Бывальщины Сибирского казачества.

СТЫЧКА
Барон, слегка гарцуя на кровной кобыле, двигался вдоль строя. Лайковая перчатка его отыскивала выборных. Ты, ты, - указывал сотенный, подыскивая подходящих казаков. На шестом отозвался вахмистр Воронкин: «Серьга у Максимова, господин подъесаул»…
- Что такое? – крутнул лошадь фон Граббе, - я вижу казаков или щацких при бабьих цацках в ушах?
- Ваше благородие, так обычай, нельзя на рыск пущать…
- Ма-алчать! – офицер выходил из берегов, собираясь высказать всю свою недельную, после назначения, накипь. Многое не нравилось после регулярной кавалерии. Но помешал полковой адъютант Васильчиков, нагнулся:
- Господин подъесаул, - объяснил на ухо, - серьга указывает, что сей казак – единственный сын в семье. Это не «цацки», как вы изволили выразиться.
- Ну и что с того? – громче повторил барон, - я не намерен менять решение. Назначенным в разъезд собраться у штабной палатки! – кобыла прыжком взяла галоп.
Сибирцы тут же окружили замешкавшегося адьютанта, высказывая недовольство приказом сотенного. Есаул пообещал исправить дело. Слово сдержал: через час ли, полтора барон стоял перед командиром одного из славнейших полков сибирского казачества.
- Иван Фердинандович, - мягко начал войсковой старшина, - прошу вас переменить приказ относительно Максимова… Бывает, могли не знать казачьих порядков, запамятовали…
- Ваше высокоблагородие, отменять команду я не намерен, - Граббе закаменел скулами, - мой авторитет не подвергается сомнению.
- Вы решительно возражаете?
- Безусловно, ваше высокоблагородие! Не могу допустить, что вы думаете иначе.
- Думаю, милостивый государь! – окреп и построжал голос полкового командира, - вы казаками не командовали, обычаев наших не знаете, не удосужились узнать. А это, заметьте, второй устав. Их казачество заслужило кровью! Не стыдно, что пока не успели узнать, принять. Стыдно, что упорствуете.
- Суеверия в армии…
- Извольте слушать, подъесаул! Приказ ваш по Максимову я отменяю своей властью. Замените его в разъезде немедленно, об исполнении доложите.
- Позвольте подать рапорт по команде, господин войсковой старшина! – барон стоял в струну, на взгляд командира полка объяснился, - не думаю, что буду далее полезен вашему полку.
- Не думаете? – откровенно вспылил полковой, - а я убедился: такие офицеры мне не нужны! Помощник! – позвал адьютанта, тот явился незамедлительно, - ротмистра фон Граббе…
- Подъесаула…
- Слушать меня, есаул Васильчиков! Ротмистра с рапортом его об обратном переводе в кавалерию и моим положительным заключением подготовить безотлагательно! За сим немедленно направить в штаб бригады. Сотню принять подъесаулу Калмыкову. Я вас не задерживаю более, господа, - войсковой старшина уже вчитывался в какую-то бумагу со стола.
У фон Граббе вызывающе тренькнули шпоры на повороте кругом. Полковой командир негодующе вскинул голову, но полог палатки уже закрыл вышедших.

Картинки жизни ст. Аиртавской
По жерёбу (жребию) со вторника наезжий шубник первым по станице явился к Мартяну (Мартемьяну) Савельеву. Оглядел товар, не мешкая, расстелил овчины на полу,принялся кроить.
- За энтим делом не измучишься… Крой да пой, - балагурил, орудуя мелом, - от когда шить, тогда намаешься.
- Акуля, что шьёшь не оттуля? А я, мамушка, ещё пороть буду! – поддакнула Мартяниха.
- Навроде того присказка, верно хозяйка…
- Не так швецу игла, как чарочка… Тожеть про вашего брата?
- УгОстите - не откажусь, обнесёте – просить не стану. Бог миловал… Не взыскую лишний раз.

На лавке у заплота
Вкруг пьяненького дедушки вились Васятка с Мишаней.
- Деда! Плюнь, дунь, свистни, скажи: шестью шесть тридцать шесть!
Дед, потакая внукам, просьбы сполнял, вернее молвить – пытался. Сплёвывал, попадая в бороду. Дул ещё кой-как, а свистнуть – совсем не выходило. Когда начинал счёт проговаривать, парнишки и вовсе покатывались. Смеялась и Захариха, подхихикивал себе сам старик, сердясь для близиру:
- Вот я вас, жиганы… Сдумали роднова дедушку дражнить… А дедушка ваш, поди, Кокан брал, - кургузым пальцем без ногтя указывал на серенькую медальку, заместо колодочки приживуленную дратвинкой к ветхому сукну кителя.

МАЗУРИКИ
Другой день бурлит, толкается, радуется и горюет Константиновская ярмарка. Всякий люд собрала купля, мена, продажа. Где скупость, где тароватость… Тьма товару и разговоров всяких.
- Рыбка-то мелковата больно, язьви тя, сор не рыба! – сбивали цену у вонького воза.
- Самый скус, станишник! Чисть да в котелок! Уха, что у митрополита станет. Сам посуди: маленькая рыба куда лучше большого таракана…
В сторонке внушают назидательный урок. По всему видать, обмишулился детина, теперь в его покатый обнаженный лоб доставал кулачком, поднимаясь на цыпках, сухонький прасол: маленька добычка лучше большого накладу! Тебе, сукино племя, скоко говорено! Ко-гда слу-хать от-ца зач-нё-те, ироды!
- Сто рупь да двадцать, да маленьких пятнадцать – вся цена, православные! Даром отдаю, прям дарю в руки белые! – неслось от шорных рядов.
- Ох, и ловок ты погляжу: ведметь в лесу, а шкура продана! – восхищалась вёртким офеней по виду барыня, по одёже и стати кабы не поповна, силясь вернуть опрометчиво взятую с лотка склянку.
- Машисто живёшь, Авдей Нилыч! – громко встречал знакомца осанистый ермач (сибирский казак), - закупился ого-го, товар в кошёвку не влазит! Дай Бог…
А вон – картина! Султан шефствует. С семейством. На киргизёнке наопаш надета накидка, навроде гусарской епанечки, однакож без цыфровки и кутасов, шитая гарусом по зелёному рытому бархату. Вещь, прямо сказать, нездешняя, видать, зело броская в толпе степного барахла. Даже тут, где красок хватает, - приметливая. Повернули к походной мечети, раскинута с краю.
Тут столбом упёрся в крыльцо кабака ражий человек в колотковой дохе, рядом, заходя то от перильцев, то со ступеньки, фификом (снегирь) скакал мелкий гость:
- То и кумекаю, что акмолинский барышник без креста совсем. Товар хорош, спору нет, да цена-то, цена, якри его! Заворотил два ста с «мешком» (мешок – 25 руб.) Двести двадцать пять ассигнациями, смекаешь? Да што ты как бык осалычился! Стоит, глазами хлопает. Нахлобучат нас, говорю тебе…
Где народ – там и пересуды, слухи. У самоваров с бубликами, где чай и сбитень, собрался женский кружок, слушают богомолку сыздаля:
- А ещё, сказывали, объявилась манья, манА горькая, старуха безобразная с клюкою, бродит по сёлам, ищет погубленного ею сына. От неё, где ни побывает, дурное гнездится…
- С- с-спадя! – осеняются все крестным знамением, само истово – кыргызка крещённая, мелко и часто по плоской груди с приговором для себя: «парани похх!».
За рядами, поодаль от бойких мест, «ходила по музыке» (на их языке) ватажка мазуриков. Судя по бойкости, не из местных, а из гастрольщиков, кабы не из самой Расеи.
- Лафа тута, степуха, - радовался щеголистый при фартовых усиках «челэк» с глазами неуловимыми – один на мельницу глядит, другой на кузницу воротит, - окромя фараона (будочника) ни бутырей (городовых), ни михнюток (жандармов).
- А клюй (пристав) вон его тормозил! Стрелы (казаков) полно.
- Ништяк. У клюя самогО веснухи (часы) выначить не слАбо.
- Кто чего срубил?
- Я у аршина (купец) шишку (бумажник) сымел.
- Вот ещё лоханка (табакерка), рыжая (золотая) ли чё ли? Рябой у стрелы шмель (кошелёк) выначил.
- Считай бабки! Лады. Теперь слухай. Карась теплуху (шуба) увёл, надоть скамейку (лошадь) взять, мелочёвку в лепень (платок) завязать, остальное в теплуху и сваливать.
- Сивый, с жуликами (мальчишки-подсобники) оттарань всё мешку (скупщик краденного). Вечером дуван на хазе поделим. Теперя – ша! Разошлись без атасу.
А ярмарка шумит…

На День смеха, "солёненького"...
ГВОЗДИКИ
Архип, вытаращив глаза, туго смотрел на жену. На расспросы лишь пальцем указал на горстку мелких гвоздочков.
- Сглонул, ли чё ли? – заорала Ольга. Хотя что было орать?
Архип обречённо мотнул головой.
- Ой, лишеньки мне, - кинулась к вешалке, хватая на плечи кашемировую шалю, - сиди, я к фершалу.
Скоро бухнули двери в сенках, взошёл сам Яков Винтовкин. По дороге ему обсказала, что и как. С утра муж наладился оббить большую кобылку (особый валёк у шерстобитов) для сбережения тетивы (струна из сушеных и крученых кишек) кожаной наволочкой. Старая совсем сносилась, того и гляди разжулькает или, того хуже, надорвёт. А тетиву найди сначала, да и денег стоит. Зачал стукать, а гвоздочки-то во рту, как водится у мастаков. На беду, с икотой приспичило. С первого приступу гвоздики пропали, все разом - проглотил ненароком. Теперь слухает, как колючее железо в нутрях бродит, дожидается, когда оно требуху прорвёт, в сердце вопьётся. Смерть для казака совсем незавидная…
Фельдшер ступил к несчастному, поднял свесившуюся от горя буйную головушку. Оглядев лицо, принялся ощупывать горло, надавливать на адамово яблоко и живот. Архип глядел снизу – так ранетые лошади пристрелить просят.
- Много съел? – поинтересовался лекарь.
Архип показал сначала два, потом – четыре пальца.
- Жевал перед тем? – продолжал занятие Винтовкин.
Страдалец испуганно мотнул головой – скосился на жену, словно ища поддержки. Та изумлённо глянула на бесстрастного врачевателя.
- Да ты никак зубы скалишь? – заподозрила иронию, - человек исходит, а ему весело, забрало его…
- Не шуми, Ольга! – рыкнул Винтовкин, - а ты рубаху задери, на лавку ложись.
Архип сторожко, опасаясь смертельных движений, сполнял команду. А как расстегнул ремешок, потянул верхнюю и нижнюю одёжу, так сразу брякнули об пол гвоздики, один нырнул в щель меж плахами, задержался на шляпке, повис. Фельдшер нагнулся, поднял оба, третий поддел ногтем:
- Вот, стал быть, три штуки, остальные есть?
- Навроде все, - хозяин на выдохе опустил подолы рубах, взялся за ширинку, - видать, за воротник попали, как изо рта посыпались…
- Ну, коли верно, тогда на куче дерьмо своё поковыряй ещё дня три, на всяк случай, найдешь - чего добру пропадать, а вдругорядь, умён станешь, не всё в хайло тащи.
Архип сам побродил пальцами по брюху, старательно вслушиваясь в себя.
- В паху беспокойство имею, навроде колоть какая-то, Яков Иваныч, - опять сделались бараньи глаза у хозяина, со взглядом «внутрь», - кабы не…
- Ольга, помоги мужу, чего стоишь, - приказывал фельдшер.
- Да как, Иваныч, чего надоть?
- Пусть лежит, а ты щупай, особливо по беспокойству, может гвоздь там? Более негде ему зацепиться…
- Страмотно как-то, - женщина не решалась, медлила.
- Щупай скорей, кутак пропорет – тогда, считай, конец ему, не спасем, - сурово приказал Винтовкин, поглядывая на пунцовые уши отвернувшейся Ольги, - сейчас пойду, чтоб процедуре не мешать, а вы занимайтесь.
Держался Винтовкин из последних сил, хотя шутковать горазд был на всю Аиртавскую. Теперь бы выскочить на двор, где отхохотаться вволю. Но бес не отпускал так скоро, у порога заставил обернуться:
- Ольга, серьги сними, чтоб не звякали, а то гвоздик вывалится, брякнет, не услышите…
- Это как… ах ты охальник, разъязви тя! – догадливо вскинулась хозяйка, завидев вспушённые и ходуном ходящие усы хохмача, огрела мужа утиральником, - а ты чего разлёгси… от, блудари варначьи, во грех ввели… Ни сном, ни духом, а у них одно на уме, кобели…
…Бывальщину вскорости узнало полстаницы. Архипщихе доставалось более всего.
- Олька, чего твой на мелкие глаз положил, - скалились подруги, - заставь его, чёрта чубатого, нагель али косячный гвоздь заглонуть…. Железка куды следоват пройдёт, энто скоко ж услады для бабьего дела станет…
- Особливо, ежли шляпкой наперёд, - заходились озорницы, - она же поширше да и кованая, сносу нет…
С 1 апреля, господа-товарищи станичники!

Картинки жизни ст. Аиртавской
- От чё с ним, с полоротым сотвОришь? – жалилась соседке Васа (Васса) Лиморенчиха, - у всех с мужьями живут, ровно за заплотом, а с моим как середь улицы…
- Да ты погоди нюнить, взялась, - стукнула ухватом хозяйка.
- Тебе-то ладно, - уже всхлипывала Васа.
- У кума промеж ног морковка завсегда толще мужниной, - снимала передник Дуняша Соколовская, и продолжала, глядя поверх занавески окна, - людской Семён, как лук зелён, а наш Семён в назьме завалён. Стал быть, ты не здорово убивайся… На стороне всё краше, да сторона не наша.
- Пустые слова, Дуня, мякина язычья. Таких бус сама тебе ворох нанизаю. А мне – жить…
***
Из сенок взошёл отец Алексий, весь в снегу, с сосульками на волосьях лица. Покуда оболакивался да крестился на красный угол, ему уже подносили добрый ковш браги. Поп принял посудину обеими руками, довольно оглядел хозяина и прочих за столом никольской братчины:
- В ню же меру мерите, и вам такоже возмерится и воздастся, дети мои, - пропел нарастяг его обычный фальцет.
- Как кому верят, так тому и мерят, батюшка, - лестно ввернул Осип Шаврин.
- Во здравие ваше и мир в животах, - сдунув хмелинку, Алексий безотрывно выцедил смачную ендову, прикусил пухлую вишенку со дна заместо закуски.
***
У Корниловых ставили новый переклад на повети. Данила на столбе, сам Давыд снизу подсобляет. Засупонили верёвкой, тянуть накорячились… А дождик прошелестел – склизко. Данила собрался было переклад на место ухнуть, в развилку особую на столбе – петля и скользнула…
Кабы не прихватил руками, отца внизу зашибло бы, поломало. Данила кряж-то сдержал, а спину снахратил. Неделю кособочился, не легчает. В субботу баушку Толю (Евстолия Петрова) позвали – поправить. Та, как лист перед травой, явилась. Давыд тряхнул дымчато-серебряной низкой беличьего меха: первый разбор, Дементевна, не сжалею, токо сына на ноги поставь…
Перед баней баушка дала испить некоего взвару – Данилу передёрнуло всего. Велела ложиться на лавку, да так взялась… Потом сказывал: у ентой баушки руки, не стой как у дяди Павла-кузнеца. Ладно, что слёзы ручьём у казака лились, а то сгорела бы непременно банька от искр из глаз. Мяла, парила, окатывала водой, снова принималась, но тишей и тишее. Бесперечь бормотала, сдувая и сплёвывая словечки-шептуны. «Отговариваю от раба Божия Данилы щипоты и ломоты, потяготы и позевоты, уроки и призоры, стамово и ломово, нутрено, споево, закожно и жилянко!»…
Теперь ходит парняга – байдюже. Как новый месяц народился.

Комиссия
Третий день как грянула в станицу Аиртавскую комиссия Первого отдела. Меж казачьими чинами включены по ремонтным надобностям от Омского военного округа ротмистр Уншлих и губернский секретарь Зудов. Чины казачьи обычаи знали, оттого пребывали свойски, а с этими двумя – манерные истории.
- Алё маршир! – взвизгнул вчера Уншлих на горделивого казака, от гнева перепутав обычное для русского барина «пшёл вон!». Однако казус неожиданно ситуацию и разрядил. Войтенко не мог знать бранного значения чужеродных слов «пылкого немчика», оттого не оскорбился и, удивлённо глянув на ротмистра, достойно сделал «налево кругом», пошёл от него «навсегда подальше», как любил выражаться приказный Шейкин.
Станичный атаман Бабкин дал вечер. В горнице – целиком комиссия и аиртавские по выбору.
- Ву ле ву, мадмуазель? – клонился чиновник над плечиком учительницы, протягивая корзинку с печеньем. Полине показалось, что угодник намеренно шаркнул штиблетой по плахам, чтоб задеть и её коленку. Насилу «отмерсилась» от наянного ферта. Но тот, не признавая ретирад на дамских фронтах, горячил свои мечтания, уповая на личное обаяние и щедрые порции наливки. Не прямой атакой так в обклад штурмовал прелестные холмы красавицы из практически благородных выпускниц Омского училища.
Видя круги и манёвры наезжего куртизана, Вербицкий досадливо поводил могутными плечами. Так жеребцы пенят удила, требуя отдать поводА. На что Бабкин строго поглядывал через стол: Иван, мотри у меня! Уряднику и кавалеру оставалось коситься на вольты ловеласа: ух, и разорю, брандахлыст, твои любовные колчаны, пообломаю амурные стрелы, дай час…
В ночь и на утро тянуло тучами, зарядило на сутки дождём и ветром, схолодало. Губернский секретарь по-байроновски и подолгу выстаивал у окна в правление, ходил неслышно, избегая стульев. «Фурункулус» - объяснился на вопрос о нежелании присаживаться.
-Как бы не так, - кинуло на ум Бабкину, - уж не Ванька ли выпорол, варнак?
Перестрел героя Мукдена у пожарного навеса, наставил строгие усы: а коли дознаются? Тот сделал бараньи глаза: да ты об чём, атаман?
Как наладилось с погодой, ротмистра и чиновника немедля отправили в Сырымбет, к султанше Валихановой, смотреть конский состав для нужд Войска. Навёрстывать служебные надобности как будто, а получилось – от греха скорей и подалее.

КАНУНЫ
Злость… С нею возвращались с Японской сибирские казачьи полки. Ругали отвратное командование, снабжение, бесславие. Тыл встречал их не с великой радостью, того и ладно – живой прибыл, в хозяйстве легче терпеть. Злости накопилось и здесь. Забрали-то отцов семейств – вторую и третью очередь. Само-собой, службу первой очереди тоже никто не отменял. Так что, одномоментно Кокчетавский (Первый) отдел призвал сразу три полка. Как и другие отделы. Станицы остались без активного мужского населения. Два года, считай, хозяйство кособочило без «самовО». Где старики покрепче, где братовья подсобляли – там ещё ладно. А где без деда, без помощи от родни – там и долгов нахватали, нужду поглядели. Оттого недовольны: вояки… мотались чёрти где, а толку? Пришибли, ровно тузиков. И кто? Ладно бы – немец иль турок на худой конец… Эхх!
Все искали виновных. Себя не виноватил никто. Упрёки, укоры родни растравливали у «маньчжурцев» старые обиды, рождали новые, заставляли кучковаться наособь. Сберутся в Аиртавском посёлке Лобановской станицы отдельным гуртом служилые №4 и №7 полков, схлебнут ведёрко зелена вина, и травят разговоры. Кабы да ежли бы… А не воротишь! Скандалы, драки, неустрой уже не в диковину и повсеместно меж сибирцев. Меж собой, в семьях, на стенку с теми, кого воевать Бог миловал. Именно после Японской зазвучали прежде неслыханные матюганы «в царя», «в царицу». Утихомиривали с трудом. Дисциплина у «маньчжурцев» разболталась там ещё, «слободу» заявляли и здесь, роняя прежде незыблемые авторитеты атаманов и стариков мудреными фразами, типа: «имею право», зарождая «сумленье» в старых порядках. На вид – жили, навроде, прежними заботами, а сбоку глянуть - наперекосяк будто…
Впрочем, дуло изо всех щелей государственного устройства, не только станичного, не только в Сибири. Тем удивительнее казался необъяснимый ступор верховной власти, включая Двор. Витте съездил в Портсмут, подписал мир, а далее? Ведь следовало как-то ободрить народ после кровавого воскресенья, Ленских расстрелов, красной Пресни и срамного, надо бы и это признать, поражения. Наказать виновных, устранять причины, призвать к справедливости и порядку, демонстрируя монаршие примеры. Где там…
Разваливалось дело Стесселя, преступно сдавшего Порт-Артур. Не разобрались со странным воительством Реннекампфа (разобрался генерал Самсонов, влепивший ему пощечину прямо на перроне при первой же встрече), с походом адмирала Рожественского, засунувшего Вторую эскадру прямо в пасть злополучного пролива… Чины интенданства сыто урчали, переваривая баснословные барыши от гнилых поставок в действующую Армию и флот. Казалось, Санкт-Петербург вполне устроили доклады вождя Маньчжурских армий генерал-адьютанта Куропаткина, отозванного перед концом кампании, когда Линевич уже не в состоянии был чего-то поправить. Недомолвки, недоделки, шепотки – всё это томило, потряхивало слои…
В казачьих краях ещё ладно, там поскрипывало, но не трескалось покуда. Даже после известных случаев открытого недовольства кубанцев и терцев прямо в Маньчжурии, на месте военных действий, что оборачивалось трибуналом, усугубляло вину. Там разобрались как-то… А ведь вернулась ещё пехота и плавсостав, тысячи солдат и матросов, которые хлебнули поболее и погуще казаков. Ледяные волны Цусимы, сопки Маньчжурии, на которых коростой гноился позор Мукдена и грех Ляояна, тревожили покой населения империи, где тифозной вошью расползались оскорблённые на море и на суше незадачливое офицерство и нижние чины. Оттого в крестьянской массе, в городах ситуация складывалась острее.
Опасные сквозняки гуляли в городских кварталах, беспокойно щевеля тяжелыми шторами высокопоставленных присутствий, срывали шляпки у спешащих на балы и приёмы светских дам и дам из «купесства». Господа из их сопровождения презрительно глядели, как «шинели» заворачивали в подворотни, спускались по мокрым ступеням в питейные подвалы, где публика из пьющих мастеровых уже закипала от броженья бывших вояк куропаткинских армий. Случилось несколько дуэлей между «маньчжурцами» и офицерами столичного гарнизона, на одной застрелен генштабист.
Перетирались слухи о широком народном представительстве, не затухали подожжённые в «пятом году» забастовки, аграрные беспорядки, прогремело и 17 октября, еврейские погромы. Тут же, одна за другой, словно узлы в прачечной, переменились две Думы, теперь от третьей ждали уравновешенности и государственной работы. Увы…
Жизнь, как сообщали провинциальные газеты, «сошла с рельсов», поскольку прежняя колея не годилась. В 1906 году дымок противоправительственной пропаганды чуяли не одни носы жандармского корпуса. Где дымок, а где искры бегали, показывались пробные платочки огня. Шаило цельных десять лет – полыхнуло. Сначала войной, такой же неудачной и странной для России. Никаких уроков из Японской, видно, не вывели, не усвоили в штабах верховного командования. Ставка как-то по-старушечьи тасовала колоду, раскладывая на фронтах и в правительстве бессмысленный пасьянс из потрёпанных имён. Блеск отдельных побед лишь оттенял и усиливал мрак грядущей катастрофы. Масштабы и география поражений ситуацию усугубили – пошло, поехало, покатилось. Верховой взялся, бешеный огонь…

МОРАЛИТЭ
- И вовсе не соглашусь с вами, милостивый государь, - упрямо бычил голову чиновник, - десять и все сто раз: нет-с… Попомните-ка учителей своих из гимназических классов?
- Не возьму в толк, куда клоните? О чём и ком я должен взывать к давнему?
- Об них, об них, о человеках… Что есть питание нас, грешных? Нам втолковывали – сие означает приём и усвоение пищи! Обращение стороннего вещества в свою плоть, на пользу тела. Припоминаете-с? Живее, живее, доктор! Смотрите, какую слезу пустил сыр на тарелке, как играет и пахнет вино в бокале! А балычок, оцените, каков. Стол у вас походный, а радует, пищеварительные соки гонит…
- Ну, ну же, дальше что? - доктор был рассержен.
Он только что от больного. Состоятельный прасол с полмесяца тому - слёг. Ни микстуры и пиявки лекаря из немцев, ни травяные настойки и наговоры свойских шептал пользы не имели. С трудом пил из ложки, от куска воротило. Для поддержки телесных сил хворого питали особо, дважды на день выкупывая в говяжьем наваре. Третьего дни полегчало, а ночью – удар. Погнали за настоящим врачевателем. Пришлось повозиться, устал так, что и гонорар оставлял равнодушным. А тут – половодье на Ишиме, сиди сиднем, терпи околесицу…
- Поелику дамского полу вокруг нет, а разговор у нас отчасти учёный, стал быть, рассуждаем натуралистически, не взыщите-с… Так вот, наутрЕ всё это съестное великолепие окажется в ретирадном месте, сиречь - нужнике, в смрадной яме, польза от которой разве что для садовника. Великолепие будет лишено вида, обезображено…
- Тьфу ты, пропасть! Мерзкое-то к чему приплели за столом?
- К тому, сударь, что давече говорил вам на променаде: человек в мире сём всегда и всё портит. За ради себя, единственного. Пища – что… Природой заповедано – даждь нам днесь! Между собой лютуем, себя уродуем, калечим, со света сживаем. За ради себя! Дружбу возьмите, любовь что ни есть восторженную… А и здесь всё то же самое. Гольное потребление-с! Пожуёт дружок, крякнет от удовольствия, насытится, тем и рад. Прикоснулся к прелести – испортил, мало не изгадил. Потянулся к другому – незамедлительный и тот же результат. Любовь искомкана, чувства посрамлены… Нужник, миль пардон! Как? Ну? Откровенно!
- Сдаётся, милостивый государь, живёте вы с этим-то, с нужником, в голове… не противно? Побойтесь Бога за такую, с позволения сказать, философию…
- А… моралитэ, - поскучнел чиновник, катая мякиш в нервных пальцах, - не хотите на чистоту, неволить не стану. Только не мне перечите, а самому себе. Согласны внутри, но признать внешность не дозволяет. Отговорка на лице вашем изобразилась: моветон-с… Как угодно, слово ваше…
- Да что себе позволяете! – выпрямил спину доктор, передразнил в запальчивости, - «внутри», «снаружи»… Что знаете вообще? Мне, доложу, много за сорок, и не скажу, будто изучил себя… Такое выкидывается – диву даюсь. А вы за два дня, стало быть, нутро моё препарировали, расположили по частям, диагност поставили… Без брудершафта даже… Браво! С графом Калиостро не знакомы, часом? Знатный был плут, говорят…
- Наслышан. Полагаю умным человеком.
- Как желаете… Одно добавлю. Видывал людей… В губернских столицах доводилось наблюдать занятные сюжетцы. Явится зимой умник, прямо из медвежьего уезда, где от папеньки досталось закладное имение в Больших Навозах, и туда же – на философию! Взирает к небу, туман в речах, загадочность Монте Кристо… А я вам решительно: нет никаких взоров! Всё – фраза, обман пошлейший, рефлексы и стойки кобелька у подворотни! Цену в рублях молодцу всякий знает, вот и остаётся шибать на романтику для возвеличения собственной незначительности…
- Милостивый государь, - побледневший чиновник заговорил на сносном французском, - как дворянин Тобольской губернии ставлю вас в известность, что без последствий более не намерен выслушивать ваши скользкие метафоры и намёки…
- Да оставьте, - доктор швырнул салфетку, открыл портсигар, - принимая их на свой счёт, вы легкомысленно обнаруживаетесь в весьма невыгодном свете – это урок вам. Запомните. Вы сами предложили разговор учёных, а не светскую болтовню. Поэтому - без экивоков либо покончим разом.
- Продолжайте.
- Обязан покорнейше, - первая затяжка получилась излишне глубокой, доктор едва удержался от кашля, но дым и успокоил, - ницшеанство, порицающее человека, слишком громко, чтобы звучать правдой. Для идеала людям далеко, соглашусь. Однако в скоты всех подряд, чохом, зачислять – увольте. В ваших мыслях много немецкого сквозняка, не обижайтесь. Сами не находите?
- Учителем Ницше и Канта не беру, однако любопытного нахожу немало.
- Да Бог с этим… Вы отрицаете душевные чувства, добрые намерения. Одно отвратное эгоистичное потребление. А чем, извольте ответить, мир держится? Аппетитом? Что человеком движет? Погоня? Тогда объясните мне, убогому медикусу, кто - едоки, а кто – пища? Кто гонит, а кто убегает? Полагаю, себя к первым зачисляете. Но не станет ли так, что, покончив с едой, начнёте пожирать себя? Итог каков столь беспощадного порядка? Без добра и сострадания? Будет всеобщий, так сказать, навоз истории, а вершители где?
- Помилуйте, у меня нет желания разделять людей? Мы все такие, все разом. Увы… Просто у каждого свой черёд. Неизбежный. Сейчас вы потребляете, завтра попадётесь кому сильнее – вас потребят…
- Говорите о себе, - доктор вставил известный каламбур, - разделение в вашей носовздёрнутой теории должно следовать непременно. Иначе идеи перестанут выглядеть вызывающе. Вы же этого добиваетесь? От вас же за версту высокомерием разит. Настаиваете рассуждать без апелляций… Никак не могу такого принять. Скажите, кто и ради чего строил храмы? Пишет сонеты и картины, прикасаясь и заставляя прикасаться к прекрасному в музыке? Вы полагаете, будто одними законами держится мир? Тюрьмами и цепями каторги? Мильён раз: нет! Только любовью, добром, прощением… Зло не может быть абсолютным, ему добро нужно. Такой, отметьте, парадокс! Господин Достоевский говорит о сём значительно ярче. Слышали: красота спасёт мир? Впрочем… Вот что за оказия у вас, молодых! Всё не то. Подайте им нигилизм! А ведь чтобы людей знать, мир ревизовать, их понять сначала нелишне.
- Вы его понимаете, - с искрой проговорил чиновник, наконец покончивший с куском рыбника, в котором он, слушать не переставая, намеренно осторожно выискивал косточки, которых не оказалось. Он не курил, а сидеть без занятий выглядело бы с его стороны покорным слушанием, ученичеством. Так он себе полагал, нарочито возясь с блюдом.
- Ну, более-менее, в меру скромного ума и не весьма каких познаний, - доктор докуривал папироску, видно было: разговор положительно ему наскучивал.
- Храмы, о коих вы помянули… Да, строятся. А кто их обрушает в щебень, в грязь? Где гомерова Троя? Что стОит сонет Майкова, коли по этапу за год един на Сахалин следуют семь-восемь сотен баб, отравивших мужей своих или сожителей. Любовь? Извольте: не будь цепей закона, чем покарались бы злодейки? Сгорели от стыда? Вина за содеянное иссушила? Достоевским не убедили. На торгах бываете? Банка с тарантулами… А вы, хе-хе, дружбе осанну поёте… О мерзостях человеческих рассуждение беру. Всяк на себя тянет, всяк для себя живёт-с. А кто мешает – того едят. Дайте срок, вы ещё увидите пришествие всеобщего Хама!
- Ба-ба-ба… А дети как же? Не одних же убийц мир рожает, растит?
- У волчицы тоже дети…
- Вот даже как? Да вы адепт, сударь… Но покончим на сегодня. Одно замечу. Только не принимайте обидчиво, я старше вас. Видите ли… Для глубины ваших оглушительных выводов надо войны три проиграть, лишиться власти и государства, жениться раза четыре. А то пройти странником полмира, да чтоб босыми ногами, в хладе и гладе…Тогда глубина выводов могла сравняться с высотой жизненного опыта, который дал бы относительное право на столь решительные заключения. Опыт - есть плод страданий, но не удовольствий и диванного чтения. Страданий истинных! Тогда послушал бы вас с уважительным вниманием. Да-с! А теперь что? Смахивает на хныканье. Ах, столоначальник попался с больной печенью, и донимает в присутствии всечасно. Ах, на балу у городничего отказала в мазурке дочь почтмейстера, а вызова от дяди из Омска нет и нет… Ей же ей, мой друг, не стоит видеть мир сортиром из-за подобных аханий. Миру до них - на синь пороху. Он выше суетных огорчений, поверьте. Да и какой к бесу сплин и философия при румянце во все щёки! На скуку молодость меняете, не жалко?
- Не обо мне разговор, - чиновник невольно поджал пухлые губы, делаясь строже.
- Роза прелестна, хотя удобрена навозом, - доктор щеголял сорбонским выговором, - смотрите от обратного и, радуясь, замечайте, как из дурного растёт хорошее, - и, забирая портсигар со стола, закончил по-русски, - не говорите: ну вот, снова метель взялась; воодушевляйтесь, что к пятнице обязательно стихнет.
Чиновник в прощальном полупоклоне провожал его, умалчивая посетившую дерзость. Он привычно гордился очередным своим пронзительным наблюдением: доктор выдаёт глаза за участливые, на самом деле они у него просто сытые; каналья, как все…

Походные мысли
…Стоял я как-то на «диком бреге Иртыша». Назади – стены Абалакского монастыря, сперёд глядел с крутояра на вольную излучину ермаковской реки, тогда заснеженную и нешуточно дикую. Слегка поодаль – усматривал место слияния Тобола с Иртышом в занесённых буранами ивняках, а коли ещё пройти-проехать – там оделся в январский иней «славнейший град Тоболесск» (Тобольск). Хорошо здесь, на родимом сибирском просторе, думается о человеках вообще и твоих корнях, ежли вникать в частности. Думалось и мне…
Всему своё время, свои герои и свой исход, будто так говорил Заратустра. Взяв Казань и покорив Астраханское ханство, Россия встала перед воротами Азии. За ними на тысячи вёрст таилась людская пустота. Малое число раскиданных пространствами инородцев делало горизонты совершенно дикими, необжитыми. Людей видалось редко и редко, до самой гущины Китая. Конечно, уже и там, за Великой стеной, слышали стук да бряк, углядывали плоды единорожьих залпов ермаковской дружины и последователей грозного атамана. Прияли свою судьбу малые и большие обитатели тайги и степей, когда с заходной стороны Солнца постучался могучий сосед, предлагая свои условия дальнейшего сожительства. И ничего не скажешь - право сильного на Востоке священно. Кисмет, как выражаются тюрки…
Оттого поспешили урянхайские и калмыцкие «лутчие люди», за ними – одна за другой все три киргиз-кайсацкие орды испросить и принять российское подданство, дабы не быть покорёнными сим неизбежным правом. Сие определялось требованием времени. Тем более, что казаки успели смотаться на Амур и мыс Дежнева, походя приводя к братскому послушанию бродячие и пастушьи народцы, начав сноситься с богдыханами Поднебесной на равных. Ныне русский стук раздавался от северных и восточных сибирских ворот, не от одних только западных, со стороны Урала и Каспия. Стучали ради вежливости, потому что и те, и эти знали: войдут! С минаретов Хивы, Коканда, Бухары ещё взывали не пускать, но слишком близко подступил 19-й век к оазисам средневековья. Столкновения не миновать, новое ломило. Драма состояла в том, что передовое несли русские – люди иной веры, оттого их стремление трактовалось чужим, пусть и неизбежным, а доброта выглядела подозрительной.
Неумолимость прогресса сознавали тюрэ и ак-суак (белая кость) – киргиз-кайсацкое дворянство дикой степи. Они хотели и готовы были подвинуться, если царь оставит в их власти кара-суэк (чёрную кость), не станет навязывать европейские порядки в среде новоявленных караши (подданных). Порядки бишара (бедняки) должна получать дозами от своих богатеев, как изъявление их благоволения. А там, мыслилось под лисьими малахаями и белыми тюрбанами, – будь что будет: либо ишак сдохнет, либо белый падишах уйдёт восвояси. На всё воля Всевышнего, иншалла… Среди кара-киргизов верховодят манапы – предводители и судьи. А в принципе - та же спесивая родо-племенная знать, разве что без чингизидов, но со схожими чаяниями остаться на верху по-азиатски незамысловатой пирамиды власти.
Рассыпанные по степям племена понятия о государственности имели относительные, поэтому какие могли быть «завоевания» на вольных, по сути, просторах? Летом люди здесь, зимой - там. Бродит скот в поисках травы, тащатся за ним аулы. Куда было «вторгаться» русским, коли границ, страны не существовало? Были пути от плохой травы к хорошей, от летних выпасов к местам зимовок. Против кого воевать, если армии нет? И не «вторгались», и не «воевали»… Казаки прогоняли барымту, смутьянов, когда следовало. Зачастую по самым горячим настояниям обиженных киргизцев, которые искали и нашли покой под неведомой доныне государственностью. Русские смиряли разбой, межплеменную вражду. Однако до быта и семейных разногласий не касались. Их сила использовалась на усмирение смуты и воровства, но никак не на завоевание.
Кочевая степь – это одно, иное дело - среднеазиатские ханства, где налицо были оседлость и ремёсла, города с крепостями, судами, прочими атрибутами своебразного, но государственного, считай, порядка. Здесь и возникло сопротивление в общепринятом смысле. Там России довелось громыхнуть пушками.
После нескольких неудач, ликвидирован символ далее нетерпимой азиатчины - невольничий рынок в Хиве, где как скот распродавались люди – персы, сарты, русские, афганцы, где, впрочем, правоверный коканец мог сторговать туркменца, либо наоборот, как кому повезёт из единоверцев. Потом настал черёд утихомирить забузившие газаватом Коканд и Бухару. Крамола на границах империи тормозила мирные процессы, мешала развитию цивилизации. В азиатские ворота с трёх сторон шагнули русские экспедиционные войска.
…Крупа (пехота) измученно пылила на пути к очередному колодцу. Мешки за спинами солдат делали их горбатыми. Серые шинели через плечо, блестящие на солнце ружья. Музыканты с барабанами под боком, с медными рожками в руках. Кое-где офицеры верхом на лошадях. За пехотою следом катит артиллерия. Кованые ободья гремели на щебне, и тогда что-то звенело на передках. Бывало и так, что колёса порою чуть не по ступицы зарывались в песчаный перемёт и тогда косматые лошадки дерзко натягивали крепкие уносы. По бокам шагала прислуга, выделяясь банниками и прочей утварью огненного боя. За пушкарями вытягивались дроги ракетных станков… Поодаль маршевых колонн, то показываясь, то пропадая в песчано-пыльных маревах, миражно сквозили казачьи взводы боевого охранения. В Туркестанском отряде – сибирцы из личного конвоя генерал-губернатора фон Кауфмана. Среди них другой день находится в ожидании обратного приказа тёрский казак Егорий Фролов из Каспийского отряда. На днёвке разговорились с сибирцем из станицы Кокчетавской Переплёткиным.
- Наши горцы вашим кайсакам – не родня вовсе. Хучь и веры одной, магометанской…
- Вера у киргизов слабая, ежели сказать… А причудов достаёт. От слухай, иной киргиз заболеет чем, так другие из родни, сбираются около и поют заговоры, чтоб хворь согнать.
- Лекарей нет?
- Да как сказать… Навроде наших, полковых, – таких нет, а знахари, знахарки есть. Скотские болести ладно кумекают. Тута мужиков больше встревается. По травам особливо. С карагайника снимут кору, к примеру, кипятят в казане, а потом поют баранов, коровёшек. Энто сам видал. Сухарика не сжуёшь, Егорша? Держи тогда…
- Белый, что у офицеров…
- Из нашенской мучицы, сибирской, у нас рожь на Кочетке (общее название Кокчетавщины, Синегорье тож) не больно растёт, зато пашеница удаётся, иной год и сам-девять обмолачиваем, понял? Оттого белым хлебушком пробавляемся. Коней чем? Им на фураж - овёс, как водится, и зерно - ячмень. Дак, про киргизов… Шибко занятно от змеиных укусов лечат. У нас в пикете казака одного, подчаска, гадюка хватанула. Аккурат в шею. Приснул, видать, на горном солнышке, она подползла, может, прижал ненароком. Так-то они не кусают… Видим, ежели не кончается служивый, глаза закатывает, горло распухло, быдто у жейрана, когда гон у них... Притащили с аула киргизку, не старая ещё. Она тебе – сейчас: три нитки волосяные достала и вокруг шеи, где укус, скоро обмотала. Помню: жёлтая, красная и зелёная, и давай жеркотать. Все ихние имена подряд – Ахмет, Садык, Жипек ну и чёрт их упомнит… И другие слова вставляет меж них, которые и по-нашему, по-русски… Мы с приступом: ты лечи, апайка, мази давай либо травы, чё ты своих поминать взялась, ровно пономарь с требника! Урядник зашумел: не влезайте!
И, правда. Глядим, Сафронов, укушенный который, тишее дыхать стал, не давит его карачун… Уснул вскорости. Оказывается, киргизка всяки имена и слова не зря мешала. Одно из них – аккурат и есть имя змеи, которая Сафронова обеспечила. Угадать надо прозванье, имя её! Тогда немочь отринет. Вот знахарка и сбирала всё подряд, пока наткнулась. Хворому сразу легшее стало. Какое, спрашиваем? Она смеётся, на ружьё показывает: мултык… Мултык – имя гадюки той. Вразумел?
- Хрень какая-то, не обессудь, ермач… У нас с кавказцами попроще.
- Хрень иль нет, а Сафронов встал на ноги ни в чём не бывало. Синячок токо, навроде бабьего засоса…
Тут разговорщики стихли. Из слоистого воздуха дальних барханов показывался караван. Дюжина верблюдов с кладью гляделась отсель тутовой гусеницей. Вскоре отделились две точки – к биваку бежало два верховых, издали давая знак ладошечьими хлопками выстрелов: свои. Это сразу сбавило внимание беседующих, свои так свои…
- Ох и дался бы, Михалыч, я сейчас той «гадюке», - завидно потянулся всем телом Фролов, - с засосами которая… А правда ещё, что киргизы сына прозывают по первому слову, которое кто из чужих скажет?
- Это в старых аулах. Теперь больше мулла даёт, как у нас поп по святцам.
- Н-да… По обычаю тому и дерьмом нарекут. Оно кругом у них…Вляпается гость, заругается и – готово! Кобызиться (перечить) немочно - носи, радуйся…
- Тезек… Слыхал? Есть такое имя средь киргиз. Навоз, стал быть, кизяк.
- А деваха народится, ей тоже присобачат?
- Зачем… Это я к примеру. У них немало хороших имён. Карлыгаш – ласточка, Бахыт – счастье…У кого в юрте ребятёнок женского полу явится, к отцу с величанием: кырк джитте! С сорока семью, кричат. За девку калым положен от жениха – сорок семь голов рогатого скота. Не халам-балам…
Душевную беседу казаков прервал драбант сотенного - поспешать терцу с пакетом в обратный путь, к авангарду Каспийского отряда. Обнялись…

На лавке у заплота
***
- Ты глянь, Читака со свово проулка, ровно саврасый выскочил. Чую, кабы иноходь не приял. Даром, что без пятки… Самому-то пийсят, али около?
- Вроде того. Он Пашке Куцему (Корниенко) наряд. Н-да, шибко ногами перебират. Сам в корень, ляжки в пристяжки. Не хлестанёшь, так не догонишь…
- Постой, дак сёдни у нас чё? Середа… Карасин же в лавку везут! Читака, небось, очередь занимать торопится, вишь как наддал…
- От, мать-перемать, я тожеть не туды… Думал он за книжкой подался. Карасину другу неделю нет, будем сидеть впотьмах, ежли провороним…
- А я тебе про што! Расшиперились на лавке, как энти… Тартай тележку свою, я за бутылью мотнусь в амбарушку…
- Успеем, Федька. Пударычу (продавец) с магазина тожеть на Малую сопку шкандылять (место продажи горючки), пока дотилипает – мы аюром (быстро) вот они, при «транспорте».
- Айда, старый хрен, галопом…вон, на Голой сопке машина по тракту с Кривинки (с.Володарское) понужает, по всему - карасинка едет…
***
Жара спадала, но дыху вольного не взять. Воздух густел, спирало к вечеру. Касаток днём было лишь слыхать, теперь, к коровам, опустились и сквозили ниже крыш, щебеча вдогонку друг дружке.
- К дождю, никак, клонит, - подошёл старый казак.
- Другой день пАрит, а ни капли, - пододвинулся на лавке хозяин, по виду наряд (сверстник) его, - зато паут (овод) скотину бьёт, на жаре да без ветра-то, пастух сказывал…
- Эт верно, коровы не наедаются, день-деньской на стойле да в речке по брюхо. Самый бзык теперь… О, глянь, кто-то верхом бегит. Кажись, Колька Мешкатин (Осипов), на Карьке ихнем.
- Похоже, он… навроде фершала конь…
Всадник уже близко, по улице за ним – прошва пыли от копыт, как кнутом по земле ударили. Протянулась саженей на десять от дробной устойчивой рыси взнявшегося коня. Так и пронёсся, всадник махнул рукой заместо приветствия.
- Добрая хода, хучь в строй.
- Не, для службы куплять – деньги на ветер. У Карьки дух короткий, на версту-полторы, а там запашка возьмёт, захарчит, собьётся.
- Ну, встречного, положим, завсегда обгонит…
- Рази что… От у меня Пепел был, отэто конь! Помнишь?
- Ты, Костя, лучше сиди, ж…у прижми со своим Пеплом. Забыл, где на нём ошивался? А то Сивцов (володаровский районный военком, бывший чекист) нам чичас всё-о-о спомнит. Пасок (лет) на пять кажному. В сторону Ивдельлага. Там и оскалисся, как кобель на мёрзло гамно, прикопают…
- У их не заржавеет, эт верно…
***
- Гришка, энто хто на улицу вывернул?
- Игде?
- Куняешь, сивый мерин, пригрелси тута… Вона на бричке. Серко в оглоблях Сюндрин (Еремеева), а на возу – не разберу отседа.
- Дак, Трошка ихний, середний. Его кудлы (волосы), ровно у поярки (молодой кудреватой овечки).
- Похоже… Вчерась стрелись у лавки, он туды-сюды, спина, што у прикащика…Эко ты, Трохим, мордой хлопочешь, ему грю. И бровьями, и глазьми, и чутьём. Дажеть ухи двигаются. Не хуже цуцика коло сучки щенячей. Такая возгря, а не казак возрастает!
- Верно, юлить горазд. Где токо научалси…
- Такому не научают. Сразу, быдто с родимицей рожаются…

ЗОЛОТОЙ КОЧЕТОК
На прииске Степняк, вёрст за полтораста от штабной станицы Кокчетавской, открывались новые выработки. Закладывалось сразу несколько рудников и копей. Набранные кой-где и кое-как артельщики, а то и пойманные стражей на дорогах и просторах бродяги рыли грунты, ломали камень-плитняк в колодцах, штольнях, гезенках. Потапов по шахтам мотался лично, лез в бумаги, что неотручно находились в юфтовом портфеле выписанного из Барнаула маркшейдера Штроо. Не гнушаясь, в форменном сюртуке на карачках продирался в пыльные, пахнущие битым щебнем узкие и тесные лазы, смотреть породу. Тут оно где-то, близко золото кокчетавское, ярёмная жила казачьего Синегорья!
- Ты мне, Отто Карлович, не шипи: швайн, швайн, - внушал немцу Потапов, вглядываясь, впрочем, не на несчастную фигуру его, а на людей, постройки, движение вокруг, - других работяг не будет. Ты мне по другому шипи: шнелль, шнелль… Это мы могём устроить, это в наших силах,- и тут же инженер зычно вопрошал, - где мастер, десятские? живо сюда!
Вставал против короткого, в кондовый кряж-сутунок, человека с головой наголо и тройкой других, на вид обыкновенных варнаков, и, словно вырубывая набалдашником трости слова на ладони, чеканил громко, на все уши:
- С завтрашнего дня за лишние против нормы два аршина проходки от меня лично добавляй полтину и чарку вина в обед. Накажи от меня уряднику Каргаполову, чтоб послал казаков в степь настрелять сайги – мы прорву её видели под самой Зерендой. Каргополов найдёт. Говяды чтоб у рудокопов было вволю. Солонины наделайте, соль ямышевскую уже везут. Ещё передай, чтоб пикетчики не проворонили расшиву на Селете, она до озера движется. В ней - крепь брусьями, снять, доставить. Верблюды вам на что?! Спрашивает он… Добавочно сосну казаки везут из Котуркульской станицы, плахи и кругляк. Примешь, как положено. И глядеть у меня! Никаких кнутов на работах! Услышу, сам зубы ослушнику выщелкаю. Коня овсом погоняют! Понял, мастер! И вы все, господа начальство. За каждого беглого с прииска мне ответите, ежели допустите! Не посмотрю на галуны и бляхи. Кайло в руки – и сказ весь. За прокурора здесь на 200 вёрст кругом медведь записан, а я всем вам и судья, и стряпчий в лице едином. Р-р-азойдись!
Молча покуривая трубочку, обдумываясь и оглядываясь общим видом на оживающий прииск, Потапов шагал к отправной точке.
- Пжалте, герр Штроо. Трогай, Бутусов!
Шибко припадая на мягчилах листового железа, двуколка-брыкуша под бойким карабаиром увалисто катилась по смятой траве недавно открытого, оттого не набитого покуда пути на уездный Кокчетав.
- Гляди! – грозя тростью, кричал издаля инженер для крайней острастки, оборотившись на оставшихся людей, которым предстояло обеспечить далёкого отсель владельца алчным песком.
Для чего и кому требовались они, наскрозь пропитанные слезами и потом, а где и кровью человеческой те унции, гарнцы, а то и пуды жёлтого, как волчьи глаза, металла? Кто услышит за звоном блескучих монет - новеньких, сибирской же чеканки с собольком - стоны и проклятья, хрипы добытчиков недоступного им величия и богатства? Тягуче молчит степь. Нерушимо и надменно многовековое безмолвие каменных баб, расставленных неведомыми людьми (и людьми ли?) по дальним увалам. То ли стражницами пялятся на мир и суету человеков, то ли векуют свидетельницами некоевого прошлого и возможно-грядущего. У кого переспросишь? Где знают? Лишь, нарезая высокие небесные круги над ними, кычет рыжий коршун. А то свистнет в ковылях байбак на пару с порывом летучего ветра. Про что, про кого сболтнули ненароком – поди, разбери…


СЧЁТ
От просторного болота за Лысой сопкой неслись жуткие звуки. То тешилась-кричала меж кочек резухи, островков куги и маралок, выпь, водяной бугай. Разъезд лежал в траве на нервах в полуверсте, и тишина навечерняя с бухаменью птицы воспринималась не к добру, не иначе как зловещей приметой.
- Слышь, водяной с лешим перекликаются, по наши души счёт ведут, - пужал молоденького казачка Царевский Трофим, - тебя, меня, дядю твово, Мишку Осипова… От, подавился, наконец, паскуда.
- А мне дедушко другое сказывал: сколько раз пробухает, по стольку кадей пашеницы с овина вымолотишь, - слабо возражал Санька Алексеев, посматривая на трепещущую в вышине пустельгу и по-мальчишьи выжидая, когда соколок решится на бросок вниз, за юркой добычей на ужин – мышью, может ящеркой.
- Дак то когда было? Какой теперь овин да пашеница с просом. Народ сбесился, вишь, беда кругом, а при бесовских делах и счёт бесовский ведётся. Не меры и кади, а головы наши дурьи обмолачиваются, - уже серьёзно говорил Трофим.
Повернувшись на бок, он долго всматривался в наливающиеся синевой верхушки Двух Братьев и Малиновой – поросших курчавым сосняком сопок за станицей Аиртавской. Недалеко, вёрст десять, на часок не скорой рыси. Там – семья, пепелище родное, скотина да двор, плохо прибранные из-за сутолоки после восстания. Косить бы травы вмах, сутками пластаться на заимках до мух белых, а тут тропят облавами да засидками, будто волков, выщёлкивают по одному. И взвода не наберётся, а была полусотня ещё в марте… Сманули офицеры лёгкой победой, ан всё по-другому обернулось. Казаки и сами крепко обмишулились. Думали, скрошат приблудных большевичков, оно и смуте конец, заживёт Сибирь по-старому. А когда их повалила тьма со всех сторон, ясно стало – тут не блудимА, тут Расея поднялась. А ежели ты против Расеи, тогда ты за кого? Многих та мысля поставила на раскоряку. Вышло у сибирцев, будто в присказке: бил, грит, бил – едва вырвался…Скрипнул казак зубами, горько задумался, вертя в пальцах винтовочный патрон – остатний жребий судьбы.
…Не видел, не слышал разъезд, как со стороны крестьянского села Кривоозерного, держась длинных теней от опушек берёзовых да осиновых колков, скрытно набегал к Аиртавской отряд имени товарища Володарова. Щелкая хорошо смазанными ступицами, неслышно по траве катились вослед красноармейскому эскадрону две параконные тачанки. В них, поверх слегка привядшего пырейка, глядели в тёплое сибирское нёбушко голодные рыльца станковых пулемётов. Эти покосят…

НАСТАВА
Маруся, вся измаявшись, едва спроводив коров на выпас, рысью прям побёгла к бабке Стратонихе погадать. Захватила узолок с латкой сметаны, подъярила базбиков на масле, дюжину яичек да пластушину сала. Баушка тут же спроворила требуемое. Полыхнула нагретый воск в чашку с водой, тот восстал, поплыл, старушка зачала толковать, приговаривая, что дело прояснится теперь же, а как – человеку знать не обязательно, ему только знаки подадутся верные, по ним и разуметь следует. А она, бабка Стратониха, как есть, с ума покуда не выжила, объяснит что к чему.
- Ты, девонька, слухай, да в ум бери. Вот она вышла крапивница, бабочка, стал быть. Оченно ятно вылилась, ровно живая. Энто, Маруся, знак тебе. Шибко ты Серьгу свово, хомутаешь. В дело, без дела под каблук норовишь сгондобить. Не шути, с огнём играешь. Терпит, терпит, да взмоет. Тута вот, вижу, гребешок вылился. Стал быть, не телешись, меняй ндрав свой скорее. Попомни, как стары люди сказывали: муж в дому, что голова на церкви; жёнка в дому, что труба на бане…
- Евдокея Стратоновна, душенька стонет…
- Погодь, не встревай, когда говорю. Ты ко мне зАтопли (рано, до затопки печей) явилась, не я к тебе, так что слухай… Здеся капелюшечек изрядно плавает – к удаче для Серёньки, с монетой явится. Он же на ярманке с отцом? Вишь, о доме хлопочет, об тебе с ребятёнками, про родителев твоих помнит, гостинцев прихватит… Ты, Маруся, не гневи Бога, за доброго казака сосватана. Шейкины у нас из природных селены. Ндравом ты зело бойка, в Цыганковых. Молодая покель, глупишь потому. Хошь, чтоб по-твоему было, так не обязательно в шею казака толкать. Ты так исхитрись, чтобы он твоё сполнял, а думал, будто сам сдогадался. Спросит совета – скажи, да не забудь прибавить, что ум у тебя, дескать, бабий, короткий, оттого ему, хозяину, концы рубить. Иначе не бывать. Ты, мол, нитка, куда он, иголка, туда и ты за ним…
- Дак что ж, он, получается, кум королю и сват министру, - не стерпела Маруся, - на моё приданое живём, тятенька на свои, почитай, дом ему поставил, а мне и слова не скажи…
- Опять перечишь, - осердилась бабка, - ишь, заладила: «ему», «мне»… скоко живёте, а всё кучки делишь. Брось! Не сдумай Сергею такие упрёки высказать, спортишь последнее. У вас и без того, слыхала, шерсть летит, что кошка с собакой… Он из небогатой семьи, а чистопородный, с Георгием, кавалер. И неча тебе собачиться, рази иных способов мало?
- Да какие они, способы ещё? – у Маруси заблестели глаза от слёз, машинально перебирала в ладошке кусочки плавленого воска, которые, действительно, напоминали летящую бабочку и гребешок с зубчиками по краю.
- Э, милая, другого дитя народила, а кумекать не научилась. Слыхала, что ночная кукушечка дневную перекукует? Об чём это? Через постелю баба что хошь добьётся, верный способ, надёжней некуда…
- Это как? – зарделась слегка, но отважилась спросить Маруся, - отказывать, что ли? Совсем сдуреет.
- Зачем отказывать? Кто тебе говорит про такое? – усмехалась Стратониха, - долг наш бабий сполняй, заповедано нам… Самой, поди, всласть. А вот манеры, карахтер выкажи. Надумала, что ему надобно втемяшить, так и веди себя, не абы как. Губки поджимай, он – за грудя, а ты, навроде, не рада, не нать тебе вовсе такое и что потом – того и вовсе, коленки…
- Ой, баушка, речи-то какие ведёшь, страмно мне тебя слухать, - совсем стушевалась Маруся.
- Мужа стесняться – детей не иметь… Потому не сепети, худого от моих слов не станет. Он-то своё возьмёт. Ему, когда приспичит, не до твоих недовольствий, понарошку либо правдашних. А ты выжди. Как отвалится, на тебя поглянет безрадостную и спросит, откель, дескать, такое настроение? Ты поотнекивайся для сурьёзу: пристала, мол, ещё чего соври, а после за своё берись, начинай втемяшивать. Сумлеваюсь, скажи, может и не так это вовсе, по своей, может, бабьей глупости, рассудила, а только расстраиваюсь, из головы нейдёт, душа не на месте, дажеть удовольствие не в кон. Таким манером и веди разговор, мужик в сей момент мягкий, будто железо с горна. А дней через несколько, как он по-твоему делать зачнёт, пойдёт работа, ты ему похвалой радость доставь и так его в постели приветь, чтоб надолго запомнил. Вот как надо!
- Легко сказать…
- Собачатся да черепки бьют – дуры, а умные жёнки лаской да смиреньем берут. В далёких странах, слыхала, через постелю царей друг на дружку травят, королей ихних, а тут, подумаешь, в избе лад нельзя установить. Какой тут стыд, какая страмота? Стыд и страмота на вас глядеть. Здоровые, ладные, башкой не увечные, а ко мне бегаете: помоги, старая, за ради Христа! Плюнула бы, да иконы рядом.
- Люблю его, оттого и боязно мне, - призналась Маруся, пытаясь загладить те резкие, обидные слова о муже, что наговорила вначале, - потерять боюсь, он же чуть-что – в седло сразу…
- Девонька моя, - Стратониха устало села на лавку рядом, - тута и гадать неча. Ты гляди по сторонам да сама примечай. Вон Васька Чукрей коровёшек своих верхом домой загнать не может ввечеру. Гоняется, ровно за коканцами. А у Дейкина коровы сами ко двору вымями трясут. А почему? У Чукрея скотина окромя матюгов да черенков по боку другого не знает, так зачем ей ко злу вертаться от волюшки на свежей траве? А у Дейкиных старик болтушки наведёт из азатков (зерновой сор от веяния), али очистков с картошки, бураков каких, али из лесу сладких навильников в ясли кинет – оттого коровы бегут сами. Скотина и та добро понимает. Ты хоть сдагадываешься зачем слова трачу? Ну коли так, оно и ладно, ступай себе с Богом. Вся тебе ворожба и настава. В одно ухо долетело, с другого из головы не выпусти. Мне хлеб пора ставить.

ЗАНЯТНЫЕ МЫСЛИ
- Нет, господа, при всём уважении, русского с другими не равняйте. Не в смысле, что он лучше там, либо хуже…. А в смысле, что он, русопятый, особенный и, осмелюсь утверждать, единственный в своём роде.
- Полноте, господин инженер, сие, во-первых, не ново, а, во-вторых, попробуйте снестись с отцом Евграфом, и он вашу сентенцию обрубит на корню. Ибо сказано, что не только народ или нация отдельная, а и сугубая личность, как творение Божье, есть единственная и неповторимая сущность в роде своём. Не напрягайтесь, до вас подумали…
Филипьев вальяжно потянул цепочку, и массивный золотой хронометр тяжело выскользнул из потайного карманчика жилетки. Смачно щёлкнула и захлопнулась под мягкий звон тусклая червонная крышка, отсветив резьбой фамильного вензеля. И закончил, глянув в сторону инженера, будто и не в лицо, а на форменный сюртук путейца:
- Вам бы, Андрей Михайлыч, на мост глянуть. Оченно меня беспокоит, знаете ли, сей подряд. Я бы поболее железа, железа для прочности применил. Как бы не до греха, милейший. А философию вы не трогайте, да ещё в столь вопросе специфическом, остром и, я бы сказал, решительно противопоказанном для чайных бесед. Вредно-с для пищеварения. Уж больно гремучий матерьял, коим не балуются, который в обращении, даже специальном, особой, отметьте, особой осторожности ждёт, - Филипьев удобно опять устроился в кресле, - а почему? Первая причина войн! Стоит королю одному выдвинуть себя – не таковский, дескать, а единственный аз есмь с народом моим избранным, как – пожалуйста! – сосед возражает. Да с обидой! Не желает вторым слыть, младшим, побочным, в подчинении. Ведь тут как? Ну, сказал: первый – Бог бы с тобой, сиди в границах державы своей, правь на зависть другим, государство обустраивай. Так нет! Нет-с… Он лезет доказывать свою первородность, высоту, оригинальность. Кровь льётся, рушатся границы, беда… Ба, да не пора ли мне?
- Страстей наговорили этаких и – пора? Я сюрприз изготовила, оставайтесь на кофий. Спробуйте, вчера с таможни Борис Егорыч прислал – истинно, баит, турецкий, через Самарканд караваном недавним. А что до русских, то Андрей Михайлыч не ваши мысли имел в рассуждении, так ведь, Андрэ? Нос курносый, глазки голубые, светленькие собой… Что тут предосудительного против самоеда или бухарца какого? Правда?
- Милая Харития Игнатьевна, - Филипьев уже готов остаться ради кофия, который жаловал против других гостей шибчее, - так оно с носа и начинается. С носа, со лба, ещё какой пустяковины, навроде цвета кожи. Глядишь – состряпана философия, теория науки, но в конце обязательно драка. Непременно-с…
Инженер с улыбкой поклонился хозяйке за её добродушное адвокатство, вежливо брякнул чашечкой:
- Дела на мосту плохи, Иван Семёнович, из-за подходных насыпей, однакожь земельные работы не по моей части. Балки, фермы и прочие конструкции имеют столько железа, сколько надлежит, здесь не извольте беспокоиться…
- Да как же-с, помилуй, батюшка… Тонковато выглядит, ажурно как-то, особенно издали. А ведь там поезда пойдут, голубчик, тысячи пудов да на скорости, - откликнулся, вновь манерно, Филипьев, - а какой машинист, шельма, тормознёт вопреки запретам, мало ли? Мне красота здесь на вторую очередь, главное, чтоб дюжило…
- Другое ваше замечание, - продолжил путеец, сверкнув строго мундирными пуговицами, - меня ничуть не уязвило. Университетское образование чем хорошо? Оно сообщает уму взыскательному не только суть формул, оно учит думать, Иван Семёнович. Но, говоря об особенностях русского человека, одну мысль вытеняю – гордость. За мой народ, моих предков в нём, за себя, если угодно, что принадлежу к славному русскому роду…
- Гордость, батенька, тоже грех, - не преминул вставить Филипьев.
- Ужо вам, Иван-то Семёныч, - вступился за инженера промышленник Никита Порфирьевич Зотов, - дайте сказать человеку.
- Да, гордость, - благодарно склонив голову в сторону Зотова, продолжил Андрей Михайлович, - не кичливость, не гонор, чем шляхта наша поголовно больна, не заносчивость, но едино – гордость! Которая других не обижает, в зависимость не нагибает, которая, напротив, возвышает вас, делает чище, великодушнее и благороднее с прочими народами.
- Да за что же нам гордиться? – хозяйка уже руководила прислугой, выставляющей приборы из старинного кофейного набора, - чем? Дворянство наследное, предки постарались… К тому же мы с вами, Андрэ, носами-то не больно вышли в русопятые…
- Совсем не вышли, - рассмеялась Неточка Зотова, дочь промышленника, - Андрей Михайлович, прям черкес какой-то носом, а у вас, Харития Игнатьевна, что у римской матроны, одна я курносая, в маму…
- Примитивно, да-с… Антропология, её черты и признаки никакой гордости не причина, - щёки инженера зацветали от начавшегося пробуждаться волнения, - не сбивайтесь на линию мосье Филипьева. Цветом кожи гордиться пристало девицам на выданье, вам, к слову, дражайшая Антуанетт. Кровь с молоком, как говорят в людской. Характер, широта натуры, свойства души, образ мыслей – вот, по-мне, несколько из отличий, за которые русскому не стыдно, за что мы вправе стоять на особицу с теми же британцами, немцами, азиатами, навроде наших киргизцев.
- Всё сказанное – фраза, сударь, декламация. У Хомякова, господ Аксаковых, известных братьев-славянофилов, сие гораздо живее излагается и уж, конечно, извините меня, - толковее, с фактами науки на руках, - вступил в разговор губернский инспектор образования из сосланных Дмитрий Олегович Коровин.
- К доказательствам и приступаю, господин инспектор, - отпарировал Андрей Михайлович, - извольте пример из географии. Что такое Киевская Русь? Иль Государство Московское? Новгород Великий? Псков? Заурядные европейские вотчины. Что наши Рюриковичи, что короли и князья у соседей к Западу – единообразно. А потом? Сменялось устройство. Где-то сугубая монаршая власть, где после революций появились парламенты. Возникли империи. Интересно, а что с географией? Франки остались во Франции, германцы – в Германии, итальянцы на своём «сапоге»…Все в своих пределах. Не то – русские! Вообразите, мы находимся в трёх тысячах вёрст от Санкт-Петербурга, а до центра нашего Отечества ещё столько же. А далее – Владивосток! Сахалин! Каково? Громада, мало постижимая…
- Однако англичане, вон, Индией помыкают, голландцы Тихий океан островной прибрали, с испанцами, французами, португальцами делят многие земли – забыли? Неудачный пример, сударь. Не вижу разницы, – не удержался, фыркнул, будто от излишне жадного глотка, Филипьев.
- Разница? Они, положим, сидят в колониях господами, надзирают за тем, чтобы туземцы не бунтовали, а товары оттуда исправно выкачивались по метрополиям. Такая манера у европейцев. А мы с вами управляемся в рамках единого Отечества, отнюдь не в колониальных пределах. Вместе с инородцами уживаемся, которые стали нам соотечественниками. Как же не видеть разницы? Русские подали пример уважительного отношения к туземным народам, где подобное есть?
- Североамериканские штаты, чем не пример после устранения рабства? – вставил инспектор.
- Могу ли вас спросить: что сталось с индейцами, коренными обитателями тех земель, которые Провидением были им заповеданы? – живо ответствовал инженер, - их истребили опасными болезнями, перестреляли из кольтов и винчестеров. Как бизонов, индеек и диких голубей, давших лёгкое и обильное пропитание поселенцам. Господа, по незамысловатости добычи и количеству американская дичь представлялась живыми лабазами с мясом. Отблагодарили. И людей, и животных… Упаси Бог нас от таких сравнений, не так ли, уважаемый султан?
Тучный киргиз в форме подполковника русской армии управитель киргизских волостей Атбасарского уезда Худаймендин важно кивнул бритой головой и, поправляя без особой нужды ленту ордена Святого Владимира, ответил:
- Воистину так, господин инженер. Белый царь принёс Степи главное – покой и конец усобице, враждебным набегам, оставив нам, недостойным его милости, обычаи наши и веру предков.
- Занятные мысли, положительно я за вас, Андрей Михайлович, - отозвался есаул Кубрин, - и султан дельно вставил… У меня в сотне казаки до дырок читают некоего Зряхова*. Не довелось никому? Да Бог с ним, вовсе не потеря уму… Лубок типичнейший, положим, однако – идея какова заложена? «Битва русских с кабардинцами», как-то так называется. Ну, битва и битва, ан нет! Драма, чувства! Казака Победоносцева (каково, господа!) и кавказской княжны Селимы. Православный и магометанка. Русак примерный и воинственная кабарда, а любовь меж ними лебединая. Заметьте, посреди войны, он и она – из враждующих станов! Чисто Монтекки и Копулетти. Простите, на ум вдруг пришло…
- Не извиняйтесь, Павел Назарович, факт иллюстрируют мои убеждения...
- Полноте, Андрей Михайлович! Выдумки шелкопёра ставить в ряд с фактами науки? – саркастически гримасничал Коровин, - эдак в пять минут докажете, что земля не шар, а блин на трёх китах и на мужика дремучего сошлётесь…
- Да, иллюстрирует… Пусть даже с неожиданной стороны…Впрочем, не только здесь острю внимание, говоря об особенностях русского человека. Его черты отменно выделяются и в испытаниях иного рода, сугубо физических. Предположим, кавказец живёт в горах, киргиз в степи, остяк в тайге, самоед в тундре. Себя примерно чувствуют, они – дома. Без насилия они не двинутся, а если принудят обстоятельства, посмотрите, что делается…. Больно смотреть. При первой возможности, смею утверждать, киргиз из тундры через тайгу убежит в свою степь. Кавказцу не милы просторы леса и ковыля, он устремится в горы. Решительно не готов разделить радость возвращения горца его сосед по миру Божьему чухонец. Ему скалы не в жилу. А что русский? В том и редкое свойство, что уживчив везде. Поморы спокон веку ходили по Ледовитому океану, а часть их – среди основателей Донского войска. Где океан со льдами, где Дон? Тысячи вёрст с севера на юг, от несносного хлада к жарким степям. Всё иное, противуположное даже в природе и климате, а живут-здравствуют…
- И обстоятельство сие повторилось не единожды, - раздался густейший баритон входившего в залу войскового интенданта Еремеева, - потом донские казаки с Ермаком Тимофеичем обосновались на Иртыше. Сам атаман, слыхал не раз, имел в роду поморов. Теперь сибирские казаки заложили Верный, служат по всему Туркестану, где, доложу, условия во всех сферах решительно другие. Извините, господа, что вступил без вежливостей… Харития Игнатьевна…
- Вы верно подхватили, Владимир Фомич, изрядно воды подлили на мельницу уважаемого инженера, - с искрой заметил Зотов, поглядывая на Коровина.
- Русский – это терпение, это – снисходительность к собственным тяготам, это – врождённая понятливость при обхождении с иными народами и племенами. Вне зависимости от учёности. Кто к нему, русскому, голубится, кто живёт без подвоха, пред ним русский никогда не напыжится тетерей, выкажет самое доброе расположение. И по воспитанию своему и по заложенной в крови привычке принимать обычаи, пусть чуждые его православному славянскому духу. Оттого мы уживаемся с татарами, поляками, калмыками, с языческими племенами, умудряемся непостижимым образом ладить с жидами. Сии физические и душевные качества выделил в начале разговора и теперь, надеюсь, в достаточной степени обосновал свои взгляды на русского человека.
Да, соглашусь, они не новы. Однако, господа, отчего известные во всех слоях общества «старые» мысли остаются втуне, не находят развития, отчего мертвы семена их, а плодов, похоже, и ждать незачем в обозримом будущем? У нас инофильство одно… Где ни возьмись, там немец, британец, француз. Циркачи в Омск наведались, суть - бродяги, калика перехожая, а, смотрите, афиша - Карлы, Чемберлены, Жозефины, и даже эфиоп Абдуррахман ибн Саллах, хотя у него на роже Пенза пропечатана, только что гуталином смазана… Мы никогда не научимся себя и своё ценить, если при каждом упоминании о русской гордости тут же встречаем штыки оппонентов. Что обидно, своих же кровей. Ложная скромность много вредит нам. За сим позвольте закруглиться… Факты и деяния, Иван Семёнович, деяния и факты должны порождать устойчивое общественное мнение, а оно – двигать политику, не так ли? У нас факты оспариваются, деяний и вовсе нет. Откуда явиться политике? Вот неутешительное резюме.
- Руки поднимать не стану, поскольку не считаю разговор конченным, - Филипьев поднимался, отпихивая венский стул по неподатливому ворсу текинского ковра, - хотя замечаю много любопытного в словах ваших. Впрочем, мне положительно пора. Харития Игнатьевна, милая Неточка, билеты в театр пришлю, как обещал. Всё, господа, дело не ждёт, приятного всем стола…
С уходом Филипьева тема, треснув словно костёр, двумя-тремя фразами, загасла. Так случается, когда нет пищи для ума, что даёт критическая сторона беседы. Ибо лишь сомнения поддерживают огонь интереса, питают мыслями живую игру воображения. Одна головня в печи гаснет, а две-три так и в поле курятся.

*Роман А.И.Зряхова «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга». Издан в 1840 году, печатался большими тиражами вплоть до 1917 года. Красавец-казак попал в плен, за ним ухаживает кабардинская княжна. Вспыхивает любовь, но Андрей не согласен изменить Вере и Государю. По обмену пленными возвращается в Россию. Селима бежит к нему, принимает Православие, венчается с суженным. Вскоре открываются раны и он умирает. От горя и тоски гаснет и она. Сюжет не нов, изложен автором в лобовую. Критики «уничтожили» роман-лубок, но в среде народа он имел оглушительный успех. Продавалась и картинка с укороченным названием, где изображена схватка казаков с горцами. В среде казачества особо ценилось то, что Андрей остался верен присяге и обету, при этом чутко жалели княжну.

В ДОРОГУ
Над собравшимся озером людей, над сотней впряженных воловьих и конских повозок, и далее по майдану - от мимолётно сколоченных гулянок у слабеющих кострищ, от табунков и парочек провожавшейся молодёжи, от дверей распахнутого настеж кабака - над всем этим табором и общей картиной зимнего утра валили клубы испарений и едкий прогарный дым. Подваливали ещё отдельные группы, ватажки, какие меньше, какие побольше, приставали всяк к отдельным куреням. Там кучковались наособь какая-то деревня, здесь – село, каждые со своими отъезжающими и провожатыми… Скажи, глядя на всё: рекрутов забривают – не угадаешь, поскольку дело сие изначально ставилось на более серьёзную ногу. Слёз сравнимо-много, но пьяных меньше. Тем утром призывала к себе Сибирь, цельными семьями, изрядным гуртом завлекала в свои не знамые дали и немерянные вёрсты.
- Эка тьмища народу, - молвил звонарь, отдыхиваясь на колокольне, - зачем всех в едино место, наша баба плодовита - через десяток лет, гляди, опять стеснятся, тогда на то и выйдет – чересполосица от безземелья.
- Сибирь, сказывают, огромадная страна, цельное тебе царство, - с надеждой отвечал дьячок, - можа и войдут наши слободно на веки веков с чады и домочадцы, приплод их на раздолье корни даст…
- Спаси Христос, - крестились оба, сгоняя непутных галок с обвершия храма. Птицы, недовольно кикая, взнялись нехотя, низко покружив, уселись на могучих раинах близ мельничного пруда. Полетел иней, словно пепел в неясных разводах встающего хмарного дня, сами галки на ветках гляделись головёшками. Оно и так: сгорала жизнь у многих и многих в здешнем краю, чтоб разгореться на новом месте, о котором коли и поминалось прежде, то, прямо признать, по недобрым случаям. Звон о сибирской земле известно – кандальный, путь – этапный, провожатые – конвой, надежды – зябкие. Какие-то люди не поленились, съездили в соседскую волость, чтоб повидаться с бывшим каторжником. Тот утешил мало, буркнув: там тожеть люди живут… Вот и думай.
Неведомо было людям, что те тысячи десятин Сибири примут их и вместят, будто горсть конопляного семени в большом изрядно пустом овине. Великие просторы дадут вольное житьё всем, кого от мороза и волнения пробирала сейчас дрожь на церковной площади. Им, и таким же из других уездов и губерний России. В 1849-м оренбуричи и саратовцы уже заложили Аканбурлукскую, Арык-Балыкскую, Зерендинскую, Котуркольскую, Лобановскую и Щучинскую станицы. Теперь им на подмогу, закладывать новые казачьи поселения, сбирались ехать из Старобелья Харьковской губернии. Станут у новосёлов пашни и сенокосы без чрезмерных межей, без споров о тесноте и драк за каждую пядь. И обретутся соседи, до которых только за день и добраться на добром коне по справной дороге – ближе нет.
Всё переменится в прежнем их вековом семейном и общинном укладе. И сами они переменятся, дети и внуки их, чьи пуповины примет сибирская земля. Другая кровь побежит в жилах, другими глазами станут смотреть на родимые просторы. Их память откроется здесь с нового листа и родину свою, Сибирь, они назовут матерью, матушкой. Сибирь сделает их родчими себе, воспитает на свой лад, под свою колодку. Перестанут пугать их дикие морозы, бураны, хлёсткие грозы. Они примут сердцем, впитают в кровь обычаи своей строгой, но любящей матери. И, оказавшись вдали по надобностям, будут тосковать, как всегда жалкуют по родине, по дому, по матери стоящие люди.
Но это проявится позже. Сейчас взбулгаченная тьма народу лишь собирается двигаться навстречу будущему. Тьме ещё предстояло сделаться сибирцами. Выезжали мужичьём, крестьянами, даром хоть не крепостными из-под барского хомута, но – государственными. Обживались по месту новым сословием – казаками славного Сибирского линейного войска.

ПЕРЕПОЛОХ
Усадьба Григорья Яковлича взята кольцом. Всё тут в аккурате, все концы воедино сходятся – на карман да в прибыток хозяину. Двор и жильё, прочие надобные ухожи таровато смыкаются под одну связь, под общую обвёршку – как заповедал по чертежу дедушка Тарас, доставленный в Сибирь с харьковского Старобелья от речки Айдарки. В краях тех родчих углядел Фёдор ладную усадьбу какого-то паныча, позавидовал ну и «срисовал» в голове. Вона где и когда пригодилось! Любо-дорого! Посёльщики говаривали: одна у Войтенковых надобность – в дожде, не то бы и огородину тёсом позакрыли…
Зато изба у них строена по казачьему обыку. Слева от порога набран из вершковых плах кОник - ларь для спанья с откидной крышкой, куда складывался разный шурум-бурум. Заповедное хозяйское место. Справа – русская печь. Перед ней – скамья с шайкой, над которой прибит переливной рукомойник зеленоватой меди, висит рушник. На кряжистом голбце навешены полати. Справа же, в переднем углу за печью, - кутний угол, стоит шкапчик. Слева – красный угол с божницей. Здесь и обнесённый лавками стол. Теперь за ним - хозяин с нехитрым шорным рукодельем. А что же сама? До обеда ходила Кумовна кругами, ровно в воду опущенная. Тыкалась по углам, за одно возьмётся – бросит, за другое – будто с души ей воротит… Уже и сам поглядывал: что-то не то сделалось, однако помалкивал пока.
- Отец, не руби головушку повинную, - не сдюжила, широким крестом осеняясь пред образами жена казачья, стеная душой и гласом, - что дура сотворила! Вчерась Френька, чтоб её, перед вечером явилась: дай, грит, тёта, моток шерсти, ну, пряжи, тоись, у меня завсегда же наготовлено, и тонкой, и с поярки…
- Сказывай короче, мне до твоей шерсти…
- Дак в мотке, отдала который, деньги за корову и десяток баранов закатаны! Головушка садовая…
- Отэто ладно, все? и как теперь? – застыл с дратвой и шилом Войтенко в неловком полуобороте, - на што Ганьку сбирать в полк?
- Прям не знаю, Френька ввечеру носки сбиралась надвязывать, пойду, может, не разматывала покеда…
- Не пойдёшь, а побегишь! Рысью, карьером! И без денег ни ногой назад, кунка старая!
- Ой, лишеньки мне, полынь горькая чернобыль…
Только Кумовна взделась в пимы да кужушок таковский напялила, за шалей тянулась, как в сенках щеколдой брякнуло. Сам Войтенко и Кумовна выпрямились в рост, сторожко уставились на дверь в избу, чисто овечки спуганные. В охапках пара явилась Френька, та самая.
- Здорово ночевали, суседи, - задиристо кликнула.
- Слава. Богу, - сумел ответить Яковлич в два слова. Кумовна молча и робостно смотрела не на розовощёкое с холода, красивое лицо, но уставилась на руки соседки, как корова на ужика в приречной осоке. Френька, сняв рукавицу в толстой вязке, протянула рулончик плотно скатанных и перехваченных шнурком ассигнаций.
- Нам чужого не надо, суседи, - тихо сказала, - не проверяйте.
- Да ты што, родимая, – едва не взрыдала Кумовна, - кака така проверка, Господь с тобой! С ума своротило надысь, запамятовалась, вот и сбрендило. Спасибочки тебе, милая, прям хоть в ножки поклонюсь, - сделала движение пожилая казачка, но соседка крепко схватила за плечи, - да ты что, Кумовна, никак опозорить хочешь? Глянул бы кто…
- Проходи, проходь, Фроня Марковна, - извинительно шебаршилась та, - чичас рыбник поспел…да куды я серянки сунула, самовар вздуть, от память…
Войтенко с маху сел на край скамейки так, что полетел тут же на пол, и шайка поганая следом, с заворотом покатилась до кути, накрыв крышку подпола. Набрал воздух в грудя, чтоб проговорить обо всём накипевшем сразу, однако в горле схватило, три раза начинал, а всё « бе-ме» какое-то сиплое получалось. Перехватило напрочь, ровно рука во сне жутком горло сдавила… Женщины грянули хохотом, глядя на его пучеглазое сиденье в луже, а когда он насилился дать звуки – зашлись так, что казак воздержался, дабы не тешить беса. Обыгался кой-как, вздел чуньки да молча на двор, остудиться и продрать дых крепкой трубочкой. Там и высказался при умнейших собеседниках, коих было у него аж два – заунывный мерин Чика и злющий кобель Узнай. Оно бы забылось, мохом поросло утречко то, кабы не Френька. Рассказала о конфузе Войтенкова куме своей, та…Особенно смешно рассказывалось про беканье (ну, чисто козёл!) растерявшегося хозяина. Надо ли продолжать, что сам он и потомство его в Аиртавской иначе как «козлы» далее не прозывались. Дражнили словом и блеянием всю их родову.

На лавке у заплота
- Тишка, а помнишь, в Иртыше купались?
- Кады это?
- Здорова-корова… Нас на пути в Верную к рыбалке Зайсанской приписывали, с месяц ли чё ли отирались, сбрендило?
- Не состояло меня там.
- Гуржиев Аким, Кондрат Додонов, Васька Воронкин, Наум Емельянов, позабыл?
- Сказал тебе, отвяжись.
Старики замолчали. Каждый рылся в молодых годах. Зотий Сергеич Петров искал там своего наряда – Тимофея Никифорыча Потанина, и вроде находил, а тот в отказе, насупился даже, ровно мышь на крупу. Сонно в станице. Жёнки дедков в холодке горох неспешно лущат – ноне Бог дал! Сыновья в поле пластаются – поздний сенокос приканчивают, хлеб цветёт, кто уже риги, овины гондобит… Вокруг одни ласточки журчат – молодь у них облётывается, да смех иногда детский в проулке, а так – тихо.
- А чё за купанье? – шевельнулся старик Потанин, стёр ногой нарисованный батожком крендель на пыли.
- Карбас разбили, сами едва выскочили. Вода ледяная, наша озёрная спроть той – щёлок в бане. По шейку, а то и глыбже, ташшит. Там быстрина, перекат, а посерёдке он, карманкул, об него и шибануло, спрокинуло.
- Зенки на потесях вылупили, нешто каменюку не углядеть?
- Не видно! Бугор над ним пучится, водой омывает, вот и разбери на быстром ходу што - то ли волна, то ли карманкул самый. Раскидало Иртышом на полверсту. Сползались полдня, чунали на бережку, навроде раков имантавских. Веришь, ни по одной царапине, токо в синяках все да нахлебались. Камни тиной и мохом обросли, склизкие, бьёт об них, а не ухватишься…
- Ту рыбачью команду из третьей сотни брали, - толковал Никифорыч, - а мы с Митьшей Лукьяновым, Нестором Коровиным и, сдаётся, с Захаркой Еремеевым (царствие им всем, небесное) в первой сотне на Аягуз ушли, с кокчетавскими. Нас и миновала ваша рыбалка-купалка.
- Рази што… А я и не туды. Про Аягуз с головы вон…

Картинки жизни ст. Аиртавской
Тимошиха садила капусту. Как у всех грядки накопаны не в огородах близ домов, а по бережку Пры, чтоб воду на полив иметь вольную и рядом – с колодца не настачишься, разве что на огурцы да табак хватает и то греть надо в кадушках. А тут – вёдрами успевай черпать да ковшиками по лункам лить. Но это – позже. Сейчас главное – почин сделать. Внучка тоже «садила» на своей копанушке, доставая из ладошки щепочки да мусоринки. Баушка учила заодно и наговору. Девчушка повторяла, смешная в серьёзной старательности…
- Не будь голенаста, будь пузаста.
- Не стань пустая, стань густая.
- Не расти красна, а расти вкусна.
- Не будь стара, а будь молода.
- Не стань мала, стань велика.
- Бабаня, а как это – голенаста?
- Ну, как Свирька Ендовицкий… Худой, ноги долгие, головка махонька, одне ухи торчат.
- А пузаста? Как тятина кобыла Ржанка?
- Не, Ржанка жеребчика носит… Пузаста – знать, дебёлая, крепкая. Вон как Любава Винтовкина, видала? Не ушшипнёшь, козырь-девка…
- А пошто говоришь: красная, капуста же белая?
- Ну-к, нам красоты от капусты не ждать, зачем… Мы цветиков насеяли. Нам кочанов бы тяжельче, чтоб хрустели, сок бежал. Мы в кадушки для скусу пелюстков скрошим ещё, груздочков, огурцов добавим, ох и объедение зимой будет.
Скоро управились с работой. И мала, и стара.

ВЕСТОНОШИ
Не успели в Аиртавском посёлке оглянуться, подкатил Илия Громогласный (20 июля по ст. стилю). В поле никто не поехал, скота на выгоны не пустил. Обжидались дождя, чтобы посулил мало пожаров – ан, в напраслину, с утра ни тучки. Завзятые пчельники на Зареченском куту, затеялись перегонять пчёл, подчищать ульи, подрезывать соты – их день.
В посёлке по обычаю готовили ильинское блюдо - бараньи головы. Корниловские ребяты гоношились к выезду на волков, поскольку старый Качан (прозвище Корниловых) наущал, что аккурат с Ильи Пророка открываются норы, само то зорить выводки прибылых. К слову припоминались другие приметы, благо день на то горазд.
- До Ильи и под кустом сушит, а после Ильи и на кусту мокнет цельные сутки, покуда посохнет, - замечала соседка соседке, развешивая рухлядишку на речке выполосканную.
- Муха кусает до Ильина дня – питается, а после Ильина – запасается, - стропалили малых ребят старики на их жалобы о вдруг кусачих тварях, - у ей нос таперьча отрос, чичас она до мяса пробирает, язва...
- С Ильи работнику две угоды настаёт: ночь длинна, не то, что пролетьем, да вода холодна, одной чеплажкой напьёшься, - приговаривали сенокосчики и пахари.
- До Ильи казак купается, а с Ильи с озером прощевается, - вторила молодёжь, зная при том, что старикам назначен для «закрытия сезона» иной день – на Аграфёну-купальницу (23 июня ст. стиля).
Аккурат на Илью, когда Аиртавский увеличился населением едва ли не втрое за счёт казаков, прибывших с заимок побаниться, детишек да очаги проведать, из Арыка вот они - двое верховых нарисовались. Кони, справа, сам вид наезжих указывал, что люди при службе стоят. Не обычной, а на самой что ни есть боевой. От Мордвы (край посёлка, где первопоселенцами обживалась мордва) ребятки проводили их до правления, сбегали за атаманом, тот уж сам поспешал навстречу при всей форме, насекой машет на широком шаге…
Намётанный взгляд не обманул, урядник и приказный назвались посыльными от Кокчетавского отряда в штабную станицу. На росе выехали с Якшов, идут без привалов и кормёжки. С важным, поди, «стафетом», вишь как гонят, - определили местные, присматриваясь к коням с глубокими ямками у маклаков. Да только не важным пакетом приполошились посёльщики – то не редкое для казаков дело. Волновало иное. В отряде, который мотался чёрти где по степям киргизским, находились аиртавичи. Молва о вестоношах разнеслась, к крестовому дому правления почапали вездесущие старики, за ними и прочие скорой ходой. Узнать хоть с полслова, как там родичи службу ломают.
- Не велено, - встрел ходоков дневальный, - просили обождать, господа старики, звиняйте, - с прочими он уже не церемонился, - куды прёшь, заворачивай, кликну, когда надоть…
- Значитца, окромя стафета есть кое-што на словах, - догадался Иван Максимыч Игринёв, устраиваясь на завалинку, привычно складывая мослатые руки на батожок,- а ты, Василей, гони мальцов отсель, чтоб не верещали, не мешались.
- Небось, опеть коканец уросит? – спрашивал у Игренёва, приставляя руку лодочкой к уху, зело глуховатый Корниенко Павел Афанасьевич, - его, слышь-ка, с ходу бить следоват, шибко зловредный басурманец…
Скоро не только завалинка, просторная скамейка, крыльцо были обсижены казаками, но и коновязь, жердёвая загородка вокруг амуничника-овсянника, кое-кто оприходывал и пожарный навес… Ждали. Но из правления – ни гу-гу. А там говорили без крика, серьёзно.
- Ты погоди, не напирай зазря, - увещевал приказного аиртавский атаман Фёдор Куприянович Николаев, - зашёл с задов да и ругаешься. Конешно, Фрол Агеев – человек сам по себе не подарочный. Ну, упрям. Ну, спорить горазд. Так ты погляди, голова садовая, прислушайся… Из-за чего он бузит, что не по нраву. Иной раз ведь дело собчает, за антирес высказывается, пользы ради старается, не за себя, за всех, за работу общую. Резкий казак – это да! А у вас в отряде всё квёлые служат, на манер имантавских чебаков?
- Как хошь, атаман, а в степу некогда уросы унимать, - возражал урядник, опорожняя другую кружку квасу, - он уже и намахивался, а нам, которы в должностях, нековды…
- Ну-ну… Вы мне станете пули лить, как в отрядах служится?
- Зачем… не про то мы…
- А я про то! Про то самое! Смекай, Андрей Силыч, ты казачина годами старше. Хоть у вас в Зеренде, хоть у них вон в Бобыках - везде мельницы не по ветру, а супротив ветра хлебушек мелют. Уловил? Иль другой случай. Ты, вон, по бочагу али корчажнику незнамому, какую слегу для опоры берёшь? Сухую, желательно берёзовую, она твёрже. Чтоб не гнулась, не хряснула спичкой, когда случай грянет. Надёжная чтоб была…
- Далёко забрёл, Куприяныч, не разберу об чём, поближе растолкуйся.
- Дак на Фролку-то и опирайтесь! Он поперёк – а вы по-умному и это используйте. На то и командиры! Он не из таких, как нашенский Митяй, тьфу ты, запамятовал, - приказный тут же подсказал фамилию, - во, он самый. Такие в рот глядят и повторяют, что начальство скажет, всегда чутьё по ветру, с податными спинами, чего изволите… С ними - куда ни шло, когда петух жареный на столе, возле штофа пристроен. Они и нальют, и подпоют, и спляшут. А когда тот петух тебя в зад клюёт, тогда тех телят даром не надо, тогда фролки ох как пригождаются… Попомни. И вахмистру сотенному Плужникову перескажи, я его знаю простым казаком ещё. Как старый вояка говорю. А не послухаете, Фролку, пуще того, притеснять вздумаете – не взыщите. До Отдела дойду, в Омск… Последнее моё слово. Всё!
- Дневальный! - тут же распахнулась дверь – проводи до ночлега, коней оприходуй как следоват, скажи Шаврину, чтоб ячменя отпустил по двойной даче, завтра на петухах им на штабную править. Опосля ко мне смотайся, пусть Макаровна баранью голову отдаст, гостей попотчевать. Прощевайте, пух в изголовье!
- Рысь пестра снаружи, Фёдор Куприяныч, а человек лукав изнутри, - перед порогом остановился урядник, тон его был извинительный, - в себе носит, не показывает, не серчай, коли что, за свово земляка, вахмистр наказывал посоветоваться, другие ваши смирно служат…
- Совет я выказал. Найдите ключик, чтоб открылся, потом не нарадуетесь.
- Э, кабы знатьё, медведя руками не изнудишь, показаться человека токо жизня заставит…
- Тогда не спешите, придёт и Фролке час.
Молчком вышли из сенок на крыльцо. Дневальный отправился с приезжими ко вдове Паруньке Вислобрюховой (Параскева Фёдорова), где нынче по жерёбу (жребию) определен поселковый умёт (гостевой ночлег).
- Скажу, чтоб все слыхали: кланяются наши казаки! Здоровы и веселы, примерно служат! За Ишимом-рекой в рейде, правятся к горам Улутавским, однако на зиму старший наряд будем домой ждать, на льготу, - зычно выкрикивал Николаев в толпу аиртавичей, - теперь заходьте в правление отцы иль братовья отрядных, расскажу про ваших, что услышал в отдельности! Особливо от Джусиков (Агеевых) кто присутствует – их Фролка премного успевает, у начальника на виду.
Никто не приметил, как остро переглянулись вестоноши и атаман на последних словах, как усмешливо крутнул головой приказный. Затем проезжие двинулись обходным проулком, ведя в поводу и впрямь шибко сдороженных коней.

УРОК
Трещали напоследок дрова в печи-голландке, прогорая. Аиртавский поп уже сделал наставление истопнику за припоздание, и сейчас, не отойдя нервами от строгости, приступил к уроку, нажучивая вострым глазом всякого из пошевелившихся казачат. Обходилось покуда без линейки по рукам и гороха в углу под коленами.
- Канон есть установище апостолов, вселенских и поместных соборов о вере и церковных обрядах, - загудел священник строгим гласом, - все каноны сведены в Кормчую книгу. О том человеку православному следует знать непременно. Особенно казаку. Чепелев, так говорю? Пошто скорчился? Спину прямо. Тебе в седле служить.
В классе муха пролетела – было бы слыхать. Да какие мухи в декабре. Оглядев парнишек и не заметив непорядка, отец Макарий (Воронцов) продолжил. Не сразу, но с минутами голос его оборачивался в бархат, мягчел, словно медь на огне.
- Аще каноном зовут церковную песнь, в похвалу Святого али праздника церкви, которую читают либо поют на заутренях и вечерях. Для чего песни те сводят в Канонники, особые книги. Запоминай, Евдунов, и всех касаемо. На дому надлежит вам заучить, что есть Каноны и Кормчая книга. К другому уроку взыщу. Аще повторить указую двунадесятые праздники, такоже имена Святых церкви нашей православной, особо чтимых в казачестве.
Поджидая, пока парнишки записывают задания, смотрел в окно. Белым-бело после вьюги и давешней пороши. Рдеет меж двойных рам ссохшая, однако не потерявшая цвет кисть боярки. Недоступные ягоды дратуют синиц, вот и ещё подлетела, домогается без надежды… Н-да, а сколько людей вот так об жизнь долбится, аки пичуга об стекло?
- Запомните вот что. Многая паства из беспутства своего и недомыслия путает канон с кануном. А то есть понятия разные. Будто окунь и заяц. Тебе смешно, Щербинин? Экий ты… Продолжаю следом: что есть канОн вы давеча услышали, и будете знать накрепко. Что есть канУн? То означает день али вечер пред днём, о котором идёт речь. В день сей, кануном реченый, свершается канун, особое моление, молебствие, празднование какому из угодников, накануне дня памяти его. Завтра, припустим для примеру, день памяти Николая Угодника, сегодня – будет канун. И день, и моление. Ухватили? Понятно, Атасов? Проверю…
Ну-к, поднимись Савельев, ступай ко мне. Держи пузырёк. Капай лекарство сие счётом, по пяти капель на приём, в рюмочку водицы. Утром и вечером. И давай пить баушке своей, Варваре Яковлевне. Из города, скажи ей, капли эти, саморучно их куплял в войсковой аптеке. Это – без сумлениев, а денег не приму, передай решительно. За ради Христа ей от меня. Иди с Богом… Теперя за житие примемся. Кто у нас читал прежде? Заруцкий? Сегодня стала очередь Лиморенки, приступай, Илья…

ТОРГ
Крайним в пологий к Копе проулок кряжисто осел могутным сосновым бревном лабаз колониальных товаров гильдейского купца Токарева с прикащиком оптового отпуска. Ежели сподобитесь – пожалуйте к крыльцу, где и звонок особый, с проволокой, тут дёрните, а звенит уж там, внутри. И вылетает навстречу Лазарь Никитич, прикащик самый. До того льстец и хват, что так угодит, так наелозит словами, что даже попадья у него три раза одну и ту же свечку купить кидается. Да ещё и свою. Свечку то. На прикащика и жалились, на что Токарев рассудил: за то и дёржим…
А за ним, лабазом, то есть, поперёк и налево к полудню, сказать бы уже – улицей повдоль озера, открывались гостевые ряды. На задах там привычно орали ишаки погонщиков вперемежку с осатанелым рёвом караванных верблюдов, ругались сенные арбакеши, а ещё, поодаль, вертелся на штырьке блескучий полумесяц походной мечетьки. Отсчитав от неё третью на праву руку лавку, в неё и завернул, как дома наказали, аиртавский казак Тимофей Сильченко. Только за порог, и словно за руку взяла, повела к себе заповеданная вещь. Среди тканей ало-алым полыхало с четверть штуки сукна. Рядом с куском синего бумажного сатинета прямо скрадывало глаз, двОшило.
- И почём товар? – скучно спросил, указывая подбородком на багряный отрез.
- Ай, маладес! Хозяин! Сразу вижу, - едва не возопил торговец, вращая белками чёрных, как дёготь, зенок, - кармазин! Аршина три осталось, расхватали в драку. У генерала Катанаева на фуражке такого нет. Сукно, шёлка тоньше. Гляди!
Развёрнутая вполовину ткань мягко ложилась складками по прилавку, волны загорались на свету и гасли благородным пламенем.
- На неделе из Джунгарии караван прибыл, из Кяхты самой, а туда из Англии, - снизив зачем-то голос, врал, поди, разбитной бухарец-жид, и, добавив громкости, - скоко желаем, господин казак? с тебя полцены возьму.
- А что стОит, суконце-то? мы не хужее в Петропавловском надысь видали, - врал и Тимоха, веско полагая, что на базаре иначе не поживётся, здесь за пальцем и руку откусят, тут живо следует показать, что не на того напали, нехристи.
- Ашык аспан! (ясное небо!). Там дорого, там таможня, - доверительно, уже как своему втолковывал торговец, обдавая чесноком, - Кокчетав всегда дешевле, сам знаешь, вижу – казак ты бывалый, договоримся, не обижу… Аршин мерить, два, вай, резать рука не поднимается, может куском возьмёшь?
- Ты погодь, - старался и далее шибать на степенного молодой ермач, для чего сделал голос на полактавы ниже, - цену дам, ты скоко спрашиваешь?
- Чё ты дашь? Чё он даст? – затараторил вдруг рядом подскочивший ферт в дербетовой поддёвке и смазных сапогах, смурной из себя, но ходовой донельзя, - ты мне энто суконце придержи, бусурман, чичас за деньгой слётаю али пошлю кого, мне сёдни хучь сто рублёв невелика трата, на обмотки возьму…
Тимоха недовольно засопел на парня, но покуда смолчал. Торговец сожалеючи дёрнул плечами, показывая глазьми и цикая сочным ртом: я что? у нас заведено, кто при монете, тот и желанный «чэлэк».
- Какие у него деньги? – не унимался ферт, - нашли паратого… Там в одном кармане смеркается, в другом вовсе не светало, сунет – одни дырья в горсти.
- ПанЯл бы ты мимо, - не сдержался казак, - ишь, пугало вывалилось из конопели на солнышко.
- Тебя не спросил!
- Слухай, вижу ты давно в чужих руках не обс…ся. Ходи, сказано, не то заставлю рылом хрен копать, - сжимая кулаки, совсем подобрался Тимофей.
- По Сеньке шапка, по Ерёме кафтан… Тебе, милай, аккурат в рогожный ряд, туды ступай, тама на рупь возами отпускают, - не унимался, визжал, подковырщик.
Люди оборачивались, кто ближе шёл… Предвидя свару, хозяин встрял решительней. За казака похлопотал, ведь тот первый на товар заложился, справедливо будет. Кликнул лавочников, насилу спровадили жигана. Грозился вдогон быть с деньгами теперь же, купить всех и вся, чтоб сразу и перепродать для позору…
- Эй, не надо кулаком, зачем? – как родного успокаивали Тимоху в лавке, - комара орлом не травят, давай, бери сукно, такому жигиту не жалко, даю даром почти, на чай оставишь да верблюдов подкормить на обратную дорогу…
Как уйти казаку с пустыми руками после суеты такой? Стыдно, гордость ворохнулась. Отдал, сколько спросили. Мать, узнамши, едва то горячее сукно с рук не выронила, голосом зашлась: дак что же? озевали тебя? не бачили вочи, купляли…ой, лишеньки мне!
- Сманули тебя ярыжки базарные, комедь разыграли, - хихикнул зять Мишка, когда наодин подымить вышли с избы, - энтот ферт их шайки-лейки, науззыкали на тебя, в карахтер поставили… Ничё, лишь бы тятя не взъярился. На мельнице он. Там, молись, за помол коли вонзят, тогда во хмелю мягкий прибудет. Сразу ему доложиться надо, поперёд матери успеть. Сукно доброе, чистый кармазин, тут не боись, токо цена – маханул ты, шурячок, на всю косую сажень…
- Мишаня, ты никому не сказывай: я ещё Любке Максимовой суконца пластушинку в локоть от куска того сдарил, аж визжала, рукавички, грит, обошью…
- Ну, тады нам на тятю придётся лавой, иначе не возьмём, осерчает.

НА ГОЛОДНОЕ БРЮХО
После неудачи в Джамском походе, сибирцы очутились в Джаркенте, где зазимовали. Условия донельзя отвратные. Что для людей, что для лошадей. Мокрота, простуды, худая кормёжка выбивали из строя, уже и старуха с косой начала захаживать в скособоченные и неокосяченные проёмы низеньких глинобитных строений с плоскими на азиатский манер кровлями, с которых текло не менее улицы. Донимал холод ввиду отсутствия мало-мальски подходящего топлива для обогрева казарм. В походе мучали прокалённые пески и сухость, на зимних квартирах – мерзопакостная зяблая хлябь, когда всё, кажись, набиралось зябкой влагой – попоны, одёжа, кошмы, потники, бельё, табак и даже прожированная сбруя отволгла, вытягивалась… Не просушиться, не согреться у малого даже камелька.
Вдобавок наряд на смену изрядно запаздывал. По-доброму если, то старослужащим быть бы уже на подходе к родчим своим кокчетавским станицам, выходить там на льготу во вторую очередь, а они ещё тянули лямку в первоочередном полку. Завершался третий лишний месяц. Чуяло у многих опытное сердце: грянет зима, в дорогу домой не пустят, оставят в Джаркенте до весны, а это, почитай, полгода лишку. Не хошь, так взвоешь…
Что и сказывать: неважнецкие страницы записывал в свою историю полк №1 Сибирского казачьего войска. Неудачу похода продолжали дискутировать, плодились мнения. К полудню к штабному строению, где не в пример казармам дерева нашлось на косяки, двери, рамы и полы, а оконные проёмы даже поблескивали зеленоватыми стёклами газинского литья, подтянулись офицеры. Тут же присутствовали члены географической экспедиции, волей непогоды задержавшиеся в Джаркенте.
- Во всём, сударь, следует знать и соблюдать неукоснительное чувство меры, да-с, - чуть всхрапывая в промежутках слов при перемене дыхания, говорил приват-доцент Московского университета Обручаев своему визави – казачьему офицеру Семилетову, - примите во внимание, скажем, верёвку. Да, да, мужичью верёвку. У примерного хозяина она всегда цела и служит с готовностью. У вздорного, полоротого – вся в узлах, и очередной воз у такого тюхтяя непременно свалится на бок, опять порвав связку. Потому как непутёвый, во-первых, грузит без меры; во-вторых, гнилая верёвка натуги не дюжит. Каков результат? Кладь – в грязи, в канаве, либо расшибается на черепки…
- К чему вы мне живописуете сии картины, дражайший Ростислав Викентьевич? – скучно спросил войсковой старшина.
- К тому самому, батенька, - свойски отвечал учёный, с собеседником они успели сойтись коротко, - нам, русским, не надо в Персию глубже Кушки. Тем более – в Индию. Нам лет на сто-двести хватит переваривать Сибирь, хотя и там гляжу не далее Новониколаевска. Потому что за ним – через Байкал до Камчатки и Сахалина – отдельная планета. Западная Сибирь – наша мера. На большее сил не достанет. Поймите, Николай Парфёнович, сложности не в одних пространствах заключаются, хотя и их влияния не следует умалять. Попробуй умалить! Что Сибирь? Страна каменного века – остяки, тунгусы, буряты, камчадалы…. А киргизцы наши? Отсутствие государства. Где не полное, где с трудом обнаруживаются зачатки. Родоплеменные отношения, добиблейский лад… Этих надо вытаскивать из тьмы веков! С другого боку – Бухара, Коканд, Ташкент с Самаркандом, Хива… По-своему скроенные, но державы. Их склоняли где и силой, поскольку в отличие от номадов, там оберегались не одни пастбища. Там – города, оседлость, ремёсла и земледелие, культура, опять же. Придётся по иному приспосабливать! Смягчать влияние древнего Востока, выразителями которого выступают Персия, Индия…
- Китай, - вставил подошедший поздороваться мимоходом полковник Малахов.
- Соглашусь сразу, Павел Петрович! Видите сколько задач и какого они неподъёмного масштаба! Культура России не старше культуры перечисленных народов, что лишает нас козырей, в известной мере, понимаете…Колонизировать киргизскую степь – дело совершенно другое, нежели решать подобное, предположим, в окресностях Багдада либо Герата. Явления несравнимые. Боюсь, у нас не достанет возможностей на всех и вся.
- Полно вам… Дайте казачью бригаду наших сибирцев, да артдивизион оренбуричей и я через полгода пришлю вам карточку из Калькутты, - усмехнулся Малахов.
- Пройдёте аллюром два креста, а потом что? – нетерпеливо воскликнул приват-доцент, - вы управитесь, а что правительству достанется, как дипломатам сноситься с Англией?
- Управимся. Англия, извольте заметить, отстоит далеко, а мы – рядом, наладим коммуникации, пустим караваны, Индия – страна богатая, недаром в неё так вцепились загребущие бритты…
- Сударь, на штыках мир можно принести, но держать невозможно. Слишком накладно. Дайте срок, Англию индусы вышибут. В Персии, Афганистане вы также намерены поместить русские экспедиционные войска? Порвётся верёвка, надсадим матушку-Россию как лошадку. Сибирь, господа, лучше бы, Западная Сибирь! – вот наша мера, наши пределы за Камнем. Другие помыслы излишни. Пусть там сражаются послы, пусть в тамошних протекторатах сидят наши вассалы… Всё иное – опрокинутый воз, битые черепки, надсадимся…
- Увы, вынужден откланяться, - прощался Малахов, - доспорим вечером, если угодно…
- Не всё, но многое поддерживаю у вас, Ростислав Викентьевич, - откозыряв полковнику, проговорил Семилетов, - и факты указывают на справедливость ваших наблюдений. Вот наш полк для примера… Две сотни оставляем в Джаркенте, остальные – веером по всему Туркестану. Тысячи полторы сабель, а приходится держать границу от Тянь-Шаня до стыка с полком №2, это Алтай почти… Получается не крепкая цепь сторожевых застав, а ваша плохо связанная мужичья верёвка. Сибирский казак, конечно, терпит немыслимое, однако зачем его осознанно гробить? Кто заместо его встанет, коли не приведи Господь? Столичная конная гвардия? Керасиры? Лейб-гусары? Смешно…
Семилетов знал, о чём говорил. В казармах привычно переносили тяготы, сознавая долг - не падать духом, лелеять надежды на лучшие дни. Однако всё имеет пределы… Командир ввёл послабление на учебную подготовку, жалел казаков, которых и без того выматывало туркестанское непогодье. Больше обычного стало занятий по уставам, воспитательных бесед, меньше муштры и взысканий за проступки, по которым при обычных условиях никто бы из офицеров не попустил. Казаки и сами старались не поддаваться тоске и унынию. В подобных переделках всегда в особом почёте добрые рассказчики, натуры живые и неунывающие. В полусотне, где подобралось немало казаков посёлка Аиртавского Лобановской станицы Первого отдела, таким слыл Егор Кучма. Мало находилось мест в Туркестане, где бы не побывал. Всякого повидал, много заприметил, умел рассказывать, «сбрехать», по добродушному выражению своих нарядов (сверстников, одного призыва). Зато молодые полчане слушали, не уставая.
- А ещё, братцы, есть помимо прочих кушаний, плов. Не едали? – Кучма никогда не травил своих бывальщин без дела, завсегда в руках сновало либо шило, дратвинки, иль оселок, на котором правился кинжал, да мало ли чего надобно подтачать, исправить, починить казаку в слободный час, - нет, не тот кусок липкого риса с мясом, которым потчует татарин на кокчетавском базаре. Куды там… Вот в Кокане, доложу, - плов! Тот же рис, к примеру, та же баранинка, моркошка, перец, а на языке не то, совсем не то… Али Самарканд взять. Тоже не сравнить.
Сдумает эмир бухарский объявить большой саиль. Ну, пир, гуляние по-нашенски. Как на Пасху, али Рожество там…. У басурманцев по вере ихней тожеть дни есть, празднуют. На площадях выставляют огромадные котлы, баранов подгоняют, саксаул арбакеши везут, и варят плов. Сколько котлов, столько и разницы. Скажем, самаркандский повар не возьмёт барашка из киргизской степи, али каракулевых со стороны Каракумов. Ему надобен джизакский валушёк, песчаный, который, промежду прочим, хорошей воды и травы на тамошних барханах и не видывал. Пьёт солёную, что и для чая негожа. Колючками пробавляется навроде верблюда. Чистый жейран скачет, и то: корму мало, на месте не застоишься. Жара его томит, зимой бураны донимают. Мясо на зубу жестковато, чуток жилисто от несладкой жизни, зато какое сочное, с прослойками сладкого, прям, сала. Жуёшь, а оно тает, с горчинкой от степной полыни…
- Бодай бы тебя, Егор Кузьмич, с россказнями, - длинно сплюнул приказный Лимаренко, - тут без тебя кишка кишке в барабан лупит. А тут ты взялся…
- Ништо, Василей, мы не в осаде зажатые, - рассказчик придирчиво осматривал прорванную фуражную сетку, намечая места починки, - а как хлебца утречком выдадут, ты за сухариком меня спомнишь, скусней станет, со слюнкой не так рот продерёт… А рис знающий кашевар тожеть не абы какой в казан засыпет. Лучше всего, слыхал, идёт из места Пянжикент по прозванию. Крупный, навроде отборного ячменного. Зерно будто прозрачное наскрозь, с краснинкой, по цвету щипиги (шиповника) нашенской. Промывают в нескольких водах дочиста. Сор всякий и мутноту – долой, чтоб одно к одному. Вот, стал быть, рис готов. А до этого баранинку поджаривают. Немного лучку туда наманганского, он крепкий, в носу шибает. Опять же – чесноку, самую толику. Подбавляют тмину, ещё чего из ихних травок, не упомнил. Да, морковка, братцы. Тут опять не с арапа… Тонкое дело. Ургутская скуснее, её режут прям на волосок толщиной, а пережарить чтоб – ни-ни, спортишь. Перепреет – не плов. Надо, чтоб жёлтенькой моркошка так и осталась, на зубах чтоб её узнавать. А бывает морковку крупнее крошат ли, рубят. Вон как у Зотича табак в кисете, не сеянный, ломтями…
Ага, мясо шипит, шкварочки растопило, готовься рис пускать. Осторожно, ровно порох, сыпешь, чтоб не потревожить ни мяса, ни шкварок со всей приправой. Уложил на них рис – залей воду. Потихоньку, в меру. Скажем, на один сустав указательного пальца поверху. Ни больше, ни меньше. Вода выпарится и когда рис выступит, в него айву прикапывают. Для скусу и запаху. Айва? Ну, навроде яблока, токо покрепше….
- Донял ты меня, - Лимаренко встал, смачно крякнул и отошёл к лошадям.
- То касаемо самаркандского плова. Бухарцы, смекай, подкладывают урюк, изюм. Попадает ещё хивинский, чиракчинский. Как же, обнаковенное дело. У нас, к примеру, жёнки супец варят – одно на языке, в Лобановской съезди – там он другой. В Омске, в трактире, совсем на отшиб. Хотя везде тебе скажут: суп он и есть суп… У нас в Ертавском – уха. Окунёвая. На Копе в Кокчетавской али там же с Чаглинки – тожеть. По прозванью. А скус? Наш окунь знатный, нигде такого более по Сибири нет. Его давно, ещё до нас, промышляли. Курганские да челябинские купчишки цельные артели рыбацкие на озере держали. Уха с него особая, нет такой нигде. Н-да… А на Иртыше тебя стерлядкой побалуют, муксуна подадут, которых в степу не сыщешь… Так и у сартов тутошних, таранчей, персиянов с ихним пловом. Что ни место, то свой обычай.
- Приметил, тута хлёбова нет, варят одну кашу, плов, тоись…
- В Туркестане? Не, тут щей не сыскать…
- Дак что, едино мясо да конину, как нашенские кыргызы, херачат да кумыс дуют?
- Зачем… Жратвы тут всякой – брюхо лопнет перепробовать. Не в пример нашенским кыргызам, как ты помянул. На базарах чего не суют… За любые деньги. По мошне и едят, у кого какая. Монета имеется – бери прям с мангалу у перса палочку, где слеплен кебаб из мелко-мелко рубленой баранины. Ажник шипит жиром. Тут тебе и лепёшку спекут. Не желаешь – торгуй у ошпаза прям с земли кусок курдюка на парУ, да скажи, чтоб в перце красном повалял, соли добавил, травками пахучими посыпал. А ещё хорошо – лук кольцами порезать, репчатого, со слезой, либо мелко его скрошить, потом уксусом брызнуть. Тогда курдюк прям за ушами свистит.
- Я бы теперь и сырой сприходовал, заместо нашего сала, токо соли щепотку…
- Не, свинья здесь – шушка, запрет, Магомет ихний не велит. Зато баранье в ходу. Иной раз – прям в ладонь толстое. Едова нужная, крепко брюхо держит…
- Митяй, надысь видал у тебя примерную сыромять, не задолжишь? - отвлёкся рассказчик, - обвёршку сетки поменяю, сгнила старая начисто…
- Она у меня в обозной телеге, сбегать?
- Беги, чего спрашивать, - шумнули на казачка слушатели, - ты далее давай, Кузьмич, не отвлекайся.
- Да… Курдючина – пользительная еда, с лепёшкой из крупной пашеничной мучицы, с корочкой по краям, да с огня чтоб, с тандыра, печи ихней, с жару и пылу – милое дело! Ежли с монетой туговато – шагай к торговцу, который варит бараньи головы. Калля фуруш, ряды те прозывают. Можно почахур спробовать. Стюдень из бариньих ног. Ломанного гроша хватит зоб набить…
- Эт верно, у голодной пташки и зобик набок…
- Зато голодный волк сильней сытой собаки. Знамо дело, не оттого ль нас держат на гнилых сухарях, чтоб шибчей зубами клацали на хивинцев да джунгарцев…
- Цытте, умники! Бреши далее, Кучма… Понятно, всухомятку пробавляется здешний народ.
- Ну, разносолов - не как у нас, однако и похлебать найдут… Сурпа не в диковинку. Токо наши киргизцы её голую дуют, а тут похлёбку сделают, бобов или гороха вкинут, зеленью заправят, с хлебом ихним вприкуску - всё-ничего… Нашему брату сходнее к персам заворачивать. Они свои едальни наособь от сартовских держат, ошхана зовётся, а там – пити-пити в горшочках из красной глины подаётся. Знатное хлёбово. Похоже на щи томлёные в печи под заслонкой. У перса, опять же, и плов иной. Он мясо поджарит со всяческими приправами, рис сварит отдельно и только перед столом всё сложит вместе на блюде. Так то…
Таранчи здесь живут, тоже басурмане, хотя с китайцами водятся. Таранчин на лапшу мясную мастак, токо её, братцы, ложкой не поешь, её палочками растаскивают с большого корытца или фарфоровых противней, кто богаче. Палочки тоже, у кого деревянные, у кого костяные. Лягман – та лапша называется. С рубленой бараниной и подливой на китайских приправах, которые с непривычки в рот не возьмёшь – огнём жгут. Смех, спомнил… Первый раз угостился, смотрю – стоит склянка с чем-то, махонькая, ну я её в свою чашку опрокинул, мешаю, хозяин-таранчин на меня уважительно глядит. Ага, стал в рот тащить – немочно, губы жгёт, ажник зубы ломит, но слабину как дать? С горем пополам съел, зато опосля, братцы, насилу опростался, неделю ходил… А так - скусно, нечего сказать. Ещё любят здеся манты. Это навроде пелеменей, токо побольше. Тестом верченое мясо залеплено и на пару сваренно. Соку в них – аж брызгает, текёт. Горох варят, кукурузу запаривают прям в початках…
- А сахар?
- Как же…. Есть свои ряды торговые и разносчики по базару ходят. Кандалят-фуруш, такой лавочник называется. Там халвы всякой… Ореховая сжелта, белая кунжутная, из мака тёмная, сухая с миндалём и урюковым зерном…. Леденцы красные, зелёные, мятные пососать после мясного. Ещё, как его? А, пашмак! Не скажу с чего, но оченно едомый. Кирпичики такие, белые волокнистые. И сладкие, и жгучие, бывают рассыпчатые или вязкие… Эх, на тот базар нам, братцы, да при монете, уж угостил бы вас…
- Ну что там на дворе, Лимаренко? Ты Митяя Ендовицкого, часом, не перестревал? Где шалается? От, за смертью кого посылать…
- От обозной шкандыляет, с аканичем, сватом своим перестрелись, курят… Ваньки Еремеева гнедой не унимается всё! Одно яйцо оставили, не вырезали, так грызёт всех, жеребец недоделанный, ямищу опять выбухал передом, коновязь нахратит, дневальные умаялись с ним.
- Эха-ха…Без бабы, как и без щей, казаку не больно весело, - с позевотой завалился на нары Кирилл Бабкин, - у Ванькинова жеребца одно, а у нас по паре на брата имеется, а тожеть – терпи, казак. Ладно, кормёжка никудышная, не шибко тянет с неё, а поправят, тогда как? Басурманки кругом закутанные…А, Егор Кузьмич?
- Ну, вода щёлку найдёт… Вера у них строгая на счёт энтого дела. Бабы в паранжах, с ног до головы, токо мужу показываются, боле никому – запрет, закят. Однако и попущений найти нетрудно. Заведения есть, где «дурную кровь» сбрасывают. Выкатывай денежку, там тебе и спляшут и споют с голым брюхом, и подстелятся…Да и к мужним ходы имеются, особливо для офицеров. Люди-то и здесь живые, а грех всегда рядом, что у нас, что у нехристей…
- Говорят, поперёк у местных кунка расположена?
- Брехня… Всё при месте. Занятных много, выдумщиц на штуки-дрюки. А так… Чёрненькие чаще, малолеток больше. Ей лет двенадцать-четырнадцать, а вовсю работает в заведении. Самый барыш с них хозяину. Здеся евина дочь скорее спеет, годами мал-мала, а сроду не скажешь…
- Ладноть, теперь на молебен скоро, а там зОрю вдарят и дню конец, всё до дому срок ближе, ежели Господь в небесну сотню не призовёт. – порешил за всех Митяй Цыганков.
Разговор стишал, каждый, видать, унёсся думками кудысь далече. Звучнее капало с потолка в расставленные по полу плошки да посапывал Бабкин.

На лавке у заплота
- До того дотепный, якри его, - то ли хвалил, то ли хаял упомянутого в разговоре племянника Василий Дементьевич Успленёв, когда-то добрый строевой урядник из линейских, - деньгу тую, что блох ловит, хап да хап… и рука не пристаёт, гляжу…
- Нать хлопоты по нутру, фарт ему лепит, - улестил дядю сосед, тоже из природных казаков, Давыд Макарович Потанин, - иного смолой к делу не приклеишь. Много бестолочи наросло: живут в рот, а не в год… Ратуй, у племяша в карман идёт, да всё звякает.
- Карман, что пузырь: вспухнет и лопнет, а совесть останется, тады каково? Маяться, покель крышкой не захлобучат?
- У-у, вон ты куда загнул… Есть ли чему оставаться? Не видать, что парень смурной ходит, голову свесив. Бойкий, с подковыркой говОрит с кем и себя постарше… Может Лукьяшка разменял ту совесть давно да и живёт слободно, а то и не имел вовсе…
- Не забижай, сват Давыд, грех не бери на душу. Парняга нужных кровей. Отцу его, матери мало было чем стыдиться. А деды их, забыл? Как же племяшу без совести? Есть! Не всё в деньгах. Совесть – монета неразменная… Оттого баю: кабы пузырь энтот душу не заслонил, разумеешь?
- Сват, отец, пошто не взойдёте, - возникла из калитки хозяйка, - шаньги давно поспели, самовар на столе…
***
- Тебе и вовсе грех не знать, - выговорил внутреннеслужащий казак Павел Дудников неслужилому казаку Юрию Чепелеву, когда сошлись на лавке у заплота перекурить с устатку, - весь свет с отцом по торговле объездили… Средь православных как заведено? Работы – всУтерп, хлебца всУсать, одёжи всУгрев. Тошноватенько, однако живётся и эдак. А на прочих глянь… Прозябают вполбеды, вполсчастья, токо и довольства - не сгореть кабы, назьмом сырым подольше шаить. Тьфу ты, на немчурскую повадку! Нужна такая жись, скажи? Вонь – она от тех, Матвеич, чья хата с краю… У их и кровь, поди, лягушачья, понял? Ихняя дорога – мимо храма, возьми это в голову себе.
***
- И тебе час добрый! – окликнулся ветхий старик Корниенко, завидев посёлкового атамана, - погодь маненько, айда на лавочку, квасу испей…
Атаман повернул коня: старика не уважить – бесчестье.
- За баранами наладился, гляжу? Эт верно. Кыргызу верь да проверь! Слыхал, часом, будто артельщики сулили явиться? Гляди, с ними дело сурьёзное. Тароватость не выказывай изначалу. По рукам вдаряй ежёвой рукавицей… По обычаю поступай…
- Об чём толкуешь, Миней Фёдорыч? – закуривал трубочку атаман, испросив разрешения.
- Новые колокола пущай вызвонятся, а ковды околотятся, не треснут, дойдут до настоящего вызвону, тогда и расчёт выдашь полный. А покуль на задатке поживут…
- Не в кон им тут долго отираться…
- Тебе что за печаль? В Лобановской на ихню церкву колокол в год был куплен, поторопились с расчётом до вызвону. Опосля, грит, канителились станичники… Нам-то что гнать деньгу на рыск? Ещё послухай… Звонаря бы где выискать, чтоб красным звоном владал. А ему прикупить для перебору колоколов поменее. От красота выйдет! На радость православным, Господу на благоволение. Смекай и попомни, Гаврила Сергеич! Таков тебе сказ. Таперьча паняй с Богом, куды правился…
***
- Наскучалась я, Пашечка, не могу…
- Мне там, знашь, тожеть без пряников...
- Давай-ка сядем ещё хоть на капелюшку. Темно у заплота, никто не разглядит, а ты доскажи. Давеча начал, ан сбились мы…
- Неохота споминать… Доживал до того, что нанимался выкачивать воду в городской бане. За ночь сработаешь полтинник, бредёшь в обжираловку. Там на гривенный с сёмиком водки стакашек, штей каких да варёного осердия в ладонь спроворят, и то в рот не лезет…
- Не молчи, сказывай, легшее станет.
- Один раз оглоушился тремя подряд водками, стал ровно бык обухом осалыченный, в голове ничё не соберу…Одно свербит: как это я, строевой казак, на дело столь препоганое сподобился? Далее чего? К золотарям примыкать? Сходнее в петлю…
- Ххосподя, - всхлипнула со стоном женщина.
- Приятель там, Фролка, вёрткий такой, лыбится: зачем, станичник, нос повесил? выскочим! который Бог намочил, тот и высушит. Ему на такие речи говорю: ты – мужик, солдатская говядинка, твоего дедушку баре за собаку выменяли в энтой Костроме. Мы в Сибири казаки вольные, на особь всегда жили и живём. Мне твоя жизня немОчна, не под стать… Дрожишь никак, Маня? Зябко?
- То не от холоду, жаль моя…
***
- Неужель гость к нам? Ой ли, не Мина будто бы Никитич! – всполошилась казачья жена Мария Ионовна Воронкина, живо соскочив с лавки, кидаясь через воротца во двор, - отец, там Атасов, кабы не к нам, весточку от сынка нашего какую-нить…
Не ошиблось материнское сердце.
- Видал, как наказывали, вашего Митрия, сподобилось. Поклон вам сыновий и братний. А Сёмонька, значит, Корнилов, тот приказал долго жить, н-да… Плоты на Иртыше расчаливали, замОк, сгорел в три дня. Той осенью ещё… Митяй живой и здоровый ваш. Вертаться в станицу погодит. Заделье у него стоящее. От Бог памяти не дал… Спомнил: выжижник! Перебойщик, ежли по-другому назвать…
- Да что же такое, отец? – опять всколыхнулась Ионовна, оборотясь на мужа, - нешто ухорезом стал, выжигой каким? Сроду у нас в роду пройдох не рождалось! Лихо мне…
- Ты погодь курлыкать-то, - осадил Атасов, - не выжига вовсе, а вы-жиж-ник. Смекай себе. Скупает либо сами ему наносят кто платье старое, кто ремки всякие, галуны там, платки с серебряной нитью. Всё жгёт, а серебришко ему остаётся. Чистенькое. А ты – выжига! Правда, работка не на кажин день. Другие разы кость пережигает, с боен которая. Эт сообразить надо…
- Ладно, чё мы на лавке стрелись, как эти. Проходь, Мина Никитич, гостем будь, не побрезгай хлеб-солью нашей… Чё там деется ещё в Омском-городу?
***
Перед двором у Кобыляцких суматоха: поезд свадебный снаряжают. Девицы, жёнки помоложе с лентами и венками снуют, всё им говор да смехи… Казаки из поезжан с конями разбираются, тройки ставят, две надо, а тут и закавыка.
- Ты вот что, Кузьма, - наставлял старшего «болярина» дед жениха, - саврасого из корня выложи, на пристяжную его спробуйте, по леву руку. Оно способней получится. А в корень чалого выстави. У него побежка крепче, в силах конёк, на рыси не собьётся. Праву пристяжную не трогай, у ей загиб подходящий и непужлива. Как заложите – нехай Спирька в поводу даст обвыкнуться, опосля на вожжах шагом спробуйте, потом побежками обомните. Мотрите, бабки об вальки чтоб не засекались. Чалый, он подлинней саврасового, ходой машистее будет, кабы ни што…
- Деда, а ежли у Максимовых Кучума ихнего позычить? Коренник статейный!
- Он же вороной у них, соображаешь? Тройка не по масти выйдет, людям на смех. А чалый и саврасые – куды ни шло…

ЧЕРНАЯ СОЛЬ
- Повинен еси, владыка, - очередным стоном-выдохом каялся отец Феофатий, аканский батюшка.
- Как смел ты вносить в алтарь сию богомерзскую смесь! – взрокотал вновь епископ Омский и Семипалатинский Григорий, - али не толковались во семинарии святые решения Стоглавого собора при метрополите Макарии в царствование государя Ивана Василича? Чего молчишь?
Епископ протянул руку, и монах тотчас подал книгу старинного кожаного переплёту в серебряных бляшках с крупным изумрудом на обложке.
- Не мне, ему дай, - иерарх досадливо указал перстом на покаянного, и вновь возвысил голос, - открой место нужное, читай громко и ясно, чтобы греховодство твое своеличное и пакостное явнее проступило.
Чернец преподнёс вызванному к плахе раскрытый на ковёрной закладке фолиант. Тот, перекрестившись, принял и начал читать ткнутое место:
- Заповедати…
- Пропусти, бестолочь, далее начинай, - прервал епископ, - с соли где… сыскал?
- Соли бы попы под престол в Великий четверг, - робостно продолжил Феофатий, - не клали и до седмаго четверга по Велице дни не держали, понеже такова прелесть еллинская и хула еретическая…
- Каков пункт? – оборвав, спросил владыка, и сам же ответил, - двадцать шестый, главы сорока первой, а каков приговор, ежели кто поперёк Стоглавого собора, тля ты неразумная, рыскнёт? Метлой очищающей гнать, долой из служителей церкви Христовой! Поделом! Ибо сказано: прелесть и хула! И вонь с той соли сатанинская! Пасхальное яйцо да в эдакую скверну тыкать, каково? И где? В станице казачьей, а? Идолы! Идолища мерзкия, анафема вам…
Епископ поднялся с усталым кряхом и, обернувшись на иконы, широко осенялся очистительным крестом. Омская епархия с год, чуть более как установлена, и попустительствовать владыка не намерен с первых своих действий. Повадишь, потом тяжельче станет, полоть – так ростки…
- А некие пречестные, честные ли? – вопрос вздел руку Григория «под высь», - отцы заместо преграды бесовству языческому всеглупо освящают его, под престол тую смрадь воровски кладут! – говорил он кому-то четвёртому, тайному среди присутствующих, говорил с надрывом для сердца, - ужо мне, грешному… Молчи! И ты тоже, - рыкнул епископ на движения попа аканского и чернеца, пытавшихся, очевидно, скорее не оправдаться, но утешить самого владыку. Проводили под локти на кресло. Сел, отпыхиваясь гневом и сожалеющей печалью. Виделось: задумался премного опечаленный отче, убитый явлением глубоко заблудшего сына – и жалко, а как попустишь?
- Доживёте, нас не станет когда, не только соль пережигать воочию станете, но и зиму хоронить, нагишом на Купалу скакать козлищами похотливыми, шибчее язычников завзятых. Попустительство в малом опасно… Не заметите, а уж поздно. Неистовство возобладает дичайшее. Станете и солому палить, и мёртвых кликать, призывая будто для жизни живой из гнилых гробов. Прости, прости мя, Господи! И рядом с крестом животворящим навесите ладанки с чёрной солью, и за репу, и за корову её поминать да молить станете, а не милость Божию и Святое воспомоществование призывати. Не молитвами, а заговорами правиться народ побудите. Отринет вас паства затем, кликунов бесноватых призовёт… Но покуда живы мы, не дадим, не дам! Отца Феофила готовить к извержению из сана! Без прекословий! Ежели кого ещё приметим, всех к ответу неминуемому призову! – пристукнул посохом из единорога, искустно обточенного дара крещённых вотяков. И, не глянув на павшего в колени завтрашнего расстригу, отдёрнув руку от благословения, согбенно шагнул к распахнутым створкам личных покоев. Таков оборот означал для ослушника единое: пошёл вон!
- Жить как? – рюмил он в сенях уже, слёзы купно выбегали и капали.
- Даже в острогах люди прозябают как-то, а тебе и «лисичек» (парные кандалы) не навесили, - сугубо утешил прислужник, постарелый в чину пелымский казак, - обопнёсся помалу, пристроишься где, голод, он не тётка, обвыкай теперь… Себя вини. Не поважай беса, пребывал бы на приходе по сю пору.
- Просили многия, в ногах валялись…
- Хм, просили… Ты не девка, мало ли. Они плачут просят, а ты, реви, не давай. Послаб духом, мягко верил, оттого довелось. Давай-ка, ходи с Богом! Провожу до просвирни, мне по пути. Семейство большое? Ого, плодовит ты…
Происшествие громкое, на всю, почитай, епархию разнеслось. Более по реакции его преосвященства. Жёсткой и без пощады. Но богопротивного явления наказание, увы, не пресекло. Поверье затаилось, глубже «ушло в народ». Слишком долгим и окрепшим жило убеждение паствы, не исключая казачества, в чудодейственные свойства четверговой или чёрной соли. Ею разговлялись на Пасху, макая варёные яйца, добавляли в семена хлебные и овощные, поливали грядки. Готовили раз в год, на Страстной четверг, перекаливая ровными долями с квасной гущей на дровах в русской печи. Получалась рыхлая крахмалистая мякоть с пепельной структурой тёмных кристалликов, пахнущая поленьями, дымком, серной водой и мгновенно растворяющаяся во рту. Наибольшее действо, по мнению народа, имела чёрная соль, тайком освящённая неким покладистым батюшкой, который где-нить да сыщется обязательно, а молва тут же помножит услужливый адресок.