пролетье, зорким глазам показывалась синенькая жилка реки на цветущем приволье. Здесь то и дело наскакивали снежные заряды, в миг един залепляющие всё на своём вольнодиком пролёте. Посреди буянных свистов и воя, летящих вдоль земли хлопьев со снежок величиной становилось бесприютно всякой живой душе. Нередко в какофонию стихийных звуков вплётывалось отчаянное ржанье впавшего в безысходность животного. Ладно, что наскоки высотной пурги так же неожиданно утихали, как и обваливались.
И вот уже пика со значком третьей сотни водружена на высшей точке перевала. Борохоро взят! Бросок сюда, несмотря на потерю пяти лошадей с вьюками и оставленных с приступами горной болезни и слепоты семерых казаков, офицеры расценили удачным. Огромный выступ недалёкого кряжа и пологое ущелье на обратной стороне давали превосходную возможность для укрытия.
После очередного ночлега без огня, Асанов в трубу заметил барымтачей. Удивительно споро поднимались они по крутизне и часа через три могли оказаться ввиду сотни.
Их выход на седловину частично скрывался за поворотом, там вполне можно укрыться от прямой наводки казачьих ружей с фронта и наладить ответный огонь. Чтобы предупредить такой манёвр, подъесаул приказал самым метким стрелкам и охотникам взобраться на выступ, чтобы взять на прицел всю тропу без «слепых» участков и отсечь Зульфикару отход. Только бы успеть – уж больно круто взбираться. С час погодя хорунжий Токарев дал знак о том, что его взвод стрелков оседлал место.
Однако дело едва не захлебнулось… Лишь банда на припалённых конях стала вытягиваться из поворота, вдарил выстрел, всполошивший разбойников. Не выдержали нервишки у первогодка Трифона Еремеева. Поверни барымтачи назад, вниз – ушли бы, как пить дать. Выручил хорунжий, громко скомандовавший стрелкам открыть огонь и тем самым заткнуть тропу. Зульфикар решил, что обнаруженная горсть казаков не стоит канители, скомандовал усилить ход, не втягиваясь в перестрелку.
Банду словно подстегнули кнутом сзади, скоро она кучей вывалилась перед сотней. Нахлёстывая притомлённых скакунов, всадники на рысях устремились вверх к, казалось им, спасительной седловине Улан-Усу. Через полверсты – спуск к безмятежным долинам, где нет в помине докучливых уруситов. Залп в упор казачьих берданок произвёл впечатление камнепада. Ещё и ещё… Охотники Токарева наддали жару, они успевали спускаться с утёса и снизу на перебежках били вдогон. Эхо выстрелов заполошно металось меж голых и стылых скал. Борохоро огласился визгами людей и животных под прицельным огнём…
Скоро разгром означился полный. Третья сотня, имея ранеными двух казаков, казну банды и полтора десятка пленных во главе с самоназванным хаджи, (Зульфикар бесследно исчез, сколь ни искали), спустилась с мрачных громадин через сутки. На перевале казаки сложили тур, увенчанный плитой, где кузнецы высекли надпись о покорении Борохоро сибирскими казаками первого полка. Асанов по донесению прежде посланного вперёд разъезда узнал дальнейшие распоряжения командующего отрядом и двинул сотню на соединение с главными силами. Авангард Куропаткина встретили вечером другого дня.
Впереди сибирцев ждали славные дела. С мая 1883 года Сибирский казачий №1 Ермака Тимофеева полк взял границу по течению Хоргоса от гор Борохоро до реки Или с контролем всей линии сторожевых постов вплоть до Тянь-Шаня.
… В Европе йодлеры причудливыми руладами исполняли былинные саги о доблести и отваге альпийских стрелков. Видели бы славные певцы, как управляется на снеговых пиках Тянь-Шаня сибирская казачья конница…
________________________________________________
1 - Борохоро – горы Алатавского хребта, по-киргизски – Беджентау.
2 - шуршуты – киргизское прозвание китайцев.
3 - сибо, солоны – маньчжуры, завезённые китайцами для колонизации западных окраин.
4 - джаламейка – кожаная складная палатка.
5 - офицерский разъезд – под началом офицерского чина.
6 - Зульфикар – имя, означает: «меч Аллаха».

Из цикла «Когда мы были на войне»
*
Сотня выстроилась, ожидая команды, пред опушкой мелколесья с кучками редкой осоки. Отсюда увидели, как на верхушке соседней сопки забегала прислуга на пушечных двориках и тут же батарея ахнула первым залпом. Шибанули вниз по склону, прямой наводкой. Шесть разрывов встали в зарослях гаоляна, откуда показалась наша пехота. Выстрелы, разрывы – словно во сне… Огонь, дымы, и ни звука. Лишь спустя мгновение донёсся до казаков, заставив переступить их коней, треск залпа и звуки накрытия снарядов.
Солдаты муравьями карабкались наверх. Многие падали даже без разрывов. То, видимо, работали пулемёты и пачечный винтовочный огонь японцев. Пальба их была едва слышной, одно указывало на азартную работу – сизый дымок над траншеей.
Через некоторое время пехоту то ли выбило, то ли залегла. Унялись пушки. Атака русских захлебнулась, едва начавшись. И казакам трубачи пропели отбой, сотню отвели с рубежа.
- Нас-то к чему дёргали, ваше благородие? – окликнул взводного Дейкин.
- Тебя не спросили, - огрызнулся офицер.
- А показать дуракам, как воевать не надо, - послышался ответ немного погодя.
- Что такое? – взвился хорунжий.
Казаки заканчивали батовать лошадей. В суете кого найдёшь. Их благородие самого злость брала.
*
-Эва, галантерейщики (1) явились, - крикнул своим Фёдор, завидев яркую кавалькаду всадников.
- Не замарайтеся, тута с грязцой плац, а у вас кустюмы дорогие, бляшечек скоко навешено, якуни-вани…
- Не замай, вишь, люди в цирк али балаган настропалились, - поддержали Фёдора односумы сибирского казачьего №4 полка.
- Ой, не трогайте нас! Из лука – не мы, из пищали – не мы, а машкариться – противу нас не сыскать, - гундяво дразнил тёрцев Миней Лукьянов.
Однако конвой прорысил молча, не скосив глаза на стоящих обочь сибирцев. Лишь фыркнула на ходу пара лошадей.
- Самого Куропаткина, небось? – поглядывал вослед Фёдор, - на Инкову бы их… в набег (2) … с генералом вместях…
____________________________________________________
1 – «галантерейщики» – прозвище терцев в среде казачьих войск, очевидно, за красочность форменного убранства.
2 – набег на Инкоу, неудачный рейд конницы отряда Мищенко.
*
Седло у сотника Машина скроено по старому казачьему обыку, ещё с ольстрами по обе стороны передней луки. Обычно пустые, но в дело сотник завсегда укладывал в них тяжёлые кобурные пистоли чудной ружейной работы, с зернью и тусклой насечкой серебром.
В полку посмеивались сначала, но когда очевидцы доложили, как сотник навскид перед сближением свалил из тех пистолей двух рьяных жигитов прям с конями, - разговоры поутихли. «Ровно бастрыком с седла коканов выбило», - одобрительно качали головами ермачи, бывшие рядом, - «знатная ручница у нашего сотника!».
На двадцать шагов заряд пистолей крупного калибра жердину в руку толщиной разносил в щепки. Хотя саксаул – крепкое дерево. А двадцать шагов при встречной атаке – это много. Так много, что, бывает, и пожить успеешь...

Из серии «Картинки жизни станицы Аиртавской».
- Считай, хозяин, - указывал артельщик на стенку, - подгнётные венцы… раз, два, три, четыре – все менять следует, по-хорошему…
- Четвёртый зачем?
- Как зачем? Ты желаешь, чтобы мы через год снова-корова стрелись? Тогда оставляй, - плотник сделал защепы по знаку старшого на четвертном снизу бревне, - мотри… это посерёдке, а углы и того тошней, скрозь тронутые.
- Так всю амбарушку развалите мне.
- Не к месту уросишь. Лесу хватит и на четвёртый ряд. А нам, что три, что пять – один ухват, небольшая канитель…
- То и зырю… «канитель» ему… Деньгу-то слупишь, небось круглую?
- Снова считай, казак. То мы за раз подважим и сменим попутно, разве день лишний стратим, а то придётся за ради одного венца на то лето опять шурум-бурум весь зачинать. Дён пять харчится будем. И не духом святым… Чуешь, атаман, якри тебя?
Опять поднялись, походили, постукали ещё обушком, где и лёзом дерево колупнули. Цельной пятернёй залазил под папаху хозяин, скрёб затылок в сомнениях.
- У тебя в углу ларь с пашеницей, - дожимал мастеровой, - через труху, глядишь, зерно потекёт, замочатся семена… Рыск, а?
Дожал. Ударили по рукам.
- За добрую работу плати порато, не жалкуй, - ободрял хозяина артельщик, - плохая полцены от хорошей стоит, а толку с ней?

* * *
Атаман определил на постой ко вдове Бубзяевой (Горохводатская) семинариста. Бубзяиха радая: кака-никака копейка в дому. Тут время – к столу, чем Бог послал…
- Горазд ты, батюшко, на обеды, - не смолчала хозяйка, подавая изрядный кус рыбника едоку, третий ли чё ли…
- Питание, Стефанида Сергиевна, есть растворение пищи живою силою и претворение ея, - проурчал, сплёвывая линёвые косточки постоялец, завтрашний ертавский учитель.
- Дак и я про то, мил-человек: силён! Хучь дородством не фланговый… Бог не насыпал…У меня кот такой в марте, худущий, ледащий, покель волосом не переберётся…
- Были бы кости…
- Едак, едак, милай…
* * *
- Измаял он меня, проклятущий… изломал всю, - тихо плакала Лена, - дажеть как сдумаю об нём, ровно в крапиве нагишом пройдусь… Всё тело жгёт и душа заходится… На обрыве я, на самом что ни есть краюшке. Ветерком толкнёт, али сама качнусь – поминай, как звали…
- Да что ты! Что ты совсем! – полошилась Катерина, - Бога не боишься, грех, забыла? Нельзя, молодая ещё!
- Сердце у меня седое, Катя…
* * *
- Баушка, а пошто в пятницу прясть зазорно?
- Никак не можно, жаль моя… Спаситель наш, Иисус Христос, аккурат в пятОк казню одну из многих претерпел во граде иудейском. Оплевали его, страмили всяко на пятницу. Догадалась?
- Смутно, баушка.
- В книгах писано. Ещё слухай. Разве способно прясть да не поплёвывать? Ну-ка, скажи… То на кудельку, то на веретено, где пальцами сучишь пряжу, а в щепотку – так бесперечь… ну? А щепоткой той крест творим…
- Получается, что в пятницу и мы вместе с жидами плюём? Ой, лишеньки…
- Так и есть, милая… Оттого и немочно православным прясть в сей день! Господа надо отстоять от поругания, во грех не встревать с окаянными. Разумела теперь?

* * *
- О, воюет, казак, ажник в сенках слыхать, - повитуха взошла на порог, крестясь на передний угол, - всё ли ладно, Петровна?
- Слава Богу, не сказать, чтоб успешно, однако терпим, - ответствовала старшая сноха Джолиных (Корниенко), - баушка только прихворала, да одыбается, поди. А малец покрикивает в меру… Проходи, Анна Ильинишна, сюдой вот. Казаки наши за сеном наладились, тремя возами, в избе слободно…
К обряду всё сготовлено. Вышла из горницы родильница, младшая сноха, Таисья. С почтением поднесла повитухе хлеб-соль, мыло, вышитое полотно. Подвела, как положено, к посудине, руки омыть.
На дне таза накрест лежали ножик и веник. Черпанув святой воды, Таисья положила в ковшичек денежку, и уж «с серебра» трижды слила на руки Ильинишне. В тот самый таз, на заговорные предметы. Повитуха, в свою очередь, трижды плеснула на руки юной матери. Утёршись, расцеловались все трое. Так на девятОк опосля родов «размыли руки» по обыку сибирских казаков.
Испив чаю, отмолившись от обеда, Анна Ильинична сошла со двора. Полтина серебром – невелики деньги, Джолины - не богачи, главное – старину держать, чтоб другие не забывали. У прочих и на рубль хватает, а вместо полотенца куском доброго холста наделят – повитухе всё сгодится. Особенно уважение и почитание, приветы да хлеб-соль.

* * *

У ПРАСОЛА
Перед покоями раздвинулась за тяжкими портьерами просторная комната, навроде залы. Тут и стол, от него шёл по текинскому ковру осанистый хозяин. Почелмокались, усаживались на резные посады, поглядывая на картины и вазы в простенках да по углам.
- Расходисто живёшь, Фрол Степаныч! – гость даже покрутил головой, распахивая бороду, как расходную книгу, налево да направо, - в том годе, кажись, наведывался, так поменее форсу видел. Не иначе прикуп где обломился знатный…
- Не замай, Иван Карпыч, своё трачу, - с неким вызовом отвечал хозяин, видный петропавловский прасол Терентьев, - Бог трафит, а мы пользуемся, иным кому жить даём. Верно говорю, Филька?
- Истинно, Фрол Степаныч! Как на духу, - готово семенил языком и телом приказчик терентьевский Карнаухов, обдёргиваясь сам и будто сыздаля обдувая пушинки с добротного сукна хозяйской поддёвки, - каков вы купец, ажно до Ирбита и Кургана знают, на всём, почитай, Ишиме к Оби самой…
- Ну, будя ляскать, угощай дорогого гостя! Пей, закусывай, Иван, опосля пообедаем да дело обскажешь. Не по пути ведь заглянул… Филька, шумни Ульяне, пущай уху ставит. Стерлядей тех, которые в садке…
- За мигом единым, Фрол Степаныч, пока беседушка, не приметите, как ушица поспеет. Извольте указать: патриаршую али атаманскую?
- Годи! Надоть гостя уважить. Какую душа сжелает, Карпыч?
- Дак, мне спеху нет, ставь патриаршую (1)…
- Слыхал? – прасол картинно обернулся на приказчика, буквой «глаголь» застывшего в дверях, - а покуль прикажи нам листовки, рыжиков, строганинки за щёку на малый зобок…
- Уже нет меня, - Филимон и впрямь исчез.
___________________________________________
1 – патриаршая уха временем дольше. Варят петуха, откидывают, а в курью юшку запускают рыбу, самый козырь - осетровую. При добавлении крупы имеем казачью щербу по-патриарши.

ПОСМЕШКИ
Старая Павлатиха лущила семенной горох на стеленной по полу ряднинке. Рядом вертелся внук. В замерзшие окошки проглядывал жёлтый мартовский луч.
-Баушка, ну скажи ещё раз, как мужик на базар едет?
- Вот же сказывала, пошто забыл?
- У меня не смешно…
- Ну, слухай… Сам на кобыле, жена на корове, ребяты на телятах, сватья на собаках, кошки на лукошках…
Внучёк покатывался, словно горохом кто сыпал на половицы – часто и дробно, хоть негромко. Павлатиха умилялась: так вся их родова смеялась…
- Ещё, баушка…
- Ну тя, совсем… Другую присказку спомнила. Дай-ка мне вехотку пока…
Внучек прям кинулся в куть, уже тартал тряпицу баушке, посудинку обтереть.
- Синичка села на прясло да жиркочит по-своему: синь-кафтан, синь-кафтан. А старый Бухряк от кума шёл да слышит: скинь кафтан, скинь кафтан! Взял да и скинул, без головы старик. Еле домой доволокся, замёрз, ровно волчий хвост.
- Синь-кафтан, синь-кафтан, - смеялся и прыгал по лавке парнишка румяным фификом (снегирь).
- Баушка, а я не слыхал, чтоб синичка так говорила.
- А ты послухай лучше, душа моя. Вот опосля Сорок, даст Бог солнышка, оно бок нашей Зорьке пригреет, когда тятя её на улицу пустит, тогда и синички начнут подсмеиваться над полоротыми да пьяными: скинь кафтан, скинь кафтан…

ТАЙНОПИСЬ
Офицер так и сяк вертел мятый лист бумаги. На кой чёрт дозорные прислали? Толмач разъяснил, будто в каракулях – купеческий расчёт с прикупами и долгами. Запись вполне рядовая для хозяина каравана.
- Вороватая рожа, ей-Богу, ваше благородие, - божился урядник, - опосля, как разъезд отошёл, от каравана шибко побежал нарочный. Куда-то его варнак-баши послал. Шаврин да Заруцкий того вестового переняли за сопочкой, чтоб караванщикам не видать. Бумагу и взяли за пазухой.
- Да нет в ней ничего! – осерчал сотник.
- Можа погреть? Бухарцы от китайцев многим каверзам обучились…
- Зажги свечу, сам убедись.
Урядник осторожно, развернув лист, водил его над огнём.
- Ну что?
- Кажись и вправду ничего… Постой, постой…
Через миг уже и сотник разглядывал между писаных строк проступающие буквицы и строчки, доселе скрытые. Симпатические чернила – осенила догадка.
- Молодца, Корнилов! Шаврину и Заруцкому по чарке, тебе две, - присудил сотник и уже зычно кликал в палатку походного толмача.


ХЛЕБ
- От варнак, ты пошто куль развязал? – шумнул Степан на внука, да остановилась рука, занесённая для крепкого подзатыльника: слишком серьёзно глянули на него снизу родные савельевские глаза.
- Деда, а он взаправду живой?
- Живой, как ему не стать живым? – сразу понял Степан, истомлено садясь рядом на чурбак. Гришутка продолжал глядеть на горсть пшеничных зёрнышек.
- И дышит?
- И дышит, и пьёт, и ест.
- А чем, деда? Гляжу – не шевелится никак…
- Ну-к, дай горсть, - заскорузлые, расплющенные работой пальцы едва удерживали махонькое житное семечко, - гляди сюда…
Внук юркнул меж дедовых колен, чтоб поближе усматривать да и слушать заодно.
- Пашаничка Христовая…Отсель вот, с беленького венчика, пустит глазок, далее -росточек из пупка на две лапки. Одна лапка даст стеблинку, которая землицу пробуровит к свету, к солнышку. Как выглянет – сразу всходные листочки развернёт, зазеленеет пашня. А другая лапка, насупротив, в корешок обратится, он глыбже направится. Становой корень, а от него мочки, чтоб соки брать и наверх подавать. Земля-матерь питает…
- Кабы не живое, - налаживал трубочку Степан, - то и не росло бы, а оно растёт, жито – не зря зовётся… От всходных листочков стебельки нагонит, на кажном - одно коленко, другое, над ними – колосок. Отцветёт хлебушко, станет наливаться. Молочком сладимым, потом затвердеет навроде воску, не хватишься – шурухтит колосок твёрдым ядрышком.
Наговаривал казак, что когда-то от дедушки своего слыхал, что сам заприметил в дружбе с полем. Пускал табачный дымок в сторону, чтоб парнишке не попадало. Отдыхали оба. Пригревшись, Гришка клонил, а потом совсем опустил головёнку на колени деда, слушал.
- Погодь-ка, - Степан сыпнул в рот жменьку зёрнышек, с хрустом разжевал. Скоро, отойдя отрубями, образовался тугой комочек теста, - на-ко, спробуй, скусно…
Теплые губы внука ухватили жвачку с пальца. И до того проняла эта беззащитная доверчивость крепкое казачье сердце, аж застило. Господи! Какой он ещё маленький, его старший внук, семя его.А Нюшка, Митрий, те ещё малей. Дай силов, Господи…Пропадут, ежели что. Вишь, как молосный телёнок к пальцу сунулся. И верно: сосунок…
- А пшеничка тожеть помирает?
- Что ты, Гришаня, что ты… Хлеб – он вечный.
- Если живой, тогда и помирать должен, - поднял лицо парнишка, крепко думал, аж морщинку собрал, - ты был маленький, сейчас старый, потом помрёшь, как дедушко Фёдор, тятя за тобой…
- Дак то люди, скот разный тоже к тому… А хлеб лишь обновляется. Одно зёрнышко родит горсть, напитает нас и снова на ту же песню.
- Как зима и лето? – пробовал догадаться Гришка.
- Навроде того, - запахивал армячиной млелого внука Степан, - люди, верно ты сказал, рождаются, свет белый коптят, отходят… Хлебушко успевают сеять в свой черёд, детям передают, те – своим… Люди разные, а хлеб один… Вечный, говорю, нескончаемый, покуль воля Божья…
Внук шибко сопел, себе самому рассказывал старый казак житие пшеничного зёрнышка.
Смеркалось. Громадный шатёр неба нависал над заимкой, бричкой с зерном, над двумя сибирцами – большим и малым, бодрствующим и беззаботно спящим. И встать бы Степану, да какое-то просветление удерживало. Не сказать - печаль, но и радости не было повода…
Как там сын в далёкой Маньчжурии, жив ли, здоров? Не сшиблен пулей японской, не снят ли саблей с седла? Как внучат поднимать, вдруг да чего? На землю родимую надёжа, на Сибирь-матушку, да на живую силу пшеничного зёрнышка. Накрой казачество спасительным платом своим, Мати Пресвятая Богородица!
Едва не молился Степан, не шибко поспешающий в церковь средь суеты буден. Зато теперь поискать на всей большой земле горячей и пуще искренних, в смущённой душе рождающихся мыслей и слов.
Прижимал к себе и кутал самое дорогое в мире подлунном – дитя малое да горсть хлебных семян. Затих казак, и первая звёзда боялась шелохнуться от присутствия внезапно открывшихся тайн и истин.

Мне заметили: в миниатюре "Хлеб" сцена со "жвачкой" явно надумана, такого не могло быть, поскольку противоестественно и к тому же сплошная антисанитария. Отвращает, короче... Господи, неужели я такой старый? Обыденность, которую сам и творил, молодым представляется сегодня пещёрной небывальщиной! Пустышек ещё не было. Самолично братке младшему делал соску: мочишь мякишку, посыпаешь сахаром, нажёвываешь, потом массу заворачиваешь в двойную марличку, обвязываешь ниткой в "мешочек" и суёшь огольцу в рот. Смокчет на всю горницу! И никакой аллергии, диареи, что там ещё сейчас сплошняком... Если в доме разживались магазинным печеньем - совсем лафа. Никакого хлебушка и сахара - жуй да пакуй готовую пасту. Так было, друзья, это точно.

ГЛОТОК АБСЕНТА
Драбант сдёрнул медвежью полсть со щегольской кошёвки, всю в нашлепках снега от рысачьих подков. Войсковой старшина Трошков заскрипел сапогами по ступенькам, поднимаясь к правлению Отдела, скоро здоровался с дежурным офицером.
- Что там у нас, Дмитрий Фёдорович? – приглаживая волосы, собирался пройти в кабинет.
- Двое станичников, Сандыктавской да Кутуркольской, и казачья жена Максимова. С ней странно… Урождённая в посёлке Аиртавском, проживает в Аканбурлукской. Прочее желает сообщить лично. Ещё – бумаги на подпись и по войсковому интендантству запрос. Уведомляю: просроченный…
- Сие позже. Зовите Максимову, потом казаков. С ней что?
- По мужу хлопочет. На побывку после лазарета.
- Без того положено, на кой явилась?
- Преждевременно забрать, дома выхаживать.
- Зимой, даль такая… Ладно, снеситесь с доктором Завьяловым, можно ли? Увечье в деле под Улутавом?
- Так точно, Кокчетавский отряд.
Через минуту взошла женщина. Приятные черты и обличье вызвали смутное, обеспокоили отголосками. Особенно, когда по приглашению села к столу и подняла лицо совсем близко, заговорив. Трошкова захватывало необъяснимое, оттого тревожное состояние, которое хотел спрятать под равнодушием казённых вопросов.
- Казачья жена Максимова, Настасья Петровна, - свежим голосом меж тем представилась посетительница, добавила, помолчав, - от станичного атамана совет получила, за тем и приехала к вам, Вячеслав Сергеич.
- Вы меня знаете? – сердце уже стучало: неужели? И спросил следом, – по себе вас как (1), простите?
- Вербицкая, дочь Петра Лукича, урядника третьей сотни, посёлка Аиртавского георгиевский кавалер…
Трошков вскочил, обойдя стол, решительно шагнул, взял за руки поднявшуюся тоже казачку.
- Вы? Ты, Настасьюшка?
- Признали… За столько лет…
- Постой… Четыре года?
- Да уж семь годочков. Виски, вон, у вас куржачком взялись…
- А ты такая же… Нет, другая! Да что это я… Раздевайся, давай приму. Теперь чаю напьёмся, расскажешь…
Вестовой принёс, было, на разносе, однако войсковой старшина распорядился насчёт самовара в совещательную комнату. Заглянул сотник, но Трошков дела казаков уладил в коридоре, препоручив их заявления хозяйственной части.
Семь лет… Господи! Конечно, переменилось многое, и они уже другие, бесспорно. От милой девушки взялась цветущая женщина. Удивительно шло ей шелковое платье дикого (серого) цвету, сизым-сизёхонькое по лифу, словно голубиный зобок. И прежде Настя не гляделась хрупкой, сейчас же материнство налило природной статью, которая туго обозначалась кокетами с опадающим низом на сокрушительно волнующие колени. А голос тот же. Говорок неспешный. И глаза, что глядят так же, даря теплом и спрашивая о чём-то, сразу побаиваясь откровенного ответа. Как досадно было забыть эти переменчивые, то робкие, то дерзкие взгляды, корился Трошков, чувствуя некую виноватость, сердечные неудобствия за собой.
Вестового из совещательной отпустил, отметив назидательный взгляд старого служаки. Взялся сам, да так брякнул посудинкой, что Настасья с милой настойчивостью упросила:
- Давайте уж я, Вячеслав Сергеич, по старой памяти…
А какая «старая память»? Ну-да, мужняя жена... Двое детишек, ревниво отчего-то узналось Трошкову. В станице, небось, считается зажилой казачкой, а сколько ей? Двадцать пять? Или годком больше? Как хороша, Господи! По-другому, не как тогда, но – мила обворожительно!
Устраивать себя Анастасия Петровна не разрешила, даже проводить на крыльцо не позволила: лишнее это, Вячеслав Сергеевич, в возке деверь дожидается, ни к чему разговоры, тем паче без причин… Сказала: у знакомцев в Кокчетавской заночуют, а завтре, поранее, наладятся домой, на Аканбурлукскую, мужа с лазарета везти…
Войсковой старшина пробовал настаивать, уговаривал вечер составить наедине - как отрезала. Услышала о гостинице, обиделась: полно вам, зачем мутить чистое?
С тем и отъехала Настасья, Настенька… Трошков о встрече умолчал перед домашними, долгонько смаковал то мимолётное свидание с молодостью. Как рюмку абсента. Приятно, хоть и горчит…
___________________________________________
1 – так спрашивали девичью фамилию у мужних казачек.

ВЕРБОВКА
Пекин поверил, наконец, в добрый жест русского царя, и теперь солдаты богдыхана смелее проникали в утраченный китайцами десять лет назад Кульджинский край. Дела в свои руки брал явленный сановник Людзинтан. Родовитый цинец, в отличие от предшественника, обходился без муторных церемоний, когда надо говорил сам с простонародьем. Возрастом старик, он начал действовать бодро и энергично, впрочем, как и выглядел.
Без проволочек оказался в пограничной крепости Чимпанзи, что от Кульджи совсем не близко. Случай из ряда вон для страшно осторожных, коли не сказать крепче, китайских бонз. Правда, в конвой набрал маньчжуров Ши-амбаня, которые не курили опиум, гляделись справно в пешем и конном строю.
Лудзинтан ощупывал владения и так и сяк, будто давно не ношенный кафтан. Лазутчики его шныряли уже в низовьях Хоргоса, в округе Кундузлы, их видели на линии сообщения Джаркента с Дубуном. Распространилась совсем неожиданная весть, о том, что в Суйдуне открылась вербовка наёмников в лянзы (подразделения) нового Дзян-Дзюна (губернатора). Брали, якобы, на готовую лошадь при жаловании десять рублей в месяц, считая на русские деньги. Условия для прижимистых китайцев неслыханно щедрые. Первыми из пределов России потекли дунгане, спасавшиеся у нас от мести за мятеж против Поднебесной, за ними повлеклись киргизы, таранчи, сибинцы. Такова природа здешнего народца. Где дадут вполовину больше – туда перебегают, а старому покровителю плюнут в глаза. Где дадут вдвое – готовы и ножом в спину.
Укрепление китайских позиций, заявленная вербовка и усилившаяся барымта вызывали дополнительное напряжение на границе. Сибирские казаки, взявшие под контроль рубежи огромной протяжённости, испытывали чрезвычайную нагрузку.
А Людзинтан словно специально застрял в Тарджах – приграничном местечке неподалёку от Чимпанзи. Тут и произошла встреча его с русскими. Представителем сопредельной державы оказался молодой казачий офицер – хорунжий Меньков 1-го Сибирского Ермака Тимофеева казачьего полка. Во главе сильного разъезда он догнал разбойных угонщиков скота и теперь заворачивал тысячный табун лошадей на российскую сторону. Людзинтан принял его без экивоков на разницу в чинах. Сразу признал правомочность русских действий. Пригласил на ужин. Обменивались любезностями на прощанье.
- Его Превосходительство, - переводчик на европейский манер навеличивал Людзинтана генералом, - отмечает выучку и доблесть русских воинов, особенно кавалерию, которую имеет честь представлять офицер Минь-Ку…
- Обязательно сообщу своему командованию высокие оценки господина генерала, - усмехаясь окитаеченной своей фамилии отвечал Меньков, - выправка ваших конников и пехоты также даёт основание полагать…
- Дзе-дзе, - китаец пренебрежительно махнул широчайшим подобием рукава, что-то живо заговорил, похаживая. Толмач едва поспевал, от страха жмурясь за невольное нерадение. Наконец, образовалась пауза. Не пора ли честь знать…
- Из тысячи кошек нельзя сделать одного тигра, - вдруг, коверкаясь, но по-русски молвил Лудзинтан и хитро прищурился, хотя «прищурился» довольно неопределённо звучит для китайской физиономии, - айда к нам. Сотню дам. Полк. Будешь жить, как жил. Только богато. Платье своё носи. Крест носи. Жри и пей, как привык, баб щупай на выбор. Служи – и всё! Айда?
Меньков смешался… «Да как вы смеете! Разве я давал повода, господин генерал!», - вертелись фразы возмущения. Но сдержался, поправлял ладонью темляк, надумывая вежливый и более дипломатический отказ. А пока молча глядели друг на друга – поживший крепко сановник и хорунжий, у кого служба только открывается. Толмач, переживая момент, тупо уставился на сапоги, стеклянный шарик на его шапке мелко трясся... Всё ясно! Китайский генерал кивнул к окончанию визита. Офицер конвоя поклоном пригласил к двери…
- Пошто не весел, Петра Миколаич? – решился вахмистр, когда уже и не видать стало крепости, - поди, службой соблазняли нехристи?
Хорунжий оторопело поводья натянул, глянул удивлённо: ты, дескать, откуда взял?
- Они и нас обхаживали, - понимающе улыбнулся казак, - энто у них не впервой. Навроде – люди, а чудно… Третий год меж них… Скажу прямо: приелись они мне, как сухой ячмень беззубой кобыле…

Из серии «На лавке у заплота»

- Фух… вечер, а душно как, - Липа Нурушева (Белоногова), поставив подойник, уселась рядом, развязала платок, утирала бисер на лбу, - небось, натянет нОчем к дождю. Табак полил зря…
- Где ещё твой дождь, - отмахнулся сам Нуруш, выстукивая трубочку об лавку.
- Чичас в денник ходила - касатка токо что не в лоб стукнула, низко летают. И пены, глянь, скоко на молоке, в ладошку цельну и не опадыват… Верно, на хмарь.
- Бабские приметы – лишние слова…
- Кабы так… Табак нам твой – хромому мерину гармошка, сено не в стогнах, вот что…
- Типун на язык, навязалась со своим дожжём!
* * *
- Можно, дядь Павлик, морду патрета ополосну на огородчике?
- Да хуть сам залазь, коли вместишься. Вода с колодца, Прошка давеча налил, не согрелась поди…
- Само то! Горит, - фыркал, куная побитое лицо в кадушку, Санька Мавруда (Агеев).
- Н-да… Подкрался волк под жеребцово копыто… Где нахлопотал, Лександра?
- Ничё, дядя Паша, они заплатят… с-суки, поддёвку замарали, новая, мать заругается…
- Дак их скоко наскочило, братовьёв-то Сюндриных (Еремеевы)?
- Сказывал же… Середнего успел уговорить, с копылков сшиб, а младший - колом меня осаячил… Калган зашумел, качаюсь возле прясла, а они в четыре кулака, да по мурсалам… Ничё не могу, токо зубы стучат как на морозе, будто застыл шибко…
- Отэто друзьяков я заимел, Павел Степаныч, а? – отираясь сунутой рукотёркой, воскликнул-возрыдал Александр.
- С дружками выбор завсегда невелик, - утешал пострадавшего казачка сосед, - подле пчёлки – в медок, подле жука – в навоз. Куды карахтер тянет, там и стрянешь…

* * *
- Чё-то совсем с головы выскочило… Михей Желтобрюхов (Фёдоров) вам сват, али как?
- А никак! Сроду они нам не свои…
- Как не свои? Бабка Потаньшиха (Потанина) разве не желтобрюховского двора? Дед Серёжа Бобыль (Дейкин) оттель её брал. Ежели так, то через тёту Капу Смолину (Филипьева) вы им аккурат сватами доводитесь, родня. Она же по-отцовски - Бобылева…
- Ну-да, родня… Сыскал он… На их старушке сарафан горел, а мой дед мимо шёл, руки погрел. Не знай, может старики помнили, а мы уже не знаемся…
- Кыргызов хуже… Те грамоту не разбирают, зато родню до седьмого колена назубок скажут, самые малые пацанята…

* * *
Сбоку ворОтней калитки пятистенка Попяткиных (Вербицкие) в густелых сумерках колготилось человек несколько, сдаля не разобрать, сколько и кто. Одни разговоры:
- Я те так скажу, - выдавал сердитый мужской голос, - на блудливой бабёнке только печь не побывает! А ты, брательник, не во гнев сказать, - человек из себя поводнОй, слова поперёк сказать боишься…
- Сказывал… Бить что ли? – тихо и не обидчиво возразил, кабы не Архип, средний сын Попятычей, и после слышимого вздоха горестно заключил, видать, сто раз обдуманное, - коли вожжи порвались, за хвост не удержишь…
- Энто она сурочила его, - встрела, скорей, Глафира, сестра Архипова, - озевала ещё холостягой, теперь верёвки вьёт, лярва, сладу нет…
- Вряд ли, - материн говор едва разобрать, - сужёного-ряженого, доча, и на коне не объедешь. Ты таперьча, Архипушка, как энтот лисовин в капкане: хоть и рано, сказал, а ночевать придётся… Айдате в дом уже. Хватит людям на лясы подкидывать, и так наговорили турусов. Наша изба – нам и сор грести.
* * *

ДИВЕРТИСМЕНТ ВТОРОЙ СОТНИ
Уже и последний портупей-юнкер зимою 1880 года здраво мыслил о возможном разрыве с Китаем. Будто в подтверждение грозовых предчувствий весной на границе были сформированы Нарынский, Музартский, Каракольский и Кульджинский отряды сибирских казаков. Пуще того. Обстановка вынудила задержать сменные сотни 1-го и 2-го полков, которые вместо отправки домой остались в Туркестане. Состав стал девятисотенным вместо обычных шести.
По счастью, российская дипломатия, на Востоке отчего-то завсегда инертная, на сей раз обошлась без козырей в виде казачьих атакующих лав. Положение разрядилось. Осенью отряды расформировали, а переждав зиму, по весне 1881-го, двинулись, наконец, к родным станицам и посёлкам переслужившие полгода казаки.
Вместо заболевшего Казнакова, исправляющий должность генерал-губернатора Западной Сибири, командующего войсками округа и войскового наказного атамана Сибирского казачьего войска генерал-адъютант Мещеринов повелел придать событию широкое звучание, зачем скомандовал привлечь не одних только военных, но и гражданские слои всех сословий.
Авангардом после изнурительного марша из Илийского края прибыла в Омск вторая сотня 2-го полка подъесаула Никитина. Встретили как героев. Сибирское пролетье не обмануло погодой, расщедрившись на тёплый и ясный день. Марши оркестров, походные песни, бравурные рапорты-адреса, торжественное прохождение строем… К вечеру довольный Григорий Васильевич распорядился представить второполчан, числом не менее взвода, в театр. Город принимал гастроль известного антрепренёра Горин-Горяинова с много обещающей примой Стрепетовой и в зените славы львиноподобным Варламовым из Саратова. Давали «Федру» Расина. Полными пятью актами.
Начальству что скажешь, да ещё при такой явленной милости и расположения. Обычный отдых второй сотне отложен, опять канитель - чистится, мыться. Правда, и потрафило… Интендантство то ли по собственному рвению, то ли от генеральского пинка куда следует, доставило новёхонькую справу доброго сукна, кожи и прочих тебеньков. Мимо казачьих денег – за счёт благодарного купечества…
В театр Никитин отобрал фланговых, запевал и которые пофигуристее собой. Чарка вина поверх нормы довольствия и паужин до отвала взбодрили, взвод пешим строем прибыл к приметному на весь Омск храму Мельпомены. Обогнули цельный квартал за ради случая, с полковой песней, под горячие проявления встреченных горожан. Степенно заняли отведённые посерёдке партера места.
Не опоздал генерал-губернатор с семейством, пригласивший к себе командира 2-го полка полковника Александра Васильевича Сарандинаки с супругой. Ярус феерил нарядами дам омского света. Занавес отдали, лорнеты навелись, действие открылось. Труппа на виду щедрого наплыва зрителей лицедействовала с премьерным накалом. Трагедия жизни афинского царя Тесея, его сына Ипполита и загадочной царской жены-мачехи Федры захватывала. Не мигнули – четвёртый акт, апогей событий. Тесей гибнет на войне. В Афинах - борьба за трон. Ипполит не рождён эллинкой и царём стать не может. Федра признаётся ему в давней любви и в качестве наказания за такой грех просит пронзить её мечом. Удивлённый Ипполит ни казнить, ни любить Федру не расположен: другая есть! А тут – новость: Тесей жив и возвращается. Кормилица Энона клевещет на Ипполита, утверждая, что это он в отсутствии отца, страстно домогался Федры…
Стрепетова блистала, Варламов полыхал! В зале комара слыхать. Но какое-то движение прошелестело. Ропот ли, смешки в ладошку. Будто слабые, затем сильней. Стихло, и опять… В сумраке губернаторской ложи голубым и красным сверкнули ордена. Мещеринов круто обернулся к адьютанту. Тот доложил. Причина скандальная. Казаки, все до единого, спали! Сказывают: со средины третьего акта. Ну не канальи?
Спали мертвецки, чугунным сном насмерть уставших ратников. С юношеской слюнкой в уголке рта чуть схилился командир сотни. На другом фланге в крепкой дрёме почивали субалтерн-офицер Крохалёв, старший врач второго полка надворный советник Вершинин. Тела казачьи распустились в истоме долгожданного отдыха, однако даже здесь собранно держались головы, лишь вполхода свесившись на грудь.
Актёры потаённо наблюдали за партером и перемигивались с кулисами, но завидев идущего в проходе сверкающего звёздами генерал-адьютанта Свиты Его Величества, прекратили игру, застыв в немой сцене. В гробовой тишине только и слышался стук каблуков да «малиновый» звон лейб-гвардейских серебряных шпор. Старые актёры давно знали: гастроли в провинциях мало обходятся без скандалов, ну, так вот, пожалте, дождались и в Омске, любопытно будет глянуть, яко бузят в Сибири…
Мещеринов грузновато взошел на подмостки, выдвинулся к краю. Встал молча. Замерла и публика, ожидая свирепой выходки крутого воинского начальника. Его шибающего в уши и крайне возмущённого фальцета: «Встать! Подъесаул - ко мне!». «Театрально» слетят с горемыки новёхонькие эполеты…
Однако грозы не случилось. Отпыхавшись слегка, генерал неожиданно снял фуражку, знамённо принял убор на левый сгиб локтя, из-под кустистых бровей внимательно оглядел битком набитый зал. Задержался взглядом на казаках. Они спали без храпа, сторожко, как невзначай присевшая журавлиная стая. Обожжённые нездешним солнцем далёких пустынь, заветренные на ледниках Тарбагатая лица теперь были покойны. Разве что мигом кратким, то на одном, то на другом возникали болезненные гримасы, набегали тревожные морщинки, как отголоски совсем недавних переживаний. Может, яростной стычки, смертельного камнепада, змеиного шипения сокрушающих лавин. Много помнили эти умаянные люди…
Генерал-губернатор, он же - войсковой атаман извинительно развёл руками, потом медленно поднёс палец к губам, сделав понятный жест: прошу не мешать, господа, быть потише, сами понимаете… Ещё раз глянул на спящий взвод, отечески перекрестил партерные ряды, перекрестился сам. Что-то сказал антрепренеру, тот понятливо склонился. Как только царский властитель Западной Сибири вернулся в ложу, витийство продолжилось. Актеры играли, публика внимала, казаки спали.
Побудило их движение, стеснительное, но явное. На сцене закончился финал, отдавались поклоны, зрители сдержанно, помня жест генерала, хвалили спектакль. Никитин ошалело вскочил и, не разбирая толком, что происходит, крикнул «браво», взявшись энергетически бить в ладони. Взвод вскинулся, вахмистр и урядники тормошили заспавшихся… Скоро казачьи ряды подтянуто стали «во фрунт». Ужас подъесаула вполне отражался во всём его обличье, смущённом до чрезвычайности.
В зале, который тоже был на ногах, напротив, – бодрое воодушевление, поощрительные возгласы. Ждали реакции главной ложи. Там, завидев восставших казаков, с заминкой, но адресно вскричали «славу», молодёжь из семей предводителей края энтузиазно рукоплескала при этом. Публика оглушилась, помпезы не утихали. Однако Горин-Горяинов и сам был артист. Заставил спуститься действующих лиц, торжественно подвёл ко взводу второполчан, и труппа принялась картинно восхищаться истинными героями момента. Триумф настал, когда красавица Стрепетова в костюме Федры, взявши руками лицо Никитина, эффектно целовалась в губы. Театр накрыла небывалая доселе и вряд ли повторённая когда-либо волна патриотического подъёма. Обнимались многие. Единение случилось всеобъемлющим – отмечали репортёры губернских изданий...

МАЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОК
Я – белый офицер. Не рекомендуюсь, просто, для сведения; нейтральная констатация факта. Мне уже 26. Ровесник молодого века. Тогда почему: «уже»? Потому как мне и этих лет – за глаза. Кстати, признаЮт значительно старше. Наверное, слишком знаю для своего возраста. Например, как распознать раненых среди убитых. Кто из сотен самодовольных людей сведущ, что живот мягкий у живых, а у мёртвых – твёрдый, как могильный камень? Ещё знаю, где любовь, а где бл…и, по выражению незабвенного подъесаула Грибановского. Мне известна цена утренней росы и последнего патрона, угадываю калибр орудия по выстрелу. Бывало, ошибался, казнил без суда. Сие – не последний грех моей молодости, но кому я должен каяться? Вам, мадам и месье?
Не-е-т… Моему опыту сотни лет, моя истинная дата рождения и то, сколько пережито, являют жуткое арифметическое несовпадение. Готов поспорить, что в определённых ситуациях мой час тянулся длиннее года у вон той кокотки. А ведь и я когда-то был свеж и юн, как редис. Эх, господа…
Зато теперь у меня – Париж, столица победившей державы. На слуху – аккордеоны и канкан, а не заунывные клики с минаретов Константинополя. Здесь - Елисейские поля, а не ишимские степи, солнечно расплёскан шарман авеню вместо мусорных улочек Загреба… Открытое кафе, и сегодня я позволил себе чистое бельё, визит к парикмахеру, сюртук на прокат с ландышем в петличке и ещё – бутылочку старого «Камю».
Я – слегка расслаблен и ленив. Пусть меня ещё коробит от бессодержательных улыбок и абсолютно равнодушных «коман са ва? кё дезире ву?» (1) – остаюсь благодушен; день ото дня начинает всё более устраивать складывающийся по-новому лебенсраум – моё жизненное пространство.
У меня в кармане, чтоб вы знали, не легковесно-нансеновский аусвайс (2), но несокрушимый французский паспорт (спасибо, ваше превосходительство, и земля вам пухом!). Отныне аз есмь – натуральный ситуайен (3) какой-то там по счёту их республики, а не вчерашний европейский мизерабле (4). Слава Богу, заслужил-таки патент на спокойную жизнь. Он позволяет дерзко смотреть в переносицу ажана, я сухо киваю в ответ на его руку у козырька кепи, со значением принимая возвращаемый паспорт. Мой паспорт!
Господь располагает… Каких-то пару лет тому вместо Сены довелось воочию лицезреть Иртыш в слабеньком льду, по которому мы, кинув лошадей, бежали, отстреливаясь. Сплошной драп до Иркутска. Попытки уйти в Китай, неудача, очередной галоп к скользким кручам Амура. Харбин, круиз кочегаром до Каира… Если вкратце.
Нет, нет, дамы и господа, я имею основание заключать: «мне уже 26». Настаиваю на данном праве. Четыре штыковых против вражьих пулемётов в упор – неплохие доводы в нашем лингво-историческом диспуте, не так ли? Ваше здоровье!
Впрочем, вальяжному мосье за соседним столиком глубоко наплевать на меня. И остальным всем – тоже. Однако для встречных обид нет повода. Мы искренне паритетны: мне на ближнего, на дальних – более чем аналогично! Плюнуть да растереть, как говаривал Гавриил Шаврин, наш сотенный вахмистр…
Люди снуют. Антанта одолела германского супостата и, кажись, более всего викторией довольны французы. Сколько самодовольных горделивых лиц! Понимаю: галлы редко побеждали, оттого и радуются шибче. Слегка удивляет: ко мне крайне редко подсаживаются, мало салютуют бокалами. Похож на немца? Да вроде нет…
Отношу сие на счёт неприятно изуродованной шрамом половины своего лица, не добавляет, очевидно, приветливости белая прядь от темени до лба. На бульварах самый захудалый обозник и фуражир красуются в блескучих цацках, а у меня ни одного значка либо нашивки, что логично настораживает обывателя. Дурная аттестация для пугливого гарсона-алжирца. Смешно было, когда чернявый «вьюнош» никак не мог определиться, кому услуживать: моей крахмальной манишке либо жёстким метам. Шрамы ведь вполне можно схлопотать и в подворотне рабочих окраин, а не только в окопах.
Благо, житейский опыт подсказал линию поведения его коллеге - старому официанту, а то я уже хотел покинуть кафе. Ветеран поперёд арапчонка решился встречать клиента по одёжке, а там, дескать, видно будет. Мои манипуляции с бокалом, вилкой и ножом окончательно успокоили персонал – наши отношения установились.
Впрочем, после изрядного «гвардейского тычка» дебёлым коньяком, я перестал обращать внимание, поскольку уплыл далеко. На волнах моей памяти, так сказать. Пардон за банальность, но иногда она выручает, прикрывая смущение.
…Конины нам хватило на четверо суток. Больше взять не могли – ослабли, тащить тяжко. К тому же обнадёжил пройдоха-хунгуз, уверив, что завтра, много – на третий день будем в тепле, где полно еды. Ломали наст, утопая в распадках, сотник ухнул в речку или родник – их в тамошней тайге не счесть, а под снегом не разобрать. До сих пор не по себе, как хоронили. Спешно, будто серчая на покойных, без подобающего почтения к смерти… Да, да, господа, было! А ведь это всего лишь ритурнель (5) к моей дальнейшей истории. Для французского имажине (6) она незатейлива: я редко менял женщин, их у меня очень мало; зато много менял лошадей, бывало, и по три на день, их у меня гибло, пожалуй, чересчур…
Сзади меня тронули за плечо. Кланялся невзрачно, но аккуратно одетый человек с футляром юфтевой кожи. Предлагал исполнить нечто музыкальное. Прикинув содержимоё портмоне, я согласился. Вряд ли маэстро запросит более франка. Гулять, так гулять, хорунжий Набоков!
Гарсон одобрительно кивнул мне издали и, приосанившись, задиристо оглядел ближний круг прижимистой публики: вот вам, дескать… не в пример желудкам присутствующих, объявился месье, спасающий честь компании проявлением интереса и к духовной пище.
Человек, меж тем, бережно распахнул футляр: на малиновом бархате высветились лебединые обводы саксофона. Вставил трость из шёлковой салфетки, перебрал клавишами и гашетками. Тихо предупредил, что сначала сыграет на пробу, даром, не понравится – он прекращает заказ.
Следом послышались пассажи из Грига, угадывалась песня Сольвейг с вариациями. (Ау,ау, где вы, музыкальные классы родного кадетского корпуса?). Инструмент басил густо, без киксов вскидывался на высоты; владел им, безусловно, незаурядный музыкант.
По-французски он говорил с акцентом, но мне никакого дела, отчего и откуда происхождением фонетические примеси. Париж сделался Вавилоном, нашего брата-славянина на каждом углу – биржа. Сейчас особенно не хотелось выслушивать очередную скорбь. У самого – на десять псалмов с продолжением.
- Господин офицер, - обратился он вновь, - дозвольте новую вещь, на неделе ноты из Нью-Орлеана через Марсель доставлены: свояк у меня в порту… Рекомендую-с: Глен Миллер, «Маленький цветок», прикажете начать?
Мне тут дошло: со мной говорили по-русски! По-русски ответил и я – молча махнул рукой.
Как же смачно он представил первые глубокие звуки, как ловко запустил инструменту трогательную хрипотцу… Проникновенно до дрожи, прошибло сразу, незачем врать. Полагаю, не один хмель сказался на моём чувственном восприятии. Вещь изначально стоящая, мелодия не бог весть с какими изысками, но крепкая. А этот, за один франк, добавлял своё, импровизировал, вкрапливал нюансы, безупречно выдувая тему модного аргентинского тангО.
Публика в кафе микшировала говоры и смех, внимала саксофону, уже откровенно. На панелях задерживались прохожие. Несколько пар пробовали танцевать. После дебютного исполнения, хватив аплодисментов, наш тапёр продолжил бисировать, постепенно отдаляясь от моего ближнего ко входу столика. «Маленький цветок» звучал и трепетал за углом. Футляр остался рядом со мной, в него бросали мелочь, мелькали и банковские билеты.
Старина-«Камю» тоже славен. И тоже кстати… Тепло разливалось во мне, от грусти щемило сердце. Покойно, мило, не так, как иными ночами. Хотелось любить, и было жалко себя. На витринах зажигали огни. Сквозь мокрые ресницы я глядел на них, на музыканта, который возвращался, на его вспыхивающий и гаснувший искрами и бликами инструмент. Ах, эти радужные огни и мишура...
Они похожи на те, которыми прощался с нами морозный Омск. Весь берег был ими подсвечен. Это помогало целиться. Мы тогда рвались на звёзды, что отражались впереди на гладком и тёмном льду; бежали, редко оглядываясь для ответных выстрелов, иногда приседая для залпов, чтобы не дать погоне сесть на плечи. Однако большевики не рискнули. Огоньки с дебаркадера редели, мельчали, потом сгасли. Лёд кончился, звёзды покинули нас, перебравшись к себе наверх.
За тальниками, в жидкой рощице собрались. Кашель да сорванное дыхание, слабые крики с реки, беспощадный итог беглой переклички – всё результат беглых огней. Их самых. Патронов красные не жалели, а уж нас… Да и с какой стати?
- Вуле-ву? (7) – забывшись, я предложил выпить присевшему музыканту. Он отказался: «никак нельзя, ваше благородие, чуть-что и – с копылков, тогда на неделю или две – беда». Деньги мои отодвинул, ответное рассерженное движение смягчил улыбчивой шуткой: «ваша доля за ангажемент, без протекции не взять бы мне интересу у публики».
- Аппарат-то откуда, где уроки брал? – у меня мало любопытства, просто спросил, тему переменить.
- Павловск… Оркестр лейб-гвардии казачьего полка, трубач сибирской сотни… Подсобляет дудочка, кормит кой-когда, - он замолчал, вдруг продолжил, - верите, вашбродь, босиком бы, по снегу, до самого Кокчетава, - ему стало трудно, но сглотнув комок, пересилился, - за сим, прощевайте, же пар (, пора…
Мы крепко пожали руки друг другу и, не сдержавшись, обнялись горемычно, по-братски.

---

1 – как поживаете? что угодно?
2 – так называемый «нансеновский паспорт» выдавался беженцам от Лиги Наций.
3 – гражданин.
4 – бродяга.
5 – небольшое музыкальное вступление перед вокалом или танцем.
6 – здесь: воображения.
7 – не желаете ли?
8 – я ухожу.

ЯСНЫМ ЛИ ДНЁМ
На балдаевском дворе не успело обсохнуть после ночного дождика. Квёлый, а вымочил. В тени держалась сырая прохлада, зато на солнышке топило вовсю. Накатные плахи перед конюшней парили по-весеннему, запоздало.
Все пригоны - настежь, чтоб «протягивало» сквознячком. Валил изнутри амбарушки, завозни, скотьих ухожей дух казачьего достатка. Отсель да оттуда напахивало старым салом, потягивало груздями выставленных порожних кадушек, духовито доносило берёзовыми вениками с вешал; иной раз ветерок приглушал остальное затхлым теплом назьма от не чищенного ещё овечника, либо шибало псиной от собачьего угла, но тут и освежало дёгтярной струёй с новёхоньких колёсных ступиц…
На улице набирало ход молоденькое сибирское летечко. До жарких Петровок далёко, пока что задумчиво и долго-долго стоят закаты. Вечерние зори перетекают в прохладу и росы рассветных, скоро перебегая пару лесков за Танькиным логом. «Дав ночи полчаса», - певуче сказал Александр Сергеич.
Весна попрощалась недавно, настаивается вёдро ясных дней пролетья, однако стихают беззаботные, кажись, вчера птичьи граи да напевы. Вечно голодная детва уже широко растягивает красные рты в жёлтых заедах – таскай им и таскай, не до праздных песен. Одно и стало, что зарянка в коноплянике за станицей в полчаса отпоёт колыбельную, да от бора заслышится молитвенное навечерие горлиц.
Посветлу – каждый снуёт у гнёзд, отринуло беззаботное порханье. Редко когда сядут ласточки на прясло, журчат осторожно. Видать, самчик ободряет усталую вусмерть подругу. Или жалеет… Одни чилики беспутные на дворе толкутся, но не весенним шумным гамузом. А так – не слыхать ни скворцов, ни синичек, ни сизарей даже. Занята птица, летний день и у неё год кормит…
Станица изрядно обезлюдела, примолкла: казачество мобилизовано потными деньками летней страды. Балдаева сноха – Пелагея – сидела на крыльце в ворохе мешков. Орудуя костяным крючком, штопала дыры. Нежданно брякнула щеколда, отворилась воротняя калитка, ступил через высокую, (чтоб люляты на улицу не сквозили со двора), подворотню дебёлый, но уже траченный казак. Женщинка соскочила со ступеней, утирая руки фартуком, двинулась навстречу.
- Здорово дневали, сваты, - треснутым голосом приветствовал гость.
- Слава Богу, Микита Ульяныч, - ответствовала с поклоном.
- Всё ли ладОм у вас? – казак сдвинул фуражку со лба: припотел на ходу…
- Спаси Христос, живём помаленьку, - голубино ворковала молодайка, - маменька с Верой хлебы ставят, взойдёте, сватуля, али кого кликнуть вам?
- Тьфу ты, с головы долой… У вас же в середу пекут (1), а я и не туда, старый пенёк… Погодь пока, сяду, отпыхаюсь, - умащивался на чурбаке возле главного переклада, убирал плат, доставал трубочку и кисет.
- Гляжу, мешки спортили, ли чё ли? – показал на крыльцо с ворохом посконной тары.
- Грех прям, дядь Микита… Сказать стыдно, обмишулились. К Паске ещё молоть собрались, тятя велел Федьке с Сергеем насыпать пашеницы дюжину, а тут – дождики зарядили, буран сорвался перед Вербной, то да сё… Хватились, а мешки мыши сгрызли. Тятя серчал, супонью намахивался. Теперь вот – штопаю с кудели.
- Н-да… Мыши – животна домовая, зазря портить не станет. Она как? Бегит по мешку проверить: завязан али раскрыт? Ежели нет – пользуется, зерно трескает, от муки, опять же, не отстанет. А коли доступ закрыт – тут уже зубами блудить начинает, грызёт снизу. Оттого казаки мешков никогда не торочат наглухо. Всё одно съест, зараза, зато вехотьё целое будет.
- Едак, едак, дядь Микиша, - Пелагея не решалась заняться прежней работай, ну-как старик в обиду примет?
- Ты седай, чего стоять… В другой раз зайду. Ваши на заимке? СкорОдят?
- Другой день сёдни… Тятя обещался на полдень за хлебом подъехать али послать кого, покель не слыхать…
- Поспеете со стряпнёй, – казак с удовольствием вдохнул запах родимого печева, донёсшийся с ветерком, нагнувшим потяги от трубы, - вишь, уже корочкой взялся, христовый…
- Доспеет хлебушко, отдохнёт к обеду. У вас так и не проходит, чую?
- Глотошница? Навязалась проклятущая, чичас хоть пить и говорить дозволяет. Хуже горькой редьки припала, ети её! За кадык хватает, прям как кобель зайца… Когда-то задавит, управится, небось…
- Господь с вами, свят-свят, рази так можно думать, - закрестилась Пелагея.
- Будя, ты – не попадья, я – не энтот… Чтоб утешить. Сергею передай, нехай заскочит. Путы ему справил, цепками соединил, уже никакая роса не возьмёт, не растянутся, только пусть ремни захватные ладом прожирует…
Молодайка проводила гостя до калитки, вернулась к мешкам. Скоро вышла Вера, золовка, опустилась на ступеньку, развязала платок.
- Шешнадцать листов… Не присели с самой затопли, - доложилась о кухонных делах.
- А сама где, свекровушка родимая?
- Пластом на коник повалилась, на час, грит, не шевельти…
- К тому и я с мешками поспею.
Затихло на дворе. День разгорелся…
_____________________________________________________
1 – у линейских сибирских казаков в некоторых станицах и посёлках пекли хлебы, стряпались (шаньги, пироги, узолки, каральки, подорожники) обычно раз в неделю, каждая семья в свой день, зная это, соседи бегали к ним взять огня. Автор застал привычку (обычай?) в 1950-х. Мама снаряжала с крохотной латкой, шеметом бежал через проулок, Надежда Прокопьевна отряжала из печи 2-3 огромных красных угля (головёшку нельзя!). Пулей несёшь обратно, к маме с растопкой наготове. Помню это зимой, потемну, мороз, звёзды… Греет кой-когда то тепло через варежки от «прометеева» огня для семьи. Полагаю, причина не в экономии спичек – старину чтили. Но обычай вскорости угас.
Простите, не сдержусь, заодно скажу о другой обязанности казачат. Накануне следует взять косарь – широкий большой ножик, им ещё мама при большой уборке полы скоблит до бела, красить их при совхозе уже стали, когда деньги увидели вместо колхозных «крестиков-ноликов». Тем косарём наколоть, нащипать лучин для растопки, пучком сложить их под печью, за занавесочку. Лучины не абы какие. Толк казачонок знает. Лучшие – берёзовые, такое полешко отыскивается в поленнице. Колоть тяжельче, зато без заноз, как сосновые и не трещат, не «стреляют» искрами, как осиновые. В придачу к лучинам следует надрать бересты для тех же целей.

С наступающим Новым годом всех потомков сибирского казачества!
ПРОКОЛ ВОСПИТАНИЯ
Утро взнимается на выщелк. До того ятное, что Аиртавские сопки к станичной околице придвинулись, а мороз – привычная для сибирца рождественская затея – принимается лишним подарком матушки-зимы. Гляди: встанет день и столько всякого добра рассыплет, таровато выставит напоказ. И лалы тебе, и яхонты с бирюзой, и прочие диаманты, зернь да мишура. Бодрись, народ казачий!
- Исусе Христе! - охает баушка Поля от мёрзлого стука в горничное окошко, - бодай бы варнака, едва шипку не высадил, - и ко мне, - чего вошкаешься, айдате уже, паняй с дому!
Скоро шагаем с соседским Шуркой в школу. Проживаем на краю. Изба Пановых (Максимовы) через проулок от нашего пятистенка. Крайнее нас одна саманка Грибанихи (Грибановская). Далее и вширь – наши ребячьи уделы: бор, околки, сопки, речка и яр, там полным-полно ахов и вздохов, там умолкло до лета развесёлое эхо.
Шурка шпыняет по-взрослому: тебе бы сладко пожрать, да гладко… (сходить в ретирадное место, ежели печатно выразиться). Вяло оправдываюсь: ага! гирька на ходиках прослабла до лавки, тятя подтянул, пустил маятник, а стрелки забыл перевести – полчаса лиха.
Будильников сроду не видели, радио покуда не провели. Хронометров в доме три: циферблат с медведями, петух да солнышко. Страхует Пелагея Ефремовна. Она и будит, когда родители на работу затемно подались. Впрочем, ушли мои, а Шуркины – дома. Никак пимы катать затеваются в своей баньке. Думаю задней мыслью: ладно, друг ситный шумнул, а то бы заявился к обеду на смех классу.
Повдоль улицы бураны выставили престрашный сугроб, не разгонишься. Месим тропу, упыхались. За Кочановским (Корниловы) крестовым домом на гололёдном обдуве припустили рысью, визжит снежок под пимами. Угловой двор Богородицы (баушка Витьки Егорова), слева – пустырь (1), откуда позёмка бесперечь. Сегодня - сиверко от озера навстречу. Слезу давит, цапает за коленки, не говоря о прочем, но – нам приспичило, некогда.
За спешкой и нарвались. Прям, как куряты в ощип… Тут до школы оставалось всего-ничего, только бы за угол, на майдан выскочить и вон оно, крыльцо бывшей станичной церкви. Нет же… Видать, упрели маненько на шибком аллюре, парок дыхания взор сузил, а тут, на грех, – Ендовика старый. Тр-р-ры, осаживай! Подзывает жестом от калитки: ходь суды, малолетки…
Погорели! Ещё как! Ожидай «спектаклю»… Подходили не сами – досада волокла.
- Здрасьте, деда Петя, - Шурка бойчей, он второгодник, опыт даёт себя знать, выручает, когда припекло…
- Здрасьте, дядя Ендовицкий, - играю вторую скрипку, тащу шапку долой.
- Ага, слава Богу! По делам наладились, вижу, - подбородком показало горе наше луковое на школьные причиндалы.
У нас на лямках через плечо – сатинетовые торбочки, загвазданные с первой же недели учёбы, сбоку подвязаны мешочки с чернильницами. Внутри – задачник, «Родная речь», пропись. Сумками дерёмся, пинаем их всяко – вещь нужная, чтоб отношения выяснить. По-учёному: социальный статус определить среди таких же ширмачей. У соседа – чёрная, у меня наряднее – синяя. Правда, с латкой. Целился Генку Гроша (Грошев) хряпнуть, увернулся жиган, штакетник сумку пропорол. Пока расстраивался, пендаль от Генки схлопотал – одни траты…
- На уроки бегим, деда Петя, - выставляет Шурка уважительную причину и тоном голоса намекает поторопиться неуместного на наш взгляд собеседника.
- Энто добро дело… Грамота казаку, что третье стремя, – дед не простой, таких он видывал, тут и вовсе прикинулся, будто не признал, - сами чьих будете?
Я едва на снег не сел: да мы мимо каждый день ходим, по два раза! Шурка и тут пример подал - отрапортовался, меня подталкивает: чего закляк? А меня клинит на невнятное бу-бу-бу…
- Энто которых Савельевых? – дед продолжает выделываться.
- Николай Андреича…
- А… Едак, едак… Токо не разберу: Балдаевых, ли чё ли? Или Павлатиных, Ивана Безрукого? Так у него Толька вроде, и старше, он здоровкается, молодец… Может, Мартяна Савельева, не врёшь?
- Не, они накось живут, на Мордве. Балдаевы и есть, - подсобляет Шурка. Сам сопли шумно втянул, обопнулся, вздыхает, словно Колобок: весёлое, дескать, горе – казачья жизнь, а сегодня и вовсе не задалАсь – как, мол, полагаешь, деда Петя?
- Тогда сказывайте толком, а то плёмкаете невесть что, - деда вожжи отпускать не собирается, строжится.
А что? У него времени – вагон и маленькая тележка. Он и дела свои не забывает, за беседой успел воротца в пригончик подоткнуть вилами. Грабарку сыскал, на черенок опёрся. Прихехетный… Стоим, гнидники мнём. Ему – вполугоря, а нам далее с Марией Никитичной разбираться. Учительша говорит тихо, но… Лучше бы подзатыльник отвесила с маху.
- Накройсь, - милостив дедушко, оправляет дореволюционные усики, - как же, припоминаю… Их дед Степан добрый казак был, урядник, кавалер… А вы?
Замолчал, смотрит. Видимо, во взятой им педагогической паузе, мы должны окончательно осознать дно собственных ничтожностей. Сознаём и каемся, скорбно свесив чубчики в приметном куржачке.
Мороз на восходе прижимает, дымы грибами упёрлись в стынь. На уроке географии Фёдор Яковлич Плужников, наш директор школы, сообщит старшеклассникам: сегодня на термометре минус 31 по Цельсию (2)… Эту новость Шуркин брательник Колька вечером родным сообщит, а пока стоим «во фрунт»…
- Отцам своим передайте, как вас перестрел, другой раз мотрите … Покеда! – указал батожком нам тяжкий путь к школьному порогу.
- До свидания, деда Петя, - хором и с места берём в карьер.
Одна мысль сверлит окоченелую голову: ох и огребу! У товарища проще, оттого и хОда у него задорней. Вывернется без бухометени, поскольку Надежда Прокопьевна чаще ограничивается на редкость безобидными кудахтами: энто што такоя-ча! до каких пор с вами грешить буду? Тем и кончает. Пал Маркыч – папа их (Шурка так и зовёт отца: «папа», у нас не приветствуется: только «тятя») – вообще промолчит, скорее всего. Достанет очередную папироску «Прибой» и задумчиво выкурит в грубку. Тверёзый, он уходит в себя, много и трудно размышляет о былом ли, о будущем... В такие миги равнодушно снисходителен.
Не то, что у меня. Мама не спустит. Тятя сверкнёт льдинками с-под бровей. Пока. В неровён час прибудет «выпимши», с порога «откроет карахтер». Всё припомнит. За неделю, за месяц, что при царе было, что при «сэсэряге» стало… И мой прокол воспитания в том числе. Он на взыски дошлый. Бывалочи, на босу ногу по сугробам за порог выметались. Птицей тройкой: мама посерёдке, мы с младшим браткой заместо пристяжных…
Примечательный во многом был деда Петя Ендовицкий. (Мир праху его и моё запоздалое «спасибо» за уроки!). Впрочем, какой тогда, в 1957 году, старик? Шестьдесят с гаком. Первый сын с 1913 года рождения, последыш – с 1949-го. Ростом деда Петя высокий, прямой, фланговый. По рассказам я узнал много позже – из гвардейской сибирской полусотни. За промашки в казачьих обычаях никому не спускал.
Нам как следовало? Шаг сбавить, шапки снять, приветствовать громко с именем и приставкой «деда», «дедушка», не обижался и на «дядю». Услышав ответное: «здоровка» либо увидев кивок – двигаться дальше. Разговор или расспросы затеет – стой, как лист перед травой, пока не отпустит.
Бывали промашки, другие старики пропускали, только не Ендовика! Проверит, «докладал» ли малец о проступке. А с отцами шутить… Потому в Аиртаве было принято: через маму оголец замечание старших передаёт, чтоб смягчить. Она – посол доброй воли в каждой семье.
Приветствие с обнаженной головой – это для малолеток. Взрослые здоровались, головных уборов, как помнится, не снимая. Младшие – первыми, со значением пожимая протянутую руку старика. Зато за дверями избы – всем шапки долой! Пусть не крестились на божнички, кроме старых людей, однако за стол сесть в фуражке – никуда не годно! «Бусурмане, что ли? Кыргызы лезут так», - ругалась Савелиха-Балдаиха. Ещё и казанками клюнет в макушку для убедительности, чтоб наперёд знал.
Уроки старших станичников всемерно поддерживала школа, где почтение воспитывалось непреложной добродетелью в ученике. За проколы в воспитании казак сызмальства отвечал лично и строго. Процесс, скажут учёные педагоги, был единым, непрерывным и повсюду взыскательным.
Увы, с годами всё как-то размывалось, теряло важность, оставляя горечь «уходящей натуры». Глянуть с тех времён на сегодняшние будни да обычаи, что в семьях, что в школе, что на улице – волос дыбом. Один телевизор чего стоит…

---

1 – пустырь образовался от пожара, ещё до войны, выгорело дворов с десяток, как сказывали. Так и не отстроились…
2 – занятия в школе отменяли редко: когда буран – свету белого не видать или колотун за сорок градусов. Мы с Шуркой всё равно пёрлись. Отмену объявлял местный радиоузел, а у нас ни лампочки Ильича, ни тарелки: тятя ещё года три на столб не мог или не хотел разориться.