Казачество в художественной литературе

Александр Крюков
"Рассказ моей бабушки". Невский альманах на 1832 год.

"...Давно, очень давно, в то время, когда мне было еще не более шестнадцати лет, жили мы - я и покойный мой батюшка - в крепости Нижнеозерной...Она была так невелика, что и пятилетний ребенок не устал бы, обежавши её вокруг; домы в ней были все маленькие, низенькие, по большой части сплетенные из прутьев, обмазанные глиною, покрытые соломою и огороженные плетнями...Крепость имела в себе, кроме избушек, старую деревянную церковь, довольно большой и столь же старый дом крепостного начальника, караульню и длинные бревенчатые хлебные магазейны. К тому же крепость наша с трех сторон была обнесена бревенчатым тыном, с двумя воротами и с востренькими башенками по углам, а четвертая сторона плотно примыкала к уральскому берегу, крутому как стена, и высокому, как здешний собор. Мало того что Нижнеозерная была так хорошо обгорожена, в ней находились две или три старые чугунные пушки да около полусотни таких же старых и закоптелых солдат, которые имели длинные ружья и тесаки и после всякой вечерней зари бодро кричали:"С богом ночь начинается"...Тамошняя сторона была в старину весьма беспокойна: в ней бунтовали башкирцы, то разбойничали киргизцы - все неверные бусурманы.Они не только что захватывали в свой поганый плен христианских людей и отгоняли христианские табуны, но даже иногда подступали к самому тыну нашей крепости, грозя всех нас порубить и пожечь. В таких случаях солдатушкам нашим было довольно работы: по целым дням отстреливались они от супостатов с маленьких башенок и сквозь щели старого тына. Покойный мой батюшка (получивший капитанский чин еще при блаженной памяти императрице Елисавете Петровне) командовал как этими заслуженными стариками, так и прочими жителями Нижнеозерной - отставными солдатами, казаками и разночинцами; короче сказать, он был, по-нынешнему, комендантом, а по-старинному - командиром крепости...
Как мы, так и прочие жители крепости сеяли хлеба и косили сена - немного, не так, как крестьяне твоего батюшки, но столько, сколько нам было нужно для домашнего обихода. Об опасности, в какой мы тогда жили, ты можешь судить и по тому, что земледельцы наши работали в поле не иначе как под прикрытием значительного конвоя, который должен был защищать их от нападений киргизцев, беспрестанно рыскавших около линии, подобно волкам голодным. Поэтому-то присутствие батюшки моего при полевых работах было нужно не только для одной их успешности, но и для безопасности работающих...
...батюшка был большой хлебосол, а у хлебосолов бывает ли без гостей? Каждый почти вечер собирались в нашу приемную горницу: старик поручик, казачий старшина, отец Власий и еще кой-какие жители крепости - всех не припомню. Все они любили потягивать вишневку и домашнее пиво, любили потолковать и поспорить...

Русская историческая повесть первой половины ХIХ века.Москва "Советская Россия"1989

<...>
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
- Не забудь, Андрей Петрович, - сказала матушка, - поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.
- Что за вздор! – отвечал батюшка нахмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Б.?
- Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши?
- Ну, а там что?
- Да ведь начальник Петрушин – князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.
- Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай он послужит в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардию! Где его пашпорт? подай его сюда.
Матушка отыскала мой паспорт. <...> Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.
Любопытство меня мучило: куда же отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: "Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством".
Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. <...> Но спорить было нечего. <...> Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: "Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду". Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.

Александр Пушкин. Капитанская дочка. 1836 г.


Любовь к родному пепелищу...



Фото Василия Малова, г. Сергеевка, на Ишиме, 2007 г.

<...>
Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. <...> "Далече ли до крепости?" – спросил я у своего ямщика. "Недалече, - отвечал он. – Вон уж видна". Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой – скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными. "Где же крепость?" – спросил я с удивлением. "Да вот она", - отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви.
Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне. "Войди, батюшка, - отвечал инвалид, - наши дома".
<...>
___________________________________________
Пушкин, "Капитанская дочка".
Кто читал? Вопрос риторический, ответа не требующий.

Сибирский казак
Старинная быль
Петр Ершов



Рано утром, весной
На редут крепостной
Раз поднялся пушкарь поседелый.
Брякнул сабли кольцом,
Дернул сивым усом
И раздул он фитиль догорелый.

Он у пушки стоит,
Он на крепость глядит
Сквозь прозрачные волны тумана…
Вот мелькнул белый плат
У высоких палат
Удальца-молодца атамана.

И с веселым лицом,
Осеняся крестом,
Он над медною пушкой склонился.
Пламень брызнул струей,
Дым разлился волной —
И по крепости гул прокатился.

Вот к обедне звонят…
Казаки мигом в ряд —
И пошли в божью церковь молиться,
Да поклоном земным
Поклониться святым,
Да к честному кресту приложиться.

Но казак молодой
Не спешит за толпой,
Помолиться святым не радеет;
Он стоит, молчалив,
И ни мертв и ни жив —
Кровь в груди то кипит, то хладеет.

Вот, одетый в стихарь,
Заклепал пономарь
На высокой звоннице к достойной.
И казак задрожал —
Жгучей искрой запал
Червь укора в душе неспокойной.

Он в храм божий спешит,
Но боится вступить
И стоит одинок у порогу;
Он глядит на народ
И креста не кладет,
И не молится русскому богу.

Освещен божий храм!
И святой фимиам
Будто ризой народ одевает,
А казаки поют
Да поклоны кладут, —
Атаман с есаульством читает.

Служба кончилась. Вот —
Атаман наперед
И за ним молодцы есаулы —
Приложась к образам,
Казаки по домам
Разошлись, говоря про аулы.

А казак молодой
С непокойной душой
В церковь божию робко вступает;
К алтарю он идет,
Тихо старца зовет
И с слезами к ногам упадает.

"Мой отец, поспеши!
Тяжкий грех разреши!
Погибаю я, грешный душою".
— "Сколь бы грех ни велик, —
Говорит духовник, —
Не утаи ничего предо мною".

И казак отвечал:
"Атаман приказал
Нам идти на кыргызов войною…
Мой отец, я женат!
И хоть нету ребят,
Да все жалко расстаться с женою.

Я на бога роптал,
Я своих проклинал,
Я не шел с казаками молиться;
И, пришедши потом,
Не крестился крестом,
Не хотел к образам приложиться.

Мой отец, поспеши!
Тяжкий грех разреши!
Погибаю я, грешный душою".
— "Грех твой, чадо, велик! —
Говорит духовник. —
Омрачился ты тяжкой виною.

Но и бездну грехов
Бог очистить готов,
Прибеги лишь к нему с покаяньем.
Он — без меры любовь.
Уповай лишь, и вновь
Он оденет святым одеяньем.

Как Христов иерей
Я, по власти своей,
От грехов всех тебя разрешаю, —
И под знамем креста
Супротивных Христа
Поражай: я тебя посылаю.

Мужем будь. Не жалей
Крови грешной своей
И за братии ты жертвуй собою.
Знай, убитых вконец
Ждет нетленный венец.
Поезжай, сын мой, мир над тобою!

И казак молодой
С облегченной душой
Божий храм, помолясь, оставляет.
Он приходит к жене,
Говорит о войне
И печальну жену утешает:

"Не тоскуй, не крушись!
Лучше богу молись,
Чтоб от смерти меня он избавил
И чтоб нас, казаков,
Сохранил от оков
И великой победой прославил.

За степьми, говорят,
Камней груды лежат
И песок при реках золотистый;
Бисеров — не бери,
Жемчугов — не вари.
А у жен дорогие монисты".

"Что мне в платьях цветных,
Что в камнях дорогих,
Когда нет тебя, мой ненаглядный?
От разлучного дня
Не утешат меня
Ни сребро, ни жемчуг перекатный.

Кто-то мне говорит:
"Муж твой будет убит!"
Вот уж по три я слышу то ночи.
Видно, мне сиротать,
Век вдовой вековать,
Не видать твои светлые очи.

Не крутить черный ус,
Не лобзать алых уст,
Не прижать ко груди белоснежной.
Твой сынок подрастет,
Тятю кликать начнет,
Что мне делать тогда, безнадежной?"

И с сердечной тоской
Тут казак молодой
Молодую жену обнимает.
"Не тоскуй, — говорит, —
Я не буду убит:
Ведь не всякий в войне погибает.

И недель через пять
Ворочуся опять
Да с добычей к тебе боевою;
Я тебя обниму,
Крепко к сердцу прижму
И у сердца тебя успокою.

Коль паду на войне,
Ты не плачь обо мне,
Не суши свои ясные очи;
Ожидай ты меня
Не средь белого дня,
Но во тьме ожидай меня ночи.

У ворот я сойду,
Тихо в хату войду
И махну посинелой рукою;
Ты не бойся меня,
Но садись на коня,
Мы поедем, друг милый, с тобою".

Тут казак замолчал,
Три свечи засвечал,
И сбираться он начал на битву.
Он осек три кремня,
Изготовил коня
И сточил боевой меч как бритву.

На другой день зарей
Грянул гул вестовой —
Казаки лошадей выводили.
Гул второй разнесло —
Казаки на седло,
А за третьим — на площадь спешили.

Шумно строятся в ряд,
Громко сабли гремят,
Развилося казацкое знамя;
Кони борзые бьют,
Пыль копытами вьют,
И в очах их свирепое пламя.

Вот раздался сигнал,
Пономарь заклепал,
И церковны врата отворились.
"Кивера все долой!" —
Закричал удалой
Есаул. Кивера опустились.

Тихо старцы пошли,
Образа понесли
И святую хоругвь в ополченье;
И за ними идет
Весь церковный причет,
Позади иерей в облаченье.

"Призовем бога сил!" —
Иерей возгласил,
И всемирную славу запели.
Он по ряду ходил,
Ополченье кропил
Освященной водою в купели.

"Род избранный, восстань!
Ополчайся на брань,
Покоряй супротивных под ногу!
Укрепит бог богов
Вас на ваших врагов;
Я вручаю вас господу богу".

И, окончив обряд,
Возвратился назад, —
И слезами глаза омрачились.
Тихо старцы пошли,
Образа унесли,
И церковны врата затворились.

Весь как пламя огня,
Атаман — на коня
И тяжелыми брякнул ножнами;
Вдруг, блестящ, как стекло,
Длинный меч наголо —
И летит молодцом пред отрядом!

Вот ряды обскакал:
"С богом, дети!" — вскричал.
Казаки на седле поднялися,
Засверкали мечи —
И орлом усачи,
Как на пир, на войну понеслися.

Дни со светом идут,
Ночи с мраком бегут,
Утро вечер прохладный сменяет;
В полдень солнце горит,
В полночь месяц глядит;
Часовой по редуту гуляет.

И в полуденный зной
Золотистой волной
Озерненные зыблются нивы;
И в раздолье степей
Стадо диких коней
Вьет по ветру косматые гривы.

И в небесной выси,
Будто рати Руси,
Громоносные движутся тучи;
И, подпора небес,
Не шелохнется лес,
Не играет в степи вихрь летучий.

И молчанье кругом.
Утомленным крылом
Царь пернатых на землю слетает;
И с стесненной душой
Пешеход молодой,
Ослабевши, шаги ускоряет.

Вот громады сошлись.
Молньи в тучах зажглись —
И ударил перун быстротечный.
Опаленный кругом,
С раздробленным челом,
Рухнул кедр, великан вековечный.

И, дохнувши огнем,
Прошумели дождем
И песчаную степь наводнили.
Светлый солнечный луч
Проглянул из-за туч —
И две радуги свод расцветили.

Океан рассыпной,
Будто конь молодой,
Сребровласую шею вздымает;
Гриву в космы плетет,
Чутким ухом прядет,
Длинный хвост в три трубы завивает.

В надвоздушный предел
Царь-орел полетел
Осушиться в потоке огнистом,
И — предвестник весны —
С голубой вышины
Засверкал перерывчатым свистом.

На кургане крутом
Под истлевшим крестом
Молодая казачка сидела,
И, склоняся главой
На тополь луговой,
Она грустно на степи глядела.

Из развитой косы
В беспорядке власы
На лилейную грудь упадали,
И на бледных щеках,
Как роса на цветах,
Как жемчужины, слезы блистали.

Тихо все. Лишь у ног
Говорил ручеек
И прозрачной волной к ней ласкался;
И с журчаньем ручья
Тихий голос ея,
Будто ласточки щебет, сливался.

Из книги Евграфа Петровича Савельева "Древняя история казачества" 1915г. о происхождении киргиз-кайсаков:

У киргизов есть особый род, который исключительно носит название «казак», подобно тому, как есть другие роды «кипчак», «чайман» и др. Эти киргизы называют себя не «кайсак», как многие пишут, а «кхазак». Это потомки омагометаненных и смешанных с другими восточными народностями древних казаков. Среди них часто попадаются лица с чисто арийским красивым профилем и веселым взглядом. В языке киргиз-кхасаков встречается много очень характерных слов и выражений, свойственных говору Донских казаков прежних веков, как то: кублюк — кубилек (женский наряд из шелковой материи ярких цветов на Дону), чекмень — кафтан, казан — котел, тумак — шапка с верхом, шальбары — шаровары, юрт, мерин, башка, таган, чугун, серьги, чулги — чулки, кун — выкуп, чекан — оружие, тала — тальник, камыс — камыш, чушка — свинья, карга, беркут, драфа, сазан, уран — ура, карбуз — арбуз, каун — дыня, тыква, бахча, канжар — кинжал, чумичка, малахай и др. Многие лингвисты склонны думать, что эти и многие другие слова заимствованы русскими и в частности казаками от татар и киргизов. Это неверно. Славянский язык настолько богат словами, что, как увидим ниже, не нуждался в этом заимствовании и многие тысячи своих названий навязал всем соседним народам востока и запада. Сталенберг и Рубруквис отличают киргизов татарского историка Абул-Газа от киргиз-кайсаков и называют последних кергезы или черкесы — казаки, вернее — черкасские казаки, что, как увидим ниже, очень правдоподобно.
С принятием татарами магометанства население Приазовья и Дона, оставшееся на своих старых местах, терпело большие унижения и притеснения от врагов своей веры и часть его под усиленным давлением магометанства окончательно смешалась с ними, положив основание особому военному сословию, известному впоследствии под именем казаков ордынских, а в настоящее время киргиз-кхасаков или кайсаков{140} . Потомки этих омусульманенных казаков известны также под именем казахов, Казахского уезда, Елизаветпольской губ., в Закавказье, которых соседние жители просто называют казаками. Все же остальное свободолюбивое и сильное духом казачество, оставшееся верным религии и заветам предков, переселилось на Днепр и в русские украинные города, под защиту литовских и московских великих князей, и объявило всему мусульманству непримиримую войну, войну страшную и многовековую, и в конце концов вышло из этой кровавой борьбы победителем.
Оставшиеся в Золотой Орде казаки, принявшие магометанство и смешавшиеся с татарами, стали известны с 1500 г. под именем казаков «ордынских», наводивших в XVI в. страх на купеческие и посольские караваны на Волге и у Переволоки. Потомки этих казаков теперь известны под именем Киргиз-Кайсаков, вернее, как сами они произносят — кхасаков, т. е. киргизских казаков.

Не знаю, кто написал, но мне нравится. Может кто подскажет автора?

— Закрой, казак, часы стальные:
На циферблате — ровно пять.
Заржали кони строевые,
Поход почуявши опять.
В стремена — ноги! Сабли — к бою!
Трубит труба: «Пора! Пора!»
Уж, точно в море в час прибоя,
Гремит над площадью «ура».
Казачьи сборы невелики:
Команда подана — в строю.
И заблестят на солнце пики —
Подружки верные в бою!
И запорхают шашки-птахи, —
Рука казачья горяча.
Заломим на виски папахи,
Чтобы ловчей рубить сплеча!
Нам не впервые в час тревоги
На клич отчизны дорогой
Лететь по воинской дороге
На жаркий бой, на смертный бой,
Из-под Урала горной кручи
До берегов Иртыш-реки
На вражьи орды туча-тучей
Поднимутся сибиряки!
Шуми же, знамя боевое,
Над правнуками Ермака.
Перед врагом на поле боя
Не дрогнет верная рука!

Шухов, Иван Петрович роман "Действующая армия ч.1" : Казахстанское издательство художественной литературы, 1940.
Здесь:http://www.prlib.ru/Lib/pages/item.aspx?itemid=114893

Здравствуйте Ирина Александровна! Подскажите как можно прочитать,а то у меня выдаёт ошибку.

sibirec пишет: Здравствуйте Ирина Александровна! Подскажите как можно прочитать,а то у меня выдаёт ошибку.

Это Президентская библиотека им. Ельцина. Я тоже последнее время не всегда могу попасть на её сайт. С чем это связано - не знаю. Один раз попала с 10-й попытки. Хотя раньше заходила без проблем. Ещё раз:
www.prlib.ru/Lib/pages/item.aspx?itemid=114893

Уважаемые форумчане! Может быть кому-то будут интересны сведения о казачестве из Газеты «Русский вестник» №10- 2014 г. Отрывки из интервью с деятелем русского национального движения Валерием Ерчаком.

— Валерий Михайлович, расскажите немного о себе.

— Я 1952 года рождения. Так сподобил Господь, что родился я в городе Ульяновске, но корни все мои и по отцу, и по матери из Белоруссии. Мы родом из белорусского Полесья. В древности это называлось Полесская весь. Мои корни по отцу идут из деревни Гощево — ныне Ивацевичского района… Впоследствии я узнал, что деревня Гощево находилась во владении Глинских, а Глинские — это известный литовский род. Василий Львович Глинский — это дед Ивана Грозного, а его мать Елена Глинская родилась в 1505 году, как раз, может быть, в этой же деревне Гощево, возможно, в Слониме, что в 15 километрах от деревни Гощево. Но всё, что касается положительных черт Ивана Грозного, к сожалению, скрывается, извращается, и в искажённом свете показывается современному человеку. Я ещё коснусь этого вопроса, потому что моя жизнь после рождения и учёбы была связана с именем Ивана Грозного. Уж так получилось по моей биографии, что Иван Грозный, как молитвенный заступник, помогал мне в жизни, и моя жизнь резко поменялась, когда я увидел, что это связь действительная, а не какая-то мнимая. На этом я ещё остановлюсь, потому что это очень интересно.

По моей родословной. Про моего деда говорили, что он из казаков. Действительно, один из моих предков служил в казачьих войсках, пришёл с конём, оружием, и уже от него по отцовской линии пошёл наш род. Вот дед мой, Ерчак Николай Леонтьевич, был призван в 1916 году в Императорскую армию. Его послали на курсы пулемётчиков в Ориенбауме, и он их окончил с отличием, кстати, вместе с будущим министром обороны Родионом Яковлевичем Малиновским. И вот их обоих, как отличников, направили по Францию. Был такой договор между Францией и Россией: мы направляем туда контингент войск, а взамен они отправляют нам оружие. По договору, мы должны были послать во Францию около 50 тысяч солдат, но, как мне говорил дед, их было около 15 тысяч. Там же было два основных фронта: южный в районе Фессалоников и центрально-европейский — вот там мой дед служил пулемётчиком. Интересно, что пулемёты ту них были фирмы ’’Хочкисс’’ — без щитков. Пулемёты Максима были со щитками, и хоть какая-то защита есть, а тут — просто ствол, и пулемётчик открыт для огня. Меня это поражало. Он говорил, что после каждого боя, после каждой атаки менял гимнастёрку, всю прошитую пулями и осколками, но при этом тело оставалось чистым. Вот было у него такое качество, что пули его не брали. Потом уже я узнал, что такое ’’казачий спас’’, то есть такая подготовка воина, при которой стрелы, копья, осколки, пули — они не попадают по нему.

Василий Иванович Чапаев — и тот обладал таким качеством! ’’Василий Иваныч, ’’барыню’’ спляши!’’ — ’’Ну, ладно!’’ Встанет на бруствер и ’’барыня-барыня, барыня-сударыня’’, а пулемёт его с немецкой стороны косит-косит и никак не докосит. Он потом спрыгнет и только пули из бурки вытряхнет. Вот такое есть у нас свойство воинское. А как же Илья Муромец? Вот изображает его с копьём Васнецов: на него стрелы летят, но обходят стороной. Кстати, там, где образовался город Свияжск, там его духом отмерял Сергий Радонежский. Черемисы услышали колокольный звон и возмутились: ’’Какой-то монах ходит по нашей территории! А ну-ка, молодежь, берите стрелы и скосите его!’’ А стрелы подлетают — и в небо уходят. А позже на этом месте был построен город Свияжск, и была взята Казань. То есть сам Сергий Радонежский являлся, отмерял, и в итоге была дарована победа после того, как эта база была создана в 30 километрах от Казани.

Вот этим качеством дед обладал. Он многое мне рассказал. Ведь когда был заключён Брестский мир, русский контингент-то остался воевать, но их интернировали в Сахару, разоружили. А потом немцы подошли к Парижу, оставалось 40 километров, и тут вспомнили: солдатушки-ребятушки, спасайте Францию! А он вспоминал, что французы их не кормили, поэтому они уже съели своих коней, кошек, собак и вообще всё, что прыгало; взялись за ремни и сапоги. И в этом время явились эмиссары— звать на войну. Конечно же, он пошёл. В итоге они спасли Париж и водрузили знамя — русское знамя — на Рейне, чем спасли честь Русской армии. Когда мне в 6-м классе задавали написать сочинение на тему ’’Кто твой идеал’’, я писал: ’’Мой дед — идеал’’. Такое пройти! А потом вернуться же ещё надо!

Когда он вернулся в родную деревню, его мать с отцом не узнали: ’’Ты кто такой? Наш Николай погиб в Империалистическую!’’ И тогда он перечислил, кто его родня, какие соседи — и тогда признали. Ну, ведь 10 лет отсутствовал, и уже — с глаз долой, из сердца вон. Когда приходили корабли, как в фильме ’’Бег’’ показывали, солдаты, конечно, шли на эти корабли, потому что во Франции создавались невыносимые условия для русских: их унижали, оскорбляли, не брали на работу, арестовывали, били. Что только дед не рассказывал, как им пришлось там мыкаться! А потом в 1923 году на таком пароходе их привезли в Китай;сначала Порт-Артур, а потом по Китайско-восточной железной дороге — через Сибирь. После Байкала у него была любимая песня ’’Эй, баргузин, пошевеливай вал...’’. Как после какого-нибудь дела отметят, так затягивает эту песню, а я, малой, слушаю и не понимаю, кто такой этот баргузин, или когда он по-французски или по-немецки да по-татарски что-то говорил. Можно сказать, он первый прививал мне черносотенные взгляды. Он был черносотенцем: у меня и знак старинный есть! Вот он вернулся, слава Богу, потом появился отец, а потом я.

…Я оканчивал школу в Минске, там же поступил в государственный университет, потом уже защитил диссертацию — кандидат юридических наук, стал адвокатом и был им около 20 лет. И вот где-то в 1995-96 году я проводил процесс в защиту кинорежиссера Юрия Азарёнка.

Тогда все мы вы ступали за А.Г.Лукашенко:Мы не хотели, чтобы был какой-то там ’’Белорусский народный фронт’’, Зенон Позняк. Мы наблюдали, что творится на Украине и не хотели у себя никаких ’’Рухов’’. По крайней мере, я отдавал всё для того, чтобы Лукашенко победил на выборах, потому что он был за Россию, за единую страну, он почти как монархист выступал. Единственное, что нас смущало, что он говорил: ’’Я — православный атеист’’. Ну, хотя бы не врал. Если Ельцин расстрелял парламент, а потом стоял со свечой, как со стаканом, это разве покаяние было? А этот не врал: ’’Да, я за православие, но я воспитан по-другому, и я не могу врать. Я атеист, но православный атеист’’. Эта его крылатая фраза вошла во многие его цитатники.

Юрий Азарёнок снял фильм ’’Дети лжи’’. Он показал, что такое ’’Белорусский народный фронт’’. Там были кадры 1944 года, когда Белорусский народный фронт того времени назывался ’’Белорусская центральная рада’’ во главе с Радославом Островским. Он был коллаборационистом, как принято сейчас называть. Сказать, что он нацист, нельзя. Ходил в штатском, носил шляпу и длинное чёрное пальто. Позняк тоже стал носить пальто и шляпу — ну, прямо Островский! И вот, там показали всю символику, все призывы, все речи 1944 года и 1994 года — перед выборами, и что мы увидели? Там: ’’в Еропу новую’’ и — в Европу Гитлера, здесь опять ’’в Еропу’’ — в Европу НАТО. И народ как это увидел, — а у нас же в Белоруссии нет семьи, которая бы не пострадала от войны: каждый третий погиб, испепелённой была вся страна, и, конечно, это прошло такой кровавой чертой сквозь сердце каждого — и вдруг такое показывают! ’’Ничего себе, за кого мы будем голосовать: за такую демократию? Хватит с нас этих гитлеров!’’ И Зенон Позняк потерпел поражение. Но деньги-то надо отрабатывать, и он затеял процесс о защите чести и достоинства, доказывая, что именно после такого фильма он потерпел поражение. Но защита чести и достоинства — такое размытое понятие, что, дескать, вот показывают Островского, а текст идёт Позняка, дескать, это его оскорбляет, делает из него фашиста. Мы как юристы начали доказывать, что здесь нет никакого нарушения закона, а честь и достоинство никто не затрагивал, но, как мы увидели из печати, на этот суд пошло 40 тысяч долларов от Евросоюза того времени. А рассматривать это дело поручили молодой судье, которая работала всего полгода, чтобы легче ею управлять.Сразу было видно, что идёт ’’заказняк’’, заказное дело. И процесс проходил 9 месяцев. Вот попрошу кинематографическую экспертизу — они соглашаются: а этот адвокат — всё равно! Она знает, что дело уже куплено. Я попрошу историческую, политологическую экспертизу — опять она не реагирует. Ну, не реагируешь — и не надо! Я пригласил специалистов, которые понимают этот вопрос, они дали прекрасное заключение, и всё: мы должны победить. Нет! Выносится решение в пользу Позняка! А я в то время был помощником митрополита Филарета по правовым вопросам. Он тогда спросил с таким лёгким пренебрежением: ’’Ну что, проиграл дело?’’ Я отвечал: ’’Владыка, всё в руках Божьих! Подождём. У меня ещё есть время на обжалование’’.Тогда и в печати уже пошло, мол, Зенон Позняк выиграл, Ерчак опозорился. Больно до глубины души! Лежал пластом пять дней и ничего не мог. Бутылку водки выпьешь — и даже не разбирает! Такое состояние напряжения.

И вот, когда я в таком состоянии, у меня появляется книга ’’Самодержавие духа’’ митрополита Иоанна Снычёва. Это наш духовник — до сих пор. Открываю и как раз попадаю на время Ивана Грозного, где он пишет: с древних времён обиженные неправедным судом приходят к гробнице Ивана Грозного, подают челобитные, и помощь приходит от него. Оставалось три дня, и я говорю: ’’Юрий Владимирович, поехали!’’ Он соглашается, и мы прорываемся к гробнице Ивана Грозного, молимся там, возвращаемся, я пишу такую полушутливую жалобу на полторы странички, а городской суд отменяет то решение и выносит решение в нашу пользу на основании юридически оправданных документов, которые есть в деле. Я думаю: с одной стороны молитва Ивану Грозному, с другой стороны— 40 тысяч долларов — вот это да! Значит, правильно там написано? Дай — ещё раз попробую! И пробовал ещё раз десять. И я увидел, что он, действительно, молитвенник за нас! Как же я защищаю людей земли, если они не будут защищать своего небесного покровителя? И вот так у меня началась работа по Ивану Грозному, так у меня зародилась книга ’’Слово и дело Ивана Грозного’’. Это, можно сказать, дело моей жизни.

После этого лет пятнадцать я занимался только собиранием материала по Ивану Васильевичу, и это перевернуло мою жизнь. Раньше я был успешным адвокатом: гонорары, деньги, какая-то слава, какой-то успех, благополучие. И вдруг я поворачиваюсь на 180 градусов: не надо денег, не надо славы, не надо успеха — надо правды, правды о нашем государе! И ради этой правды я стал работать, и в моей жизни всё изменилось. Я понял суть православия, я понял суть монархии, я понял суть России в мире — я понял, что такое Русская цивилизация именно через осознание личности Ивана Васильевича Грозного. В моей биографии это был переломный момент — 1995-1996 год. Но в это время в моей жизни уже были какие-то маяки…

М.С.Шангин.Краткая библиография.

Вначале общие биографические данные. Родился Михаил Сте-панович Шангин (1929 г.р.) в деревне Камышловое Булаевского рай-она Северо-Казахстанской области. После смерти отца в 1931 году мать с сыном в 1935 году переехала в деревню Старое Лосево (ранее – казачья станица Лосевская) Исилькульского района Омской облас-ти, где Михаил закончил Лосевскую неполную среднюю школу.
Подростком работал в колхозе: сеял хлеб, плотничал, пас скот. Правление колхоза решило направить Михаила в Омскую сельскохо-зяйственную школу по подготовке председателей колхозов, которую он окончил с отличием. За три года учащиеся проходили четырехго-дичный курс техникума, занятия продолжались по восемь-девять ча-сов. Затем Михаил Шангин поступает в Омский сельскохозяйствен-ный институт на заочное агрономическое отделение. Почти два де-сятка лет Михаил Степанович проработал агрономом, и только из-за болезни поменял специальность – стал бухгалтером.
В конце шестидесятых, когда деревня была объявлена непер-спективной, переехал с семьей в город Исилькуль, где, не имея «го-родской специальности», работал кочегаром. Конечно, очень скучал без земли, без своей малой родины. И вот в кочегарке, как только вы-падала свободная минутка, устраивался на бочке с водой и писал вос-поминания. Написал первую повесть «С неба звездочка упала» в 1981 года и показал ее Леониду Иванову. Тому она понравилась и он сразу же отослал ее в журнал «Сибирские огни». В то время еще не писали так откровенно о том, что происходило в сибирской деревне в воен-ные годы. После сборника повестей и рассказов «Солонцы» (1984) Михаил Шангин был принят в Союз писателей СССР. А затем одна за другой стали выходить книги, среди которых «Ветрами-судьбами» (1986), «Межа» (1987), «Глухие грозы» (1993), «Деревенские были» (2000), художественно-документальных романы «Террор против со-вести» (1994), «Мятеж обреченных». «Ни креста, ни камня» (1997).
В повести «Солонцы» рассказывается о дружбе двух рабочих людей – молодого пастуха Федора и старого казаха-скотника Ермека. Автор показывает, как старый Ермек, проживший жизнь по законам совести, становится для Федора олицетворением добра, честности и человечности «С неба звездочка упала» первое крупное произведение М.Шангина. Глазами героя повести, мальчика Мишки, читатель ви-дит сибирскую деревню в наиболее трудное время, в 1942-1943 годы. Когда главной ударной силой тыла были старики, женщины и дети.
В книге «Ветрами-судьбами» автор продолжает свою тему – ис-следование крестьянского характера современного сибирского жите-ля. Повесть рассказывает о трудном врастании героя в городскую среду, о сложной психологической перестройке вчерашнего сельско-го жителя, покинувшего родную деревню, которая была отнесена к числу неперспективных. Герой повести «Глухие грозы» - сельский агроном, волею долга обязанный быть добрым хозяином для земли, а силою райкомовско-обкомовских инструкций и указаний – послушным и безвольным винтиком (вспомним хотя бы «Рычаги» Александра Яшина или «Рай-онные будни» Валентина Овечкина). Раздираемый взаимоисключаю-щими воздействиями, Матвей Петрович приходит к выводу, что ком-промисса здесь быть не может.
Михаил Шангин исследует психологию деревенского жителя, крестьянский характер во всем его многообразии: будь то деревен-ский мальчик Ваня, мужественно преодолевающий свой недуг – бо-лезнь позвоночника, или сельский кузнец Иван Кузьмич, тонкой и беспокойной души человек, или герой рассказа «Не сломай кабанчик ногу…» в пьяном безумстве совершивший преступление.
В языке рассказов М.Шангина есть какая-то завораживающая простота. Так, например, герой рассказа «У котлована за Ивановкой» пожилой уже мужчина рассказывает своему молодому другу о пред-седателе и его предшественниках, и просто о людях, пытающихся жить не по совести. Таким и был главный бухгалтер сельсовета, ко-торый никогда не питал добрых чувств к председателю, да к тому же подвернулся хороший случай: продали колхозную сбрую для лоша-дей для того, чтобы на вырученные деньги купить председателю «приличную» одежду, а то ведь не подобает такому важному лицу ходить в облезшей военной шинели и старой шапке. Вот и решили помочь председателю – купили новую «московку» – черное драповое полупальто. Но все это привело к тому, что председатель этому не очень-то рад. Временное и художественное пространство рассказа – послевоенная Россия, когда на первый план выходит проблема вос-становление разрушенного войной хозяйства.
Интересен рассказ «Возвращение». Главная героиня, семидеся-тилетняя старушка Марья Петровна решила съездить на свою родину – в село Сосновка Омской области, где она не была почти сорок лет. И вот она едет с Западной Украины, почти через всю Россию, но, приехав на родную станцию, растерялась – уж очень она изменилась, словно это вовсе и не родные края. В конце концов добирается она до родных мест, но, походив по улицам, понимает, что это не ее Соснов-ка (вспомнила, что было их две и решила пешком идти в свою Со-сновку). «Помнится, школьницами ходили из одного села в другое, двадцать километров не так уж много». Она узнавала каждое деревце, каждый холмик, хотя все очень изменилось. Заболело сердце, устали ноги – легла, поела пирожков, оставшихся еще с поезда, не смогла встать – решила еще полежать, но надо было продолжать путь. И вот Марья Петровна обогнула последний холм, где должна лежать ее де-ревня, но деревни не оказалось … А сколько таких деревень сгинуло бесследно на Руси. Как видим, писатель поднимает в этом рассказе большую проблему. Все эти маленькие и большие проблемы вырас-тают в одну огромную трагедию русской деревни, которую пытался до нас донести своими рассказами Михаил Шангин.
Хотелось бы остановится на последних произведениях писате-ля, на его своеобразной трилогии, которые стали важным событием в культурной жизни не только Омска, но, пожалуй, и всей России.
«Террор против совести» - так писатель назвал одну из своих книг. Перед нами документ огромной трагической силы. В нем ос-мысление тихого героизма честнейшей части русского общества вре-мени «великих чисток» - русского деревенского духовенства. Книга документальна, потому особенно впечатляет. Перед нами чередой проходят доносы, описи имущества деревенских священни-ков, их самооговоры, расстрельные протоколы. Так много и так боль-но говорят они нам, сегодняшним, о том, что происходило в те дале-кие 20-30-е годы.
Раскрывая пожелтевшие страницы тех далеких лет, исписанные руками деревенских доносчиков и следователей, писатель скрупулез-но распутывал ту ложь, которая плелась органами с одной целью – подавить православную веру, закрыть храмы, изъять имущество. По ложным обвинениям людей отправляли в ссылки, лагеря и даже на расстрел.
Об одной из самых закрытых и потому малоизвестных трагедий рассказывает М.Шангин в дилогии «Мятеж обреченных» и «Ни кре-ста, ни камня». Будучи уроженцем Сибири, автор хорошо знает быт сибирских старожилов, в том числе сибирских казаков. М.Шангин всегда очень серьезно относился к тому, о чем пишет. В его послед-них книгах приведены подлинные фамилии многих героев, хотя пол-ностью назвать романы Шангина документальными мы не можем.
Книга «Ни креста, ни камня» рассказывает о событиях 1921 го-да, об Ишимском восстании, которое охватило всю Западную Сибирь. Официально восстание называли местным, кулацко-эсеровским мя-тежом. Долгое время коммунистическая пропаганда преподносила его в искаженном виде, а кровавые трагические события замалчива-лись многие десятилетия. Писатель открывает их, делая всеобщим достоянием. М.Шангин говорит о выступлении крестьян и казаков, недовольных советской властью, продразверсткой, что привело к го-лоду в деревне и вызвало волнения, которые было жестоко подавле-ны армией и частями особого назначения… Ни креста, ни камня не осталось от тех, кто выступил за справедливость. По своим художе-ственным достоинствам роман стал, по сути, памятником эпохи, па-мятником этим людям.
Восстание сибирского казачества, вспыхнувшего в 1921 году, в архивных материалах бывшего КГБ значилось как Ишимское восста-ние, о масштабах которого живущие ныне, практически ничего не знаем. Оно долго было предметом обсуждений, вызывавших споры, различные кривотолки об этой трагической странице нашей истории. Конечно, и раньше были попытки собрать по крупицам воспомина-ния очевидцев тех событий, достаточно вспомнить опубликованный в альманахе «Иртыш» в 1992 году «Приказ № 1 ишимской уездной чрезвычайной тройки по проведению продовольственных развер-сток». Но было много непонятного в этом, слишком крутые и слож-ные завязывались узлы, хотя все же открывалась одна правда: правда общей трагедии. Жертвы были как со стороны «красных», так и со стороны повстанцев.
М. Шангин справедливо отразил в своем романе все особенно-сти того времени. Зная предысторию 1921 года, эта книга читается с особым интересом. Известно, что 1921 год был страшным для Рос-сии: после засухи и неурожая голодали около 20 миллионов, этой бе-дой была охвачена огромная часть страны, включая Поволжье. Нало-ги с крестьянства были очень высокими. Чтобы спасти людей, власти решили брать хлеб в Сибири. Без жестокостей, насилия, бесчеловеч-ности и здесь не обошлось – тому множество свидетельств. Автор в своей книге показывает, как жили крестьяне в то время, раскрывает свой взгляд на события истории, опираясь на архивные документы.
М.Шангин, беря в руки пухлые архивные папки, не мог предпо-ложить, сколько горя, слез и безвинной крови хлынет с пожелтевших страниц. Как могло случиться, что, поделившись на красных и белых, народ с неистовством стал истреблять себя? Трудно было вообразить, постигнуть умом картину народного бедствия, о котором бесстрастно рассказывали пожелтевшие архивы. Они долго пролежали в сверх-секретных архивах КГБ, ибо вход туда простым смертным был за-крыт наглухо.
Несомненной заслугой писателя является то, что он сумел в сво-ем произведении сплавить документ с художественной прозой так, что порою трудно понять, где кончается одно и начинается другое. Это создает особый мир достоверности и не отягощает голой доку-менталистикой.
М.Шангин – писатель яркого самобытного таланта, прекрасно владеющий народным языком, в своем романе создал незабываемую галерею характеров, типов и персонажей. «Антон Пелымский, два-дцатидвухлетний казак, недавно отделившийся с молодой от родите-лей … род свой ведет от сподвижника Ермака Тимофеевича Игнатия Пелымского…».
«Спиридон невысокий, сухонький мужчина, без правой руки. Потерял он ее не в честном бою, а сунул по оплошности, будучи под хмельком, в молотилку… Держали его власти – царские и советские – из жалости к его инвалидности при волисполкоме. Хотя курьер он был – без всяких скидок на жалость – безупречный. За долгие годы на этой службе в сознание станичников он прочно вошел как некая – и досадная, и необходимая – нить, связывающая их с властями…».
«Павел Дмитриевич, высокий и стройный казак с рыжей окла-дистой бородой, вернувшись с германской Георгиевским кавалером и застав двух своих детишек – девочку и мальчика – осиротевшими, через недолгое время привел в свой небольшой домик из соседней деревни Камышловое новую хозяйку с непристойной меткой на лице, полуглухую (вскоре совсем оглохшую».
Лиричен и трогателен образ любящей и понимающей сибирской женщины, женщины-терпеливицы, несломимой в особой русской ду-ховности и жертвенности. Анастасия Артемьевна, Зинаида, Дарья, Тоня, Любаша – жена Антона Пелымского. Несмотря на многочисленность персонажей, на протяжении все-го романа прослеживается жизнь двух людей, любовь друг к другу Антона и Любаши. Их судьба крепко переплетена с трагическими со-бытиями всего крестьянства. Чувствуется любовь автора к своим ге-роям. Ведь даже жену Антона он ласково называет Любаша. Автор с удивительной теплотой рисует образ этой доброй, красивой и любя-щей женщины. Роман начинается с описания образа Антона Пелымского, его немногочисленного хозяйств, или, вернее, того, что от него оста-лось.». Овечки, три дня назад остриженные под нажимом.. Антон по-трогал их ногой: закоченели… Взяв за задние ноги, вынес тушки из овчарни, кинул в угол предбанника к трем уже лежащим там… Все передохнут…Во все века не было, на ум не приходило. Чтоб зимой стричь, голить овец…». В то время, о котором говорит автор, не только у них было такое положение. У крестьян отбирали почти все, большую часть нажитого своим трудом, а то и все хозяйство свозили в заготконтору. Вот что пишет автор: «… В Москаленской заготконторе с 1919 года имеется 5 тысяч сырых скотских кож, наполовину изъеденных крысами. Также 500 пудов шерсти лежит в сарае, крыша которого протекает, отчего шерсть мокнет и гниет. В Омске на бойне наблюдается переполнение скотом, вследствие чего принимаемый скот перегоняется с бойни на бойню, в результате, пробыв день-два в Омске, отправляется назад…
Всего собрано у крестьян: пшеницы 1 миллион 45 тысяч пудов, крупы – 45 тысяч, зернофуража – 11 тысяч…» Все эти цифры свиде-тельствуют о масштабе происходящего, говорят о том, что даже ото-бранным у крестьян добром власти не могли распорядиться толково. Простым же мужикам, чтобы рассчитаться с властями, приходилось изыскивать самые разные способы. Бывали среди крестьян случаи, которые мало сочетаются с человеческой логикой. «Многие станич-ники ездили тайком друг от дружки на скотомогильник, околевших в январе овец, вытаивающих из-под снега, поглоданных лисами, корса-ками и волками, забирали себе на еду…». Доведенные до отчаяния крестьяне решались даже на самое страшное… На людоедство. Нико-гда такого не было, чтобы власти, которые должны заботиться о про-стом народе, обирали этот народ до нитки, «голодили детей, унижали стариков, таская за свое добро по конторам, сажая в тюрьмы… И не только казачество… весь мир православный стоном стонет… И кон-чилось у народа терпение…».
Начали звучать призывы к восстанию. Начинают формироваться первые партизанские отряды. Основным вооружением казачье-крестьянской армии были вилы, пешни, палки. М.Шангин пишет: «Крестьянин взялся за палку потому, что общество повелело… и все другие взялись. За то, что выгребали до зернышка хлеб, добытый долгим и тяжелым трудом, что обрекали этим его с семьей на голод-ную смерть пришедшие невесть откуда чужие жестокие люди, и тас-кали его в волисполком, где издевались, унижали, требуя еще хлеба и мяса, что отсидел за то, что у него не было этого «еще». Не обходят события стороной и семью Пелымских. Антон реша-ется покинуть родной дом, оставить жену, ждущую долгожданного первенца. В душе Антона борются мысли: как оставить Любашу в та-ком положении? Но идти на борьбу за правое дело – его долг, устал народ от такой жизни, невмоготу ему больше терпеть такое. Как ни хитрит Любаша, пытаясь оставить мужа дома, это ей сделать не уда-ется.
Начались первые столкновения с красными частями. Неоргани-зованность в действиях приводит к первым жертвам. «Хмурым фев-ральским днем Лосево хоронило первые жертвы восстания… Плачут навзрыд родные… Хоронит своих сынов станица. Убитых… За что? За свой праведный труд, за хлеб, потом добытый, за то, что хотели защитить, спасти свои семьи…». Арестованных допрашивают, зачас-тую не слушая, что говорит арестованный, не разбирая его поступков. Почти сразу же выносится жестокий приговор: расстрелять.
Ставки в борьбе были неравными, так сказать, палки против пу-леметов. Тогда принимается решение объединить свои силы. Кресть-яне ждут своего часа, отсиживаясь в лесу на заимке. Антона решают отправить на разведку и за продовольствием в село. Он спешит к себе домой, но встреча с Любашей была слишком короткой.
И снова напор коммунистов, снова смерть повстанцев. Крестья-не решают рыть окопы в лесу, держать осаду. Назад пути нет. А мыс-ли не дают покоя. За что такое наказание. И видится в этих мыслях безысходность крестьянства, трагизм его положения: «Господи… ведь не выбраться из этой заварухи живыми никому… А у всех – де-ти. До десятка у которых, мал мала меньше… Успевали... И крестьян-ствовать, и воинское ремесло справлять, и плодиться!! Ни за что ни-кому не жаловались: ни Богу, ни начальству… Сами себя кормили. Помогал Бог – и Державу содержали в сытости и добром порядке. Кормили и обороняли. Безропотно. За что же напасть такая?! Хлеб выгребали, скот ополовинили… Куда все это пошло? В какую про-рву… Ведь на три года должно бы всей, к примеру, Омской губернии тех запасов, что забрали у людей, хватить… По горло всех насытить. Ан – нет: давай и давай – до зёрнушка мели… Вот и взялись за палки, пригрозить: не тронь, мол, последнее….
И опять неудачи со стороны крестьянства, аресты, расстрелы. Но восстание, тем не менее, расширяет свои границы. Появляются листовки с призывами. Некоторые восставшие крестьяне, не выдер-жав, возвращаются с заимки и сдаются властям. Все допросы допод-линно описаны М.Шангиным по архивным документам. Жизнь на се-ле «встала на дыбы». Любаша не донашивает до срока своего первен-ца и он, не прожив и недели, умирает. Антон ничего не знает. Он-то предполагает, что его жена уже, наверное, родила. Едет домой на са-нях, не подозревая, что им уготована засада. Услышав пулеметную очередь, Антон падает в снег и зарывается. Выждав время, когда все утихнет, он выкапывается и видит своих товарищей убитыми. Писа-тель с горечью сообщает об этом: «Миром жили, миром трудились, миром горевали и праздновали – и смерть приняли всем миром, вме-сте, сообща… Где-то на следующей дороге – короткой ли, длинной, скорее короткой – и его, Антона Нестеровича, ждет такая же участь…». Автор романа показывает деятельность Следственной комиссии центра, отношение арестованных к коммунистам. В качестве примера он приводит следующий документ.
«Бердюжскому военному коменданту. Согласно протокольного постановления за номером пять от 28 февраля 1921 года следственная комиссия освобождает из-под ареста красноармейцев… со вручения удостоверения от комиссии … для от-правки по месту жительства…». Однако в противовес данному доку-менту восставших крестьян не щадили. Коммунисты арестовывают и расстреливают крестьян, переписывают их хозяйства вплоть до шта-нов и обуви. Больше того, арестованных заставляют копать могилу около станции, братскую могилу … для себя. И здесь ложь коммуни-стов, которые прикрывают это тем, что объясняют, что могила нужна, чтобы хоронить умерших в госпитале от мора. «Казаки хоть и поос-лабли, но привычные к труду, без лишней суеты и толкотни, с виду неторопко, но споро делали свое дело: и на глазах уходили вниз вме-сте с дном ямы». Собрав в котомки нехитрое съестное. Женщины идут на станцию в надежде увидеть своих мужей. После долгих уго-воров происходит встреча с осужденными под прицелами конвоиров. Конвоиры обещают свидание завтра. Но завтра уже никого не оста-лось в живых. Всех расстреливают не выходя из вагона, потом зака-пывают в яму тайком.
«Там, где проваливалось за землю солнце, небо было кроваво-красным.. Убитых закидали глинистой землей, притоптали плотно, чтоб наравне с краями улеглось свежевырытое, снегом еще поверху забросали. «Никакой приметы чтоб! …Ни креста… ни камня!!».
Долго женщины искали могилы своих мужей, пока одна бабуш-ка, случайный свидетель содеянного, не показала это последнее ме-сто. Да, много крови было пролито в те годы. Автор описывает не-мало таких случаев в романе, показывая, что смерть была почти нор-мой в то время. Однако нельзя привыкнуть к такой жизни, смириться с нелепыми потерями, ведь мы же люди. Ни креста, ни камня невинно убиенным – звучит как лейтмотив название произведения. Им, погибшим в 1921 году, посвящен этот роман. Но сколько же невинно погибших покоится по всей великой матушке-России? Сколько…
В 1998 году вышел в свет новый большой роман-хроника «Мя-теж обреченных». Это художественно-документальное повествование о событиях семидесятилетней давности, когда крестьяне восстали против своих угнетателей и разорителей. Выступление крестьян, знающих цену земли и хлеба, вспыхнуло в ответ на насильственную коллективизацию, на массовое раскулачивание. Подробно автор опи-сал жизнь таежной глубинки, отношения в семье, между родственни-ками и соседями. Показывает он и тех, кто, пользуясь коммунистиче-ской демагогией, целенаправленно уничтожает русскую деревню, опираясь на мощный карательный аппарат.
Многие жители Муромцевского района, прочитав книгу М.Шангина. наверняка узнали своих родственников среди упомяну-тых участников трагических событий. Роман М.Шангина является памятником безвинным жертвам того времени, отделенного от нас десятилетиями и глухой стеной молчания официальной прессы.
Роман вызвал большой интерес за рубежом. Он стал победите-лем конкурса в агентстве «Международная книга» среди почти тыся-чи других произведений.
Романы М.Шангина для многих стали настоящим потрясением. Не случайно выход в свет этих произведений стал событием не толь-ко для Омска, но и для всей России. И вполне закономерно, что ре-шением Союза писателей России М.С.Шангину в 2000 году была присуждена литературная премия им. М.Шолохова.
Из последних публикаций М.С.Шангина назовем его художест-венно-документальную повесть «И не только характер», вышедшую в 2002 году и посвященную жизни и деятельности омского губернатора Леонида Константиновича Полежаева.

"В Акмолинских степях" авт.И.Кумач,Ф.Калюта ,захват и установление власти большевиками в Атбасаре.

Петропавловская страница в сказке Петра Ершова

«За горами, за лесами, за широкими морями, не на небе, на земле, жил старик в одном селе».
Читаешь сказку и думаешь, как же далеко и где жил этот старик. А оказывается, жил старик совсем рядом с нами, в Сибири, за Уралом, невдалеке от крепости Св. Петра. Да и какой это старик, если его детям по 20 лет, еще не женатые парни Данила, да Гаврила, а Иван совсем малолетка. И если учесть, читая Е. Онегина Пушкина: «А было мне 13 лет, мой Ваня был меня моложе» — так говорит тетя Татьяны Лариной… То нашему старику всего-то 45 лет…

Старик жил в селе, недалеко от крепости Св. Петра. Это были первые крестьянские села, основанные в ХVIII веке на севере от крепости: Соколовка, Вагулино, Красноярка. Дата их основания — 1759-60 год. Земли вокруг крепости, основанной в 1752 году, были привольные. И для пахоты земли давали много, по пять десятин на особу мужского пола. На девочек земли не давали. Девчата выходили замуж и покидали семью, а парни жили вокруг отца, женились, но не уходили из семьи. Иногда в такой семье было по 5-6 женатых сыновей. Крестьянство сибирское было зажиточным.

«Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счетом принимали
И с набитою сумой
Возвращалися домой».

Первое хлебопашество было трудным. Кочевники мешали крестьянам пахать землю. Иногда вытаптывали посеянное поле:
«Кто-то в поле стал ходить и пшеницу шевелить».
Поле нужно было спасать, и крестьяне ночью охраняли его с вилами и топорами.
«Вдруг о полночь конь заржал…»

Налетами кочевники внезапно иногда вытаптывали посеянное поле, иногда поджигая его.
Хозяйство крестьян было натуральным. Все было свое: хлеб, молоко, мясо, крупы, лен и овчины. Покупали в городе только сахар, конфет вообще не знали. Что же вкусного предлагает Ване за сторожение отец:
«Я куплю тебе лубков, дам гороху и бобов».

Горох и бобы были лакомством, а «лубки» — это красивые, яркие картинки, которые наклеивали на стены. Почему главного героя сказки Ершов назвал Иваном? Русского человека после рождения сразу крестили, а имя священник давал по святцам. Каждый день в году имел своего святого. Имена были чудные: Филарет, Фекла, Евфалия, Самсон, Аполлон, Косма. Чаще всех в святцах встречалось имя Иван. Было 14 святых, именуемых Иванами. Имя хорошо выговаривалось. Иногда даже в одной семье было два Ивана. Иван большой и Иван малой. Раз родился в день Ивана, то и будешь Иваном. Поэтому за границей всех русских называли Иванами. Иван да Марья — два самых распространенных имени в России.

П.П. Ершов родился в семье военного. Военных казаков часто перебрасывали по службе из одного места в другое. В послужном списке отца П.А. Ершова были такие города: Тобольск, Петропавловск, Омск, Тюмень и даже Петербург. Родился П.П. Ершов 22 февраля 1815 года в деревне Безруково Тюменского дистринта. Отец его был комиссаром в деревне Безруково. В 1819 году отца с повышением посылают служить в Петропавловск исправником. Петропавловск, как и деревня Безруково, относился к Тобольской губернии. Ехать было недалеко. В 1781 г. был построен деревянный мост через реку Ишим.

Город вырос перед Петей неожиданно и произвел неизгладимое впечатление. После маленькой деревни, где даже церкви не было, перед Петей на высоком берегу Ишима вознесся сказочный город с пушками, башнями, военными в парадных мундирах, колокольным звоном Покровской церкви. Ученые психологи установили, что память человека лучше всего хранит события детства и юности. Тарантас с Ершовыми, гремя по деревянному настилу моста, въехал в ворота крепости. А на другой день Петя увидел торг в Петропавловске и был окончательно поражен одеждой торговцев, лихими конями и необыкновенным животным — «на спине с двумя горбами…», барабанным боем, когда приходили караваны.

Перед отцом Пети гнули спины торговцы, так чудно одетые, что мальчик стоял, открыв рот, и, не мигая, смотрел на заморских купцов.

«В той столице был обычай:
Коль не скажет городничий —
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.
Вот обедня наступает,
Городничий выезжает
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Рядом едет с ним глашатый,
Длинноусый, бородатый;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:
«Гости! Лавки отпирайте,
Покупайте, продавайте.
А надсмотрщикам сидеть
Подле лавок и смотреть
Чтобы не было содому,
Ни давёжа, ни погрому.
И чтобы никакой урод
Не обманывал народ!»

Очень хорошо описан торг в Петропавловске в книге В. Уткова «Рожденный в недрах непогоды». Петропавловск оказался на пути, где перекрещивались торговые пути Запада и Востока, Севера и Юга. В 1807 году Петропавловск стал городом, и главным в этом городе были меновой двор и пограничная таможня. Из степи прибывали караваны верблюдов, груженые пряностями Индии, бухарскими коврами, кашмирскими шалями, персидской бирюзой.

Степняки-кочевники пригоняли с высот Баян-Аула табуны степных коней — диких и быстрых, группы скота, отары овец. Из далеких гор привозили пестрые шкуры барсов, прибалхашские жители продавали полосатые шкуры тигров, убитых в камышах озера Балхаш. Обитатели Кургальджинских степей предлагали северным купцам розовые перья диковинных птиц фламинго. Из Ташкента везли сладчайший кишмиш, из Ферганы — груды сушеного урюка, из Китая — чай и разноцветные шелка.

Купцы были в странных одеждах. Одни — в синих халатах с волосами, заплетенными в косы, другие — в ярких халатах и тюрбанах. В тюрбан для красоты вставлялось перо Жар-птицы — так потом назвал павлиньи перья Ершов. Здесь, на петропавловском торге, возникло в голове мальчика чудесное видение Жар-птицы с ярким горящим оперением. Степняки были одеты в стеганые чапаны и лисьи малахаи. Рядом с казахами торговали русские крестьяне в долгополых армяках с густыми бородами, в рубашках с опояской. Крестьяне продавали зерно. Но самым шумным и веселым был торг лошадьми.

«Между тем градской отряд
Приезжает в конный ряд:
Смотрит — давка от народа,
Нет ни выходу, ни входу.
Так кишмя вот и кишат,
И смеются, и кричат».

Особенно интересной была джигитовка почти диких лошадей, пригнанных с дальних пастбищ. Лошади ржали, падали на передние ноги, взбрыкивались. Ехать на такой лошади нужно было без седла. Иногда по два часа шло приручение такого коня. Не все всадники могли усидеть на лошади.

«Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась, как стрела…»

«Наконец она устала» — теперь лошадь приводил седок, который сумел обуздать непокорную красавицу и, говоря словами сказки: «Коль умел ты усидеть, так тебе мной и владеть».

Еще очень сильно испугал маленького Петю верблюд. Он показался ему громадным и неуклюжим. 2000 лет верблюды тянули на своих горбах огромные тюки с товарами. Самый большой торговый путь мира протяженностью в 15 000 км связывал два океана: Тихий и Атлантический. Начинался он в Китае, а заканчивался в Крыму, где были греческие колонии. Верблюд в день мог пройти не более 40 км, а дальше он ложился и его нельзя было тронуть с места. И вот по велению его «величества верблюда», на трассе Шелкового пути ровно через 40 км стояли города. В этих городах за высокими стенами можно было найти защиту от лихих разбойников, отдохнуть, напоить верблюдов и на рассвете опять продолжать путь. А. Гумбольдт, великий ученый, посетил Петропавловск в 1829 и насчитал 832 верблюда, которые пришли в Петропавловск из Ташкента. Видимо, по стольку верблюдов приходило в Петропавловск и в 1820 г.

Когда стали создавать в 1842 г. герб Петропавловска, то определили, что главное, чем славен Петропавловск — это торговля, а в торговле главный транспорт — верблюд, потому верблюд занял почетное место в гербе Петропавловска. Сказка Ершова — это описание быта крестьян, бояр, царских хором.

«Вот он входит на крыльцо,
Вот берётся за кольцо»…

В деревенских домах не было замков, дверь открывали, берясь за кольцо. В избе крестьянина все было деревянное: лавки, стены, палаты. Главной в доме была русская печь.

«Стало в третий раз смеркаться,
Надо младшему сбираться;
Он и усом не ведет.
На печи в углу поет…»

Полати, русская печь — это были главные лежанки, на которых было тепло и уютно в морозные дни. Старики спали на печке.

«Ветхую шубёнку
Скинешь с плеч долой;
Заберёшься на печь
К бабушке седой.
И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнёт мне бабка
Сказки говорить:
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал;
Как ему невесту
Серый волк достал.
Слушаю я сказку,—
Сердце так и мрёт;
А в трубе сердито
Ветер злой поёт».

— так пишет другой известный русский поэт о быте крестьян.
В семье женщина играла большую роль. Вот как писал о русской женщине поэт Некрасов:

«Всегда у ней теплая хата,
Хлеб выпечен, вкусен квасок.
Здоровы и сыты ребята,
На праздник есть лишний кусок.
Идет эта баба к обедне
Пред всею семьей впереди.
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди.
Рядком шеститилетнего сына
Нарядная матка ведет…
И по сердцу эта картина
Всем любящим русский народ!»

Дородность — была главным достоинством женщин. Одним из достоинств женщины было умение краснеть. И красивые длинные косы.

«Тяжелые русые косы
Упали на смуглую грудь,
Покрыли ей ноженьки босы,
Мешают крестьянке взглянуть».

И, конечно, царевна, которую искал Иван, ему не понравилась, она не соответствовала канону красоты по деревенским меркам, когда женщина-крестьянка «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».

«Царь-девица, так что диво!
Эта вовсе не красива:
И бледна то и тонка,
Чай, в обхват-то, три вершка.
А ножонка-то, ножонка!
Тьфу ты! Словно у цыпленка.
Пусть полюбится кому,
Я и даром не возьму».

Главным героем сказки П. Ершов сделал простого крестьянского парня, ловкого, сильного, умного. Он и коня оседлал: «и садится на хребет, только задом наперед», и невесту себе нашел, и Жар-птицу поймал.
Все люди с нестандартным мышлением казались другим дураками.

«Но давно уж речь ведется,
Что лишь дурням клад дается,
Ты ж хоть лоб себе разбей,
Так не выбьешь двух рублей».

Сказка Ершова была напечатана в 1834 году в Петербурге. О ней прекрасно отзывались Плетнев, Жуковский, Пушкин. Ершов в это время учился в Петербургском университете. В 1836 году он возвращается в Тобольск и становится учителем латинского языка в Тобольской гимназии. В 1837 году Тобольск посещает наследник престола, будущий Александр II вместе с поэтом Жуковским. Ершов был представлен наследнику. За приветствие, написанное стихами, Ершов был награжден часами. В 1839 году Ершов женится на вдове с четырьмя детьми. Одна из падчериц Ершова впоследствии стала женой известного ученого Д. Менделеева. В 1840 г. в Тобольске побывал друг Пушкина, сосланный в Сибирь декабрист Иван Пущин. Он показал Ершову стихи, написанные рукой Пушкина «Мой первый друг, мой друг бесценный». Ершов переписал стихи и послал в Петербург Плетневу, где они были напечатаны в 1844 году.

Позднее Ершов становится инспектором Тобольской гимназии. Оказывается, «Конек-Горбунок» не всегда был в почете, уж больно неприглядно был изображен в ней царь. С 1856 года запрет на печатание сказки был снят и, по выражению Ершова: «Конек весело поскакал по всей России». В 1875 году Ершов становится директором гимназии в Тобольске. В 1858 году писатель совершает поездку в Омск, Москву, Петербург. Вернувшись домой, он пишет друзьям: «Мой родной Тобольск в тысячу раз милее вашего великолепного Петербурга». В 1863 году Ершов уходит в отставку…

Умер Ершов 20 августа 1869 года, в шитом золотом мундире статского советника его хоронил весь Тобольск. О своем «Коньке» Ершов писал так: «Вся моя заслуга тут, что мне удалось попасть в народную жилку, зазвенела родная — и русское сердце отозвалось». Хочется, чтобы в нашем городе как-то было отмечено пребывание Ершова у нас, а герои сказки появились в парке, на месте старой крепости, вошли в нашу жизнь.

Вера ЯВОРСКАЯ

Сайт Ершова: ershov.ishimkultura.ru/index.php

Отрывок из поэмы "ПЕСНЯ О ГИБЕЛИ КАЗАЧЬЕГО ВОЙСКА",нашего замечательного поэта с берегов Иртыша,Павла Васильева.
Ярки папахи, и пики остры,
Всходят на знамени черепа,
Значит, недаром бились костры
В черной падучей у переправ.
Что впереди? Победа, конец?
Значит, не зря объявлен поход,
Самый горячий крутой жеребец
Под атаманом копытом бьет.
Войско казачье – в сотни да вскачь.
С ветром полынным вровень – лети,
Чёрное дерево – карагач,
Камень да пыль на твоём пути!
Сотни да сотни, песни со свистом,
Песок на угорьях шершав и лыс,
Лебяжье, Черлак да Гусиная Пристань,
Острог-на-Берёзах да Тополев Мыс.
.....
Пролегли в станицы к нам
Новые дороги,
А старые есаулы
Все сидят в остроге!
Жёлтые пески, зелёные воды
Да гусями белыми пароходы.
Сторонушка степная, речная, овражья,
Прииртышские станицы Черлак и Лебяжье.
Прииртышские станицы – золото закатное,
Округ Омска, Павлодара, округ Семьпалатного.
полная версия тут www.ya-zemlyak.ru/rus_poesia.asp?id=13&id_stix=220

[/b]
Чокан надел купленный накануне мундир и в сопровождении Семена Яковлевича прибыл в корпус. Им навстречу вышел, улыбаясь, Александр Алексеевич Сотников и поприветствовал Чокана по всем воинским правилам.
- Семен Яковлевич, вы можете возвращаться. Сейчас детей будут распределять по классам. Я сам прослежу за этим. Ведь теперь Чокан - курсант кадетского корпуса, - он дружески похлопал мальчика по спине.
- Ну что ж, тогда я вас оставлю. Навещай нас. Счастливо! - сказал Капустин и ушел по своим делам.
...В тот же день Чокан переехал в общежитие для курсантов. Ему повезло: здесь было несколько ребят, мало-мальски знающих казахский язык. А мальчик по имени Гриша довольно прилично говорил по-казахски. Оказалось, что он старше Чокана на год, что он сын ученого-этнографа Н. И. Потанина, часто бывавшего на казахской земле. Первым, с кем ближе сошелся Чокан, тоже был Гриша.
Однажды Чокан пошел в библиотеку за книгами. Не зная ни слова по-русски, он не решался обратиться к библиотекарю, всё стоял и стоял, пропуская свою очередь. На его счастье, подошёл Гриша и тоже стал в очередь. Наконец Чокан набрался смелости и рискнул:
- Мне нужна география, - тихо произнес он. Женщина-библиотекарь не поняла его и переспросила:
- Что ты хочешь?
Чокан растерялся. Заметив его замешательство, курсанты удивленно посмотрели в его сторону. Мальчик растерялся еще больше.
В эту минуту сзади раздался чей-то ясный голос, сказавший по-русски:
- Да он хочет взять книги. Будьте любезны, дайте ему учебник по географии.
Все обернулись назад. Голос принадлежал худощавому мальчику, стоявшему в очереди. Его звали Гриша.
- Почему ты так думаешь? - спросила его библиотекарь.
Но Гриша подошел к Чокану: - Тебе ведь нужна география?
Чокан был удивлен и обрадован одновременно. Он молча кивнул.
- Я же вам говорил: ему нужны вон те учебники, - сказал Гриша библиотекарю.
Женщина достала из заднего шкафа нужные книги и подала Чокану.
Выйдя из библиотеки, Чокан решил дождаться мальчика, который его выручил. Тот вскоре показался, также держа в руках несколько книг. Увидев стоящего перед библиотекой смуглого мальчика с бровями вразлет, Гриша подошел к нему:
- Как тебя зовут? - спросил он.
- Чокан.
- А меня зовут Гриша. Приехал сюда учиться?
- Да.
- Откуда приехал? - без всяких церемоний спросил мальчик.
- Я приехал из Кокшетау. Спасибо тебе, что помог мне получить новые книги.
- А, не стоит благодарить. Что, не знаешь русского языка?
- Нет. Но теперь научусь. А ты откуда знаешь казахский?
- Я-то? Меня отец научил. Он часто бывает у казахов. Где ты живешь?
- В общежитии.
- Кто с тобой живет?
- Саша и Сережа.
- Они не знают по-казахски?
- Саша немного знает.
- Я живу на втором этаже в восемнадцатой комнате. Приходи ко мне, хорошо?
- Ладно.
Так, беседуя по пути к общежитию, они успели познакомиться.
Гриша поступил на учебу на год раньше Чокана. Встречаться им удавалось лишь между уроками. В остальное время Чокан мог общаться только с одним мальчиком из своего окружения - Сашей. Их кровати в комнате стояли рядом. Мальчики были неразлучны. Поначалу Чокан с трудом понимал его ломаную казахскую речь. А тот любил поговорить и часто, жестикулируя, рассказывал ему о правилах и порядках кадетского корпуса. Оказывается, отец его был военным и часто бывал вместе с семьей в казахских аулах, поэтому мальчик и научился мало-мальски говорить по-казахски.

Кумеков Б., Утениязов С. Чокан Валиханов. История, личность, время. – Алматы: Аруна, 2006. – с. 29-33. – Серия «Знаменитые люди Востока».

<…Сейчас или никогда!.. Он знает своих казахов. На взрывы лишь способны они. Если белый царь, Коканд и Хива зальют кровью едва начавшийся пожар, то они покорятся судьбе и никогда, быть может, не поднимут больше голову. Поэтому нельзя медлить ему, Кенесары!..
Он обвел глазами затихшую к вечеру степь... С кого же начинать? С того, кто самый опасный сейчас. Он знал это по многочисленным схваткам, в которых принимал участие: если навалились трое - поворачивайся лицом к сильнейшему. Те двое будут бегать вокруг, и, пока решатся ударить, ты освободишь себе руки. Значит, начинать нужно с белого царя!..
И правильно это будет еще и потому что всегда лучше иметь дело со львом, чем с шакалами. Даже если не повезет и сломят его русские войска, то пострадают лишь вожди и те, кто сражался; останутся женщины, дети, сохранятся роды. Знающий собственную силу всегда должен щадить слабого. И нет в русских кровной ненависти к казахам. Только царские чиновники-лихоимцы и офицеры-каратели проявляют жестокость... А вот если попасться в зубы ханских шакалов Хивы и Коканда, то здесь уж никому не дождаться пощады. Это их шакалья повадка - заставить жену и детей, всех самых дальних родственников отвечать за виновного. Весь народ в один день может быть согнан с родной земли без скота и имущества. Русские не делают этого...
Ничего нет страшнее мелких и острых шакальих зубов. Ты уже умрешь, а они со сладострастием будут терзать твое безжизненное тело... Что же, пусть даст Бог возможность уладить дело с белым царем, а потом можно приняться и за оба ханства. Не мешало бы им напомнить про кровь и слезы вырезанных аулов, про все насилия, страдания проданных в рабство казахских детей. На своей шкуре должны испытать они все это!..>

<В этот момент вошел дежурный солдат и передал, что из степи едет какой-то всадник. Ага-султан вышел во двор и с высокого наката, на котором стояла его канцелярия, увидел, как въехал в ворота и упал со взмыленного гнедого коня большой рыжеусый солдат. Плечо и правый бок его были в крови.
- Беда!.. - хрипло выговорил он.
Из казармы выбежал маленький смуглый и очень курносый человек - комендант Кара-Откельской крепости, войсковой старшина Карбышев, прозванный казахами Кара-Иваном.
- Что случилось? - строго спросил он поднимающегося с земли солдата.
- Беда, ваше благородье, - сказал солдат, зажимая рукой раненое плечо. - Из команды хорунжего Котова я. Караван купца Строганова оберегали мы, что следовал из Петропавловска в Ташкент. Как выехали из Актауской крепости, что строится сейчас, тут и джигиты этого Кенесарыева, султана ихнего мятежного. Много их, с дубьем и копьями все. Которые бывалые солдаты не советовали стрелять, да хорунжего бес попутал. Ну, выстрелили трое или четверо, а они как кинутся скопом на нас... Один вот я уцелел. Благодаря резвости коня только...
Вокруг толпились солдаты из крепости. Волнение и любопытство было написано на их лицах.
Комендант сдвинул густые черные брови:
- Сколько их там, бунтовщиков?
- Так человек пятьсот будет...
- Самого Кенесары не видел среди них?
- Нет, ваше благородье, того я не знаю. А вот брат его Наурызбай точно с ними. Я его раньше в Кокчетавском видел. Молодой такой, справный...
- А сколько все же уцелело из солдат?
- Не могу знать, ваше благородье. Не до того мне было... Заметил только издали, что пленных и караван с собой они погнали. А вот сколько их...
- Куда же, по-твоему, путь они держат? Не в нашу ли сторону?
- Никак нет, в западную сторону поехали.
- Ладно, ступай пока в лазарет, а там разберемся, что с тобой дальше делать!
Тут же, на приступке перед лазаретом, молоденький фельдшер осмотрел рану солдата.
- А рана-то глубока! - удивился он. - Ступай-ка в лазарет, дядька. Полежать тебе придется. Еще хорошо, ежели отравы какой в стреле не было, что задела тебя!
Солдаты вдруг зашумели, как пчелы от дыма:
- Видать, погибнем все вот так, без покаяния, в пустыне!
- Какая тут тебе пустыня? Та же Российская империя...
- Достанется тебе из этой империи три аршина. Да и то когда подохнешь...
- Какая нужда погнала нас на край света?
- Во сне бы не видать этой земли!
- Прекратить! - рявкнул басом маленький Карбышев. - Службу помнить надо... Разбойничьи орды Кенесары не минуют тут нас. Так что с завтрашнего дня весь наличный состав, а также бабы и подростки пойдут на рытье рва. А то завалили ее всякой дрянью, не считая налетевшего песку!
И действительно, мятежники Кенесары никак не могли миновать Кара-Откельскую крепость, которая была построена на скрещении важнейших степных дорог. А кроме того, старые кровавые счеты были между султаном Кенесары и ага-султаном Конур-Кульджой...
В эту ночь ага-султан не сомкнул глаз. Если Кенесары ворвется в крепость, то первым делом привяжет к конскому хвосту его, Конур-Кульджу. И в том, что Кенесары придет к Кара-Откелю, ага-султан нисколько не сомневался. Недаром он рыщет вокруг Актауской крепости неподалеку...
А если отправить к нему человека для переговоров? Что ни говори, а все они - дети Джучи, Темучинова сына. Нельзя ли ради этого забыть обиды... Нет, кого угодно простит Кенесары, только не его. Из поколения в поколение будет передаваться эта ненависть, он-то уж точно знает. И попадись ему любой из Касымова выводка, разве помиловал бы он. Теперь вся надежда только на Омск. Оттуда нужно срочно просить помощи и молиться, чтобы не запоздала она. От Кара-Ивана немного толку, да к тому же он почему-то косо смотрит на него. Еще бросит на произвол мятежников и уйдет с солдатами!..
На следующий день спозаранку ага-султан Конур-Кульджа засел за письмо генералу Талызину... «Кенесары Касымов считает меня своим злейшим врагом, - писал он. - За то он ненавидит меня, что верой и правдой служу Его Величеству - императору Всероссийскому и честно выполняю все распоряжения Вашего превосходительства. Разбойник намерен в науку другим отрубить мне голову и извести мой благородный корень с женщинами и малолетними детьми. Не только он один этого желает, но и другие враждебные Его Величеству Государю императору племена и роды. В сей трудный час умоляю самым срочным образом выслать в Акмолинскую крепость дополнительные войска, которые смогли бы противостоять многочисленной мятежной орде...»
Дописав письмо, он поручил Карбышеву доставить его с нарочным, а сам принялся за неотложные дела. В первую очередь он решил перевезти в крепость находящиеся неподалеку аулы двух своих жен…>

<Бопай, женщина-воительница, во главе шестисот сарбазов внезапно напала на Аманкарагайский приказ, разгромила его, а потом, повернув в горы Сарымбет, разграбила аул Айганым, младшей жены Вали-хана. На другой день через всю Сары-Арку покатилась весть о том, что войско Кенесары вступило в степи Кокшетау. Получив эту весть, войсковой старшина Симонов во главе двухсот солдат немедленно выступил из Актауской крепости наперерез отряду Бопай, чтобы отобрать угнанный ею скот. Шедшая с другой стороны на помощь Акмолинской крепости передовая рота солдат тоже повернула в сторону Кокшетау...
Это и нужно было Кенесары. За два-три дня половина его войска, двигаясь ночью и днем, подошла к озеру Кургальджин и остановилась на его берегу. Другая половина, пройдя по берегу Есиля до Атбасара, оказалась непосредственно в районе Кара-Откеля. Для казахских лошадей, легко делавших сто двадцать-сто тридцать верст в сутки, расстояние до Акмолинской крепости сократилось до нескольких часов пути. Утром шестого числа месяца тамыз - августа, дав отдохнуть людям и лошадям, Кенесары выступил в путь. На следующее утро, выйдя на стену, ага-султан Конур-Кульджа и войсковой старшина Карбышев увидели бесчисленные конные лавы, обтекающие крепость со всех сторон...
Лишь на восточной стороне крепости, где в полуверсте протекала река Есиль, оставил Кенесары узкий проход. Восемь батыров возглавили войско, краями подковы упиравшееся в реку. Правое крыло, как было принято в степи, взял на себя сам Кенесары. Затем шли тысячи батыров Агибая и Бухарбая, в центре находился Басыгара, по левую сторону от него - Тулебай, Кудайменде и Жанайдар, а на противоположном от Кенесары краю подковы - младший султан Наурызбай. Как только заиграл на стенах первый луч солнца, пять тысяч всадников с громким кличем «Аблай!» устремились к крепости.
Кара-Иван Карбышев уже приготовился скомандовать залп, но так и остался с поднятой рукой. Не привычной - плечом к плечу - конной лавой мчались на приступ джигиты Кенесары, а разомкнутой цепью, держась на десять-пятнадцать саженей друг от друга. И не бросились они в ров, не подставили себя под картечь и ружейный огонь, как обычно, а выпустили стрелы и отхлынули назад, в оставленные проходы, освобождая место другим. Это была непрерывная атака, при которой осыпанные стрелами защитники крепости оказались бессильны причинить какой-либо серьезный урон нападающим. Сверху представлялось, будто живая река непрерывно выбрасывает под стены крепости волну за волной, и летящие оттуда брызги смертельны. И еще это было похоже со стены на муравейник, в котором тысячи быстрых муравьев деловито волокут к единому месту свою ношу, оставляют ее и, не мешая другим, в размеченном порядке устремляются назад за следующей.
Солнце уже поднялось над крепостью. Десятки убитых и раненых солдат оттащили со стен к казармам, а живой прибой не ослабевал. Привычные к длительным казахским конным играм - кокпар и сайсы - всадники Кенесары и сейчас, словно играя, сменяли друг друга под стенами крепости. Часть их по очереди отдыхала у дальних холмов, а защитники не могли позволить себе отдыха, так как в любую минуту вся эта конная масса грозила ринуться на приступ. Ничего нельзя было понять и предугадать в этом живом круговороте. Со стены казалось, что не одни и те же пять тысяч сарбазов атакуют крепость, а все новые и новые отряды набегают откуда-то из бескрайней степи. Конур-Кульджа приказал было выискивать вождей мятежников и стрелять по ним, но солдаты не могли выполнить приказ, так как на этот раз все были одеты одинаково, и даже самого султана Кенесары невозможно было определить среди нападающих.
...Ага-султан уже прикидывал, через какую нору удирать ему из этой ловушки. Но не меньше был поражен и Кара-Иван. Он заранее определил места, где, по его расчетам, должны будут идти на приступ мятежники, и нацелил туда заряженные картечью пушки. Стрелять следовало, когда сарбазы Кенесары заполнят ров и не будут уже иметь возможности повернуть назад. Так всегда делалось раньше, когда степняки пытались атаковать крепости. Но на этот раз происходило что-то непонятное. Мятежники даже не приближались ко рву и, выпустив на всем скаку две-три стрелы, уносились обратно в степь. Он приказал солдатам отойти в укрытия. Если так, то пусть стреляют из луков, сколько им вздумается...
Как только солдаты отошли немного назад, всадники стали подъезжать ближе ко рву. Но длинные красные стрелы летели высоко над головами солдат, не причиняя им теперь никакого вреда. Кара-Иван несколько успокоился, но все же тревога не оставляла его. Сегодня все было не так, как обычно. Неужели не понимает Кенесары, что стрелять из луков по крепости, когда солдаты в укрытии, — пустая трата времени?..
- Ойбай... Горит!
- Пожар!..
Это у него под самым ухом завопил Конур-Кульджа. Войсковой старшина оглянулся и увидел густые клубы черного дыма, бьющие из казармы и нескольких строений вокруг. Кое-где показались ярко-белые языки пламени. Один за другим вспыхивали дома солдатской слободы. Высушенное степным солнцем смолистое дерево горело, как порох. Он не мог оторвать глаз от этой страшной картины.
И вдруг рядом с ним в стену воткнулась недотлевшая противопанцирная стрела. Кара-Иван машинально выдернул ее. Черным тлеющим жгутом был обмотан наконечник, который сразу же начал разгораться на ветру. Огонь пробежал по пропитанному салом дереву. Пришлось отбросить стрелу...
Да, мятежники перехитрили его. Наступает критический момент.
Если пожар охватит всю крепость, то загорятся склады с воинскими припасами и провизией. Сопротивляться дальше станет невозможно...
Он снял полусотню солдат с обороны стены и послал тушить огонь. Все четыре пушки выкатили теперь на стену и расставили веером.
- Целиться в скопления мятежников! - приказал Кара-Иван.
Пушки грохнули почти одновременно. Ядра покатились сквозь редкий строй всадников, сбив трех-четырех из них вместе с лошадьми. На этот раз, услышав пушечный грохот, мятежники не бросились врассыпную, а мигом выстроились в пять рядов, устремились к крепости. Тучи стрел заставляли солдат уткнуть головы в землю на валах. А две группы удалых сарбазов во главе с батырами Басыгарой и Тулебаем, воспользовавшись временем, пока пушки заряжали снова, проскочили по земляным мостикам у обоих ворот на другую сторон) рва и теперь мчались узкой цепью вдоль самой стены, захватывая арканами неосторожных защитников. На валах началась паника. Грохот ружей, свист стрел, ругательства, крики и стоны раненых - все слилось в один неистовый хор.
В дыму и шуме оборонявшие крепость не заметили, что под обоими воротами задержалось по нескольку джигитов. Спрыгнув с коней, они уложили у самых створок небольшие бочонки с горючей смолой. Другие в это время обильно мазали смолой и салом крепкие дубовые, окованные железом ворота. Через минуту два высоких жарких костра загорелись на выходах из крепости, сливаясь с общим пожаром, охватившим уже все строения. И хоть новый залп из пушек - на этот раз картечью - причинил немалый урон нападавшим и заставил их отхлынуть на какое-то время от стен, судьба Акмолинской крепости была решена...
Конур-Кульджа с Кара-Иваном вынуждены были уже половину солдат и туленгутов направить на тушение пожара. Менее двухсот человек оставалось на стенах. К тому же джигиты Кенесары уволокли арканами двух пушкарей. Северные ворота догорели первыми, и тяжелые скобы с лязгом рухнули на землю. В стене теперь зиял проход в добрых двадцать саженей шириной.
Поняв, что главная опасность грозит оттуда, солдат заставили обкладывать брешь мешками с песком.
- Кто же из батыров хочет первым ворваться в крепость? - спросил Кенесары.
Захотели все, но выбор пал на Басыгару. Земляной мост был слишком узок для нападения большой массой, поэтому батыр Басыгара взял лишь сотню наиболее храбрых джигитов. Почти всех их ждала верная смерть. Напротив пролома были установлены две пушки, а за мешками с песком лежали стрелки.
- В добрый путь! - напутствовал их Кенесары.
Чтобы отвлечь внимание защитников крепости, он приказал непрерывно обстреливать ее со всех сторон. Снова начался бешеный круговорот всадников вокруг стен. Теперь наиболее отчаянные из них подлетали к самому рву.
...Натиск был так силен, что мешки разлетелись в разные стороны, а мятежники, словно вода в полноводье, разлились по крепости. Начинало уже темнеть, и измученные, обожженные солдаты, беспорядочно отстреливаясь, отступили к казармам. До поздней ночи продолжалась перестрелка, пока не был убит последний защитник. И вот тут Кенесары показал себя...
Простые джигиты из казахской бедноты, ворвавшись в крепость, не трогали пленных, а особенно женщин и детей, которые совсем недавно были беспрепятственно пропущены сюда. А телохранители и сарбазы султана, словно голодные волки, упивались кровью. Не пощадили ни юных, ни старых. Стоны и плач неслись со всех сторон. Только к утру прекратились грабеж и насилие. Дымящиеся развалины оставались там, где вчера еще стояла Акмолинская крепость.
Наутро сарбазы Кенесары при помощи согнанного со всех окрестных аулов населения принялись разравнивать рвы, разрушать оставшиеся насыпи. С испугом поглядывали люди на развалины казармы, возле которой высилась гора трупов после ночной расправы султанских туленгутов. Простые казахские женщины подобрали и спрятали нескольких оставшихся в живых детей. Их потом никто и не разыскивал. С тех пор и встречались среди жителей уезда светловолосые и голубоглазые казахи, похожие на русских...
Все перерыли и переворошили сарбазы Кенесары. Но среди трупов не обнаружили ни ага-султана Конур-Кульджу, ни Кара-Ивана - войскового старшину Карбышева. Воспользовавшись суматохой, они с несколькими солдатами скрылись по оврагу, ведущему к Есилю...
...Спустя несколько дней мятежные отряды во главе с Агибаем, Наурызбаем, Бухарбаем и Жеке-батыром по приказу Кенесары разгромили и сровняли с землей укрепления Актау и Ортау.
Это был серьезный успех Кенесары. Дело было даже не в одной Акмолинской крепости. Некоторые казахские роды и племена, придерживавшиеся до сих пор выжидательной политики, поверили наконец в силу Кенесары и его возможности. Все новые и новые отряды джигитов прибывали к нему с разных сторон степи. Стоустая молва во много раз преувеличивала его победу, воспевала его храбрость и мужество примкнувших к нему батыров. На это и рассчитывал Кенесары...
Он знал, что у него недостаточно сил для настоящей войны. Теперь, после взятия большой крепости, он мог, не роняя своего имени, вести изматывающую степную войну с неожиданными нападениями, скоротечными схватками, лисьими засадами. И еще мог почти беспрепятственно громить враждебные ему аулы, перетягивая колеблющихся на свою сторону...>
<...Разгромив Акмолинскую, Актаускую и Орскую крепости, Кенесары почувствовал удовлетворение. К радости его прибавилось и то, что Байтабын с Агибаем пригнали последние три тысячи лошадей его заклятого врага Конур-Кульджи. А его воинственная сестра Бопай сожгла имение Айганым, вдовы Вали-хана, унеся оттуда все, вплоть до старых кошм.
Взятие Акмолинской и Атырауской крепостей, другие победы сразу повлияли на те аулы Кара-Откельского, Каркаралинского, Кокчетавского и Баян-Аульского округов, которые не сразу примкнули к Кенесары. Теперь они один за другим стали переходить на его сторону.>
<…День и ночь думал Кенесары, что ему делать дальше. Он снова ходил по ковру в своей белой юрте, и никто не решался зайти к нему… Да, если бы можно было перетянуть на свою сторону сырдарьинских казахов, которые разрозненно сопротивляются Коканду. И еще адаевцев с берегов Каспия да могущественных аргынов, находящихся под влиянием Шеге-бия. Тогда можно было бы всерьез говорить от имени всей степи. И дело, кажется, движется к этому!..>
<Но снова и снова вспоминал он вечные ссоры из-за скота и пастбищ, раздирающие степь. Долго ли можно удержать вместе бывших врагов? Так было и так будет, пока кочуют под этим небом казахи…>
Отрывки из романа: Есенберлин И. Кочевники. – Алматы: Издательский дом «Кочевники», 2013. – с. 719-720, 764-766, 793-799, 823.

Нашел рассказ Тургенева про орловских однодворцев. Решил выложить...

ОДНОДВОРЕЦ ОВСЯНИКОВ

Представьте себе, любезные читатели, человека полного, высокого, лет семидесяти, с лицом, напоминающим несколько лицо Крылова, с ясным и умным взором под нависшей бровью, с важной осанкой, мерной речью, медлительной походкой: вот вам Овсяников. Носил он просторный синий сюртук с длинными рукавами, застегнутый доверху, шелковый лиловый платок на шее, ярко вычищенные сапоги с кистями и вообще с виду походил на зажиточного купца. Руки у него были прекрасные, мягкие и белые, он часто в течение разговора брался за пуговицы своего сюртука. Овсяников своею важностью и неподвижностью, смышленостью и ленью, своим прямодушием и упорством напоминал мне русских бояр допетровских времен… Ферязь бы к нему пристала. Это был один из последних людей старого века. Все соседи его чрезвычайно уважали и почитали за честь знаться с ним. Его братья, однодворцы , только что не молились на него, шапки перед ним издали ломали, гордились им. Говоря вообще, у нас до сих пор однодворца трудно отличить от мужика: хозяйство у него едва ли не хуже мужицкого, телята не выходят из гречихи, лошади чуть живы, упряжь веревочная. Овсяников был исключением из общего правила, хоть и не слыл за богача. Жил он один с своей женой в уютном, опрятном домике, прислугу держал небольшую, одевал людей своих по-русски и называл работниками. Они же у него и землю пахали. Он и себя не выдавал за дворянина, не прикидывался помещиком, никогда, как говорится, «не забывался», не по первому приглашению садился и при входе нового гостя непременно поднимался с места, но с таким достоинством, с такой величавой приветливостью, что гость невольно ему кланялся пониже. Овсяников придерживался старинных обычаев не из суеверия (душа в нем была довольно свободная), а по привычке. Он, например, не любил рессорных экипажей, потому что не находил их покойными, и разъезжал либо в беговых дрожках, либо в небольшой красивой тележке с кожаной подушкой, и сам правил своим добрым гнедым рысаком. (Он держал одних гнедых лошадей.) Кучер, молодой краснощекий парень, остриженный в скобку, в синеватом армяке и низкой бараньей шапке, подпоясанный ремнем, почтительно сидел с ним рядом. Овсяников всегда спал после обеда, ходил в баню по субботам, читал одни духовные книги (причем, с важностью надевал на нос круглые серебряные очки), вставал и ложился рано. Бороду, однако же, он брил и волосы носил по-немецки. Гостей он принимал весьма ласково и радушно, но не кланялся им в пояс, не суетился, не потчевал их всяким сушеньем и соленьем. «Жена! — говорил он медленно, не вставая с места и слегка повернув к ней голову. — Принеси господам чегонибудь полакомиться». Он почитал за грех продавать хлеб — Божий дар, и в 40-м году, во время всеобщего голода и страшной дороговизны, роздал окрестным помещикам и мужикам весь свой запас; они ему на следующий год с благодарностью взнесли свой долг натурой. К Овсяникову часто прибегали соседи с просьбой рассудить, помирить их и почти всегда покорялись его приговору, слушались его совета. Многие, по его милости, окончательно размежевались… Но после двух или трех сшибок с помещицами он объявил, что отказывается от всякого посредничества между особами женского пола. Терпеть он не мог поспешности, тревожной торопливости, бабьей болтовни и «суеты». Раз как-то у него дом загорелся. Работник впопыхах вбежал к нему с криком: «Пожар! пожар!» — «Ну, чего же ты кричишь? — спокойно сказал Овсяников. — Подай мне шапку и костыль…» Он сам любил выезжать лошадей. Однажды рьяный битюк1 помчал его под гору к оврагу. «Ну, полно, полно, жеребенок малолетний, — убьешься», — добродушно замечал ему Овсяников и через мгновение полетел в овраг вместе с беговыми дрожками, мальчиком, сидевшим сзади, и лошадью. К счастью, на дне оврага грудами лежал песок. Никто не ушибся, один битюк вывихнул себе ногу. «Ну вот, видишь, — продолжал спокойным голосом Овсяников, поднимаясь с земли, — я тебе говорил». И жену он сыскал по себе. Татьяна Ильинична Овсяникова была женщина высокого росту, важная и молчаливая, вечно повязанная коричневым шелковым платком. От нее веяло холодом, хотя не только никто не жаловался на ее строгость, но, напротив, многие бедняки называли ее матушкой и благодетельницей. Правильные черты лица, большие темные глаза, тонкие губы и теперь еще свидетельствовали о некогда знаменитой ее красоте. Детей у Овсяникова не было.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему. Я застал его дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи . Серая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.
— А скажите-ка, Лука Петрович, правду, — сказал я между прочим, — ведь прежде, в ваше-то время, лучше было?
— Иное точно лучше было, скажу вам, — возразил Овсяников, — спокойнее мы жили; довольства больше было, точно… А все-таки теперь лучше; а вашим деткам еще лучше будет, Бог даст.
— А я так ожидал, Лука Петрович, что вы мне старое время хвалить станете.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет! Да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
— А чего бы, например?
— А хоть бы, например, опять-таки скажу про вашего дедушку. Властный был человек! Обижал нашего брата. Ведь вот вы, может, знаете, — да как вам своей земли не знать, — клин-то, что идет от Чаплыгина к Малинину?.. Он у вас под овсом теперь… Ну, ведь он наш, — весь как есть наш. Ваш дедушка у нас его отнял; выехал верхом, показал рукой, говорит: «Мое владенье», — и завладел. Отец-то мой, покойник (Царство ему Небесное!), человек был справедливый, горячий был тоже человек, не вытерпел, — да и кому охота свое доброе терять? — и в суд просьбу подал. Да один подал, другие-то не пошли — побоялись. Вот вашему дедушке и донесли, что Петр Овсяников, мол, на вас жалуется: землю, вишь, отнять изволили… Дедушка ваш к нам тотчас и прислал своего ловчего Бауша с командой… Вот и взяли моего отца и в вашу вотчину повели. Я тогда был мальчишка маленький, босиком за ними побежал. Что ж? Привели его к вашему дому да под окнами и высекли. А ваш-то дедушка стоит на балконе да посматривает; а бабушка под окном сидит и тоже глядит. Отец мой кричит: «Матушка, Марья Васильевна, заступитесь, пощадите хоть вы!» А она только знай приподнимается да поглядывает. Вот и взяли с отца слово отступиться от земли и благодарить еще велели, что живого отпустили. Так она и осталась за вами. Подите-ка, спросите у своих мужиков: как, мол, эта земля прозывается? Дубовщиной она прозывается, потому что дубьем отнята. Так вот от этого и нельзя нам, маленьким людям, очень-то жалеть о старых порядках.
Я не знал, что отвечать Овсяникову, и не смел взглянуть ему в лицо.
— А то другой сосед у нас в те поры завелся, Комов, Степан Никтополионыч. Замучил было отца совсем: не мытьем, так катаньем. Пьяный был человек и любил угощать, и как подопьет да скажет по-французски «се бон», да облизнется — хоть святых вон неси! По всем соседям шлет просить пожаловать. Тройки так у него наготове и стояли; а не поедешь — тотчас сам нагрянет… И такой странный был человек! В «тверёзом» виде не лгал; а как выпьет — и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой — желтый с двумя трубами, а третий — синий без труб, — и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии , другой в кавалерии, третий сам по себе… И говорит, что в каждом доме живет у него по сыну, что к старшему ездят адмиралы, ко второму — генералы, а к младшему — всё англичане! Вот и поднимется и говорит: «За здравие моего старшего сына, он у меня самый почтительный!» — и заплачет. И беда, коли кто отказываться станет. «Застрелю! — говорит, — и хоронить не позволю!..» А то вскочит и закричит: «Пляши, народ божий, на свою потеху и мое утешение!» Ну, ты и пляши, хоть умирай, а пляши. Девок своих крепостных вовсе замучил. Бывало, всю ночь как есть, до утра хором поют, и какая выше голосом забирает, той и награда. А станут уставать — голову на руки положит и загорюет: «Ох, сирота я сиротливая! Покидают меня, голубчика!» Конюха тотчас девок и приободрят. Отец-то мой ему и полюбись: что прикажешь делать? Ведь чуть в гроб отца моего не вогнал, и точно вогнал бы, да сам, спасибо, умер: с голубятни в пьяном виде свалился… Так вот какие у нас соседушки бывали!
— Как времена-то изменились! — заметил я.
— Да, да, — подтвердил Овсяников. — Ну, и то сказать: в старые-то годы дворяне живали пышнее. Уж нечего и говорить про вельмож: я в Москве на них насмотрелся. Говорят, они и там перевелись теперь.
— Вы были в Москве?
— Был, давно, очень давно. Мне вот теперь семьдесят третий год пошел, а в Москву я ездил на шестнадцатом году.
Овсяников вздохнул.
— Кого ж вы там видали?
— А многих вельмож видел, и всяк их видел; жили открыто, на славу и удивление. Только до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского не доходил ни один. Алексея-то Григорьевича я видал часто; дядя мой у него дворецким служил. Изволил граф жить у Калужских ворот, на Шаболовке. Вот был вельможа! Такой осанки, такого привета милостивого вообразить невозможно и рассказать нельзя. Рост один чего стоил, сила, взгляд! Пока не знаешь его, не войдешь к нему — боишься точно, робеешь; а войдешь — словно солнышко тебя пригреет, и весь повеселеешь. Каждого человека до своей особы допускал и до всего охотник был. На бегу сам правил и со всяким гонялся; и никогда не обгонит сразу, не обидит, не оборвет, а разве под самый конец переедет; и такой ласковый — противника утешит, коня его похвалит. Голубей-турманов держал первейшего сорта. Выйдет, бывало, на двор, сядет в кресла и прикажет голубков поднять; а кругом, на крышах, люди стоят с ружьями против ястребов. К ногам графа большой серебряный таз поставят с водой; он и смотрит в воду на голубков. Убогие, нищие сотнями на его хлебе живали… и сколько денег он передавал! А рассердится — словно гром прогремит. Страху много, а плакаться не на что: смотришь — уж и улыбается. Пир задаст — Москву споит!.. И ведь умница был какой! Ведь турку-то он побил. Бороться тоже любил; силачей к нему из Тулы возили, из Харькова, из Тамбова, отовсюду. Кого поборет — наградит; а коли кто его поборет — задарит вовсе и в губы поцелует… А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал. Вот и собрались. Навезли собак, егерей — ну, войско наехало, как есть войско! Сперва попировали как следует, а там и отправились за заставу. Народу сбежалось тьматьмущая!.. И что вы думаете?.. Ведь вашего дедушки собака всех обскакала.
— Не Миловидка ли? — спросил я.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». И Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
— Ведь вот Алексей Григорьевич не обижал же никого, — заметил я.
— Да оно всегда так бывает: кто сам мелко плавает, тот и задирает.
— А что за человек был этот Бауш? — спросил я после некоторого молчания.
— Как же это вы про Миловидку слыхали, а про Бауша нет?.. Это был главный ловчий и доезжачий вашего дедушки. Дедушка-то ваш его любил не меньше Миловидки. Отчаянный был человек, и что бы ваш дед ни приказал — мигом исполнит, хоть на нож полезет… И как порскал — так стон в лесу, бывало, и стоит. А то вдруг заупрямится, слезет с коня и ляжет… И как только перестали собаки слышать его голос — кончено! Горячий след бросят, не погонят ни за какие благи. И-их, ваш дедушка рассердится! «Жив быть не хочу, коли не повешу бездельника! Наизнанку антихриста выворочу! Пятки душегубцу сквозь горло протащу!» А кончится тем, что пошлет узнать, чего ему надобно, отчего не порскает? И Бауш в таких случаях обыкновенно потребует вина, выпьет, поднимется и загогочет опять на славу.
— Вы, кажется, также любите охоту, Лука Петрович?
— Любил бы… точно, — не теперь: теперь моя пора прошла — а в молодых годах… да знаете, неловко, по причине звания. За дворянами нашему брату не приходится тянуться. Точно: и из нашего сословия иной, пьющий и неспособный, бывало, присоседится к господам… да что за радость! Только себя срамит. Дадут ему лошадь дрянную, спотыкливую; то и дело шапку с него наземь бросают; арапником, будто по лошади, по нем задевают; а он все смейся да других смеши. Нет, скажу вам: чем мельче звание, тем строже себя держи, а то как раз себя замараешь.
— Да, — продолжал Овсяников со вздохом, — много воды утекло с тех пор, как я на свете живу: времена подошли другие. Особенно в дворянах вижу я перемену большую. Мелкопоместные — все либо на службе побывали, либо на месте не сидят; а что покрупней — тех и узнать нельзя. Насмотрелся я на них, на крупных-то, вот по случаю размежевания. И должен я вам сказать: сердце радуется, на них глядя: обходительны, вежливы. Только вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их куда хочет, словно дугу. Ведь вот вы, может, знаете Королева, Александра Владимирыча, — чем не дворянин? Собой красавец, богат, в ниверситетах обучался, кажись, и за границей побывал, говорит плавно, скромно, всем нам руки жмет. Знаете?.. Ну, так слушайте. На прошлой неделе съехались мы в Березовку, по приглашению посредника, Никифора Ильича. И говорит нам посредник, Никифор Ильич: «Надо, господа, размежеваться; это срам, наш участок ото всех других отстал: приступимте к делу». Вот и приступили. Пошли толки, споры, как водится; поверенный наш ломаться стал. Но первый забуянил Овчинников Порфирий… И из чего буянит человек?.. У самого вершка земли нету: по поручению брата распоряжается. Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! Планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое наконец ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! Вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. Нет, вы планы сюда подайте, — вот что!» А сам рукой стучит по планам. Марфу Дмитревну обидел кровно. Та кричит: «Как вы смеете мою репутацию позорить?» — «Я, говорит, вашей репутации моей бурой кобыле не желаю». Насилу мадерой отпоили. Его успокоили, — другие забунтовали. Королев-то, Александр Владимирыч, сидит, мой голубчик, в углу, набалдашник на палке покусывает да только головой качает. Совестно мне стало, мочи нет, хоть вон бежать. Что, мол, об нас подумает человек? Глядь, поднялся мой Александр Владимирыч, показывает вид, что говорить желает. Посредник засуетился, говорит: «Господа, господа, Александр Владимирыч говорить желает». И нельзя не похвалить дворян: все тотчас замолчали. Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но, в сущности, оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя. Потом сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно не заботиться о благосостоянии крестьян, что крестьяне от Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды и наши выгоды — все едино: им хорошо — нам хорошо, им худо — нам худо… и что, следовательно, грешно и нерассудительно не соглашаться из пустяков… И пошел, и пошел… Да ведь как говорил! за душу так и забирает… Дворяне-то все носы повесили; я сам, ей-ей, чуть не прослезился. Право слово, в старинных книгах таких речей не бывает… А чем кончилось? Сам четырех десятин мохового болота не уступил и продать не захотел. Говорит: «Я это болото своими людьми высушу и суконную фабрику на нем заведу, с усовершенствованиями. Я, говорит, уж это место выбрал: у меня на этот счет свои соображения…» И хоть бы это было справедливо, а то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести. Так мы и разъехались, не сделавши дела. А Александр Владимирыч по сих пор себя правым почитает и все о суконной фабрике толкует, только к осушке болота не приступает.
— А как он в своем именье распоряжается?
— Всё новые порядки вводит. Мужики не хвалят, — да их слушать нечего. Хорошо поступает Александр Владимирыч.
— Как же это, Лука Петрович? Я думал, что вы придерживаетесь старины?
— Я — другое дело. Я ведь не дворянин и не помещик. Что мое за хозяйство?.. Да я иначе и не умею. Стараюсь поступать по справедливости и по закону — и то слава богу! Молодые господа прежних порядков не любят: я их хвалю… Пора за ум взяться. Только вот что горе: молодые господа больно мудрят. С мужиком, как с куклой, поступают: повертят, повертят, поломают да и бросят. И приказчик, крепостной человек, или управитель, из немецких уроженцев, опять крестьянина в лапы заберет. И хотя бы один из молодых-то господ пример подал, показал: вот, мол, как надо распоряжаться!.. Чем же это кончится? Неужто ж я так и умру и новых порядков не увижу?.. Что за притча? — Старое вымерло, а молодое не нарождается!
Я не знал, что отвечать Овсяникову. Он оглянулся, придвинулся ко мне поближе и продолжал вполголоса:
— А слыхали про Василья Николаича Любозвонова?
— Нет, не слыхал.
— Растолкуйте мне, пожалуйста, что за чудеса такие? Ума не приложу. Его же мужики рассказывали, да я их речей в толк не возьму. Человек он, вы знаете, молодой, недавно после матери наследство получил. Вот приезжает к себе в вотчину. Собрались мужички поглазеть на своего барина. Вышел к ним Василий Николаич. Смотрят мужики — что за диво! — Ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная , и лицо такое мудреное, — пьян, не пьян, а и не в своем уме. «Здорово, говорит, ребята! Бог вам в помощь». Мужики ему в пояс, — только молча: заробели, знаете. И он словно сам робеет. Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю… русская, дескать, у меня душа и кровь тоже русская…» Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели. Один было смельчак запел, да и присел тотчас к земле, за других спрятался… И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: всё книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит. Прежний-то приказчик на первых порах вовсе перетрусился: перед приездом Василья Николаича дворы крестьянские обегал, всем кланялся, — видно, чуяла кошка, чье мясо съела! И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! Ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло — как вам доложить? Сам Господь не разберет, что такое вышло! Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с тех пор его к своей особе и не требовал! В собственной вотчине живет, словно чужой. Ну, приказчик и отдохнул; а мужики к Василью Николаичу подступиться не смеют: боятся. И ведь вот опять что удивления достойно: и кланяется им барин, и смотрит приветливо, — а животы у них от страху так и подводит. Что за чудеса такие, батюшка, скажите?.. Или я глуп стал, состарелся, что ли, — не понимаю.
Я отвечал Овсяникову, что, вероятно, господин Любозвонов болен.
— Какое болен! Поперек себя толще, и лицо такое, бог с ним, окладистое, даром что молод… А впрочем, Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)
— Ну, в сторону дворян, — начал я, — что вы мне об однодворцах скажете, Лука Петрович?
— Нет, уж вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал бы вам… да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики, как есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?
Он замолчал. Подали чай. Татьяна Ильинична встала с своего места и села поближе к нам. В течение вечера она несколько раз без шума выходила и так же тихо возвращалась. В комнате воцарилось молчание. Овсяников важно и медленно выпивал чашку за чашкой.
— Митя был сегодня у нас, — вполголоса заметила Татьяна Ильинична.
Овсяников нахмурился.
— Чего ему надобно?
— Приходил прощенья просить.
Овсяников покачал головою.
— Ну, подите вы, — продолжал он, обращаясь ко мне, — что прикажете делать с сродственниками? И отказаться от них невозможно… Вот и меня тоже Бог наградил племянничком. Малый он с головой, бойкий малый, спору нет; учился хорошо, только проку мне от него не дождаться. На службе казенной состоял — бросил службу: вишь, ему ходу не было… Да разве он дворянин? И дворян-то не сейчас в генералы жалуют. Вот теперь и живет без дела… Да это бы еще куда ни шло, — а то в ябедники пустился! Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров на чистую воду выводит, по питейным домам таскается, с бессрочными , с мещанами городскими да с дворниками на постоялых дворах знается. Долго ли тут до беды? Уж и становые и исправники ему не раз грозились. Да он, благо, балагурить умеет: их же рассмешит, да им же потом и наварит кашу… Да полно, не сидит ли он у тебя в каморке? — прибавил он, обращаясь к жене. — Я ведь тебя знаю: ты ведь сердобольная такая, — покровительство ему оказываешь.
Татьяна Ильинична потупилась, улыбнулась и покраснела.
— Ну, так и есть, — продолжал Овсяников… — Ох ты, баловница! Ну, вели ему войти, — уж так и быть, ради дорогого гостя, прощу глупца… Ну, вели, вели…
Татьяна Ильинична подошла к двери и крикнула: «Митя!»
Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел в комнату и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством тому, что кроил ее не только русский — российский портной.
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку: прощен… Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.
Мите, видимо, не хотелось объясняться и оправдываться при мне.
— После, дядюшка, — пробормотал он.
— Нет, не после, а теперь, — продолжал старик… — Тебе, я знаю, при господине помещике совестно: тем лучше — казнись. Изволь, изволь-ка говорить… Мы послушаем.
— Мне нечего стыдиться, — с живостью начал Митя и тряхнул головой. — Извольте сами, дядюшка, рассудить. Приходят ко мне решетиловские однодворцы и говорят: «Заступись, брат». — «Что такое?» — «А вот что: магазины хлебные у нас в исправности, то есть лучше быть не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины. Осмотрел и говорит: „В беспорядке ваши магазины, упущенья важные, начальству обязан донести”. — „Да в чем упущенья?” — „А уж про это я знаю”, — говорит… Мы было собрались и решили: чиновника как следует отблагодарить, — да старик Прохорыч помешал; говорит: этак их только разлакомишь. Что, в самом деле? или уж нет нам расправы никакой?.. Мы старика-то и послушались, а чиновник-то осерчал и жалобу подал, донесение написал. Вот теперь и требуют нас к ответу». — «Да точно ли у вас магазины в исправности?» — спрашиваю я. «Видит Бог, в исправности, и законное количество хлеба имеется…» — «Ну, говорю, так вам робеть нечего», — и написал им бумагу… И еще неизвестно, в чью пользу дело решится… А что вам на меня по этому случаю нажаловались, — дело понятное: всякому своя рубашка к телу ближе.
— Всякому, да, видно, не тебе, — сказал старик вполголоса…— А что у тебя там за каверзы с шутоломовскими крестьянами?
— А вы почему знаете?
— Стало быть, знаю.
— И тут я прав, — опять-таки извольте рассудить. У шутоломовских крестьян сосед Беспандин четыре десятины земли запахал. Моя, говорит, земля. Шутоломовцы-то на оброке, помещик их за границу уехал — кому за них заступиться, сами посудите? А земля их бесспорная, крепостная, испокон веку. Вот и пришли ко мне, говорят: напиши просьбу. Я и написал. А Беспандин узнал и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а не то и совсем голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих пор цела.
— Ну, не хвастайся: несдобровать ей, твоей голове, — промолвил старик, — человекто ты сумасшедший вовсе!
— А что ж, дядюшка, не вы ли сами мне говорить изволили…
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, — дескать, — батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
— В этом я точно виноват, — отвечал, потупившись, Митя, — но с бедных я не беру и душой не кривлю.
— Теперь не берешь, а самому придется плохо — будешь брать. Душой не кривишь… эх, ты! Знать, за святых все заступаешься!.. А Борьку Переходова забыл?.. Кто за него хлопотал? кто покровительство ему оказывал? а?
— Переходов по своей вине пострадал, точно…
— Казенные деньги потратил… Шутка!
— Да вы, дядюшка, сообразите: бедность, семейство…
— Бедность, бедность… Человек он пьющий, азартный — вот что!
— Пить он с горя начал, — заметил Митя, понизив голос.
— С горя! Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит, — вишь, невидаль какая!
— Человек-то он добрейший…
— У тебя все добрые… — А что, — продолжал Овсяников, обращаясь к жене, — послали ему… ну, там, ты знаешь…
Татьяна Ильинична кивнула головой.
— Где ты эти дни пропадал? — заговорил опять старик.
— В городе был.
— Небось все на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал, по присутственным местам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай! — Оно, пожалуй, что так, — с улыбкой сказал Митя… — Ах, да! чуть было не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.
— Не поеду я к этому брюхачу. Рыбу даст сотенную, а масло положит тухлое. Бог с ним совсем!
— А то я Федосью Михайловну встретил.
— Какую это Федосью?
— А Гарпенченки помещика, вот что Микулино с укциону купил. Федосья-то из Микулина. В Москве на оброке жила в швеях и оброк платила исправно, сто восемьдесят два рубля с полтиной в год… И дело свое знает: в Москве заказы получала хорошие. А теперь Гарпенченко ее выписал, да вот и держит так, должности ей не определяет. Она бы и откупиться готова, и барину говорила, да он никакого решения не объявляет. Вы, дядюшка, с Гарпенченкой-то знакомы, — так не можете ли вы замолвить ему словечко?.. А Федосья выкуп за себя даст хороший.
— Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие! Не скоро от него толку добьешься, — а впрочем, посмотрим.
— Похлопочите, дядюшка.
— Хорошо, похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну, не оправдывайся… Бог с тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри, а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь. Не все же мне тебя на плечах выносить… я и сам человек не властный. Ну, ступай теперь с богом.
Митя вышел. Татьяна Ильинична отправилась за ним.
— Напой его чаем, баловница, — закричал ей вслед Овсяников… — Неглупый малый, — продолжал он, — и душа добрая, только я боюсь за него… А впрочем, извините, что так долго вас пустяками занимал.
Дверь из передней отворилась. Вошел низенький, седенький человек в бархатном сюртучке.
— А, Франц Иваныч! — вскрикнул Овсяников. — Здравствуйте! как вас Бог милует? Позвольте, любезный читатель, познакомить вас и с этим господином.
Франц Иваныч Лежёнь (Lejeune), мой сосед и орловский помещик, не совсем обыкновенным образом достиг почетного звания русского дворянина. Родился он в Орлеане, от французских родителей, и вместе с Наполеоном отправился на завоевание России, в качестве барабанщика. Сначала все шло как по маслу, и наш француз вошел в Москву с поднятой головой. Но на возвратном пути бедный m-r Lejeune, полузамерзший и без барабана, попался в руки смоленским мужичкам. Смоленские мужички заперли его на ночь в пустую сукновальню, а на другое утро привели к проруби, возле плотины, и начали просить барабанщика «de la grrrrande armee» уважить их, то есть нырнуть под лед. М-r Lejeune не мог согласиться на их предложение и, в свою очередь, начал убеждать смоленских мужичков, на французском диалекте, отпустить его в Орлеан. «Там, messieurs, — говорил он, — мать у меня живет, une tendre mère». Но мужички, вероятно по незнанию географического положения города Орлеана, продолжали предлагать ему подводное путешествие вниз по течению извилистой речки Гнилотерки и уже стали поощрять его легкими толчками в шейные и спинные позвонки, как вдруг, к неописанной радости Лежёня, раздался звук колокольчика и на плотину взъехали огромные сани с пестрейшим ковром на преувеличенно-возвышенном задке, запряженные тройкой саврасых вяток. В санях сидел толстый и румяный помещик в волчьей шубе.
— Что вы там такое делаете? — спросил он мужиков.
— А францюзя топим, батюшка.
— А! — равнодушно возразил помещик и отвернулся.
— Monsieur! Monsieur! — закричал бедняк.
— А, а! — с укоризной заговорила волчья шуба. — С двунадесятью язык на Россию шел, Москву сжег, окаянный, крест с Ивана Великого стащил, а теперь — мусье, мусье! а теперь и хвост поджал! По делам вору и мyка… Пошел, Филька-а!
Лошади тронулись.
— А, впрочем, стой! — прибавил помещик…— Эй ты, мусье, умеешь ты музыке?
— Sauvez moi, sauvez moi, mon bon monsieur! — твердил Лежёнь.
— Ведь вишь народец! и по-русски-то ни один из них не знает! Мюзик, мюзик, савэ мюзик ву? савэ? Ну, говори же! Компренэ? савэ мюзик ву? на фортопьяно жуэ савэ? Лежёнь понял наконец, чего добивается помещик, и утвердительно закивал головой.
— Oui, monsieur, oui, oui, je suis musicien; je joue de tous les instruments possibles! Oui, monsieur… Sauvez moi, monsieur!
— Ну, счастлив твой бог, — возразил помещик… — Ребята, отпустите его; вот вам двугривенный на водку.
— Спасибо, батюшка, спасибо. Извольте, возьмите его.
Лежёня посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера, мужиков. На нем была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал на славу. Помещик молча глянул на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась. Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к своим дочерям.
— Вот, дети, — сказал он им, — учитель вам сыскан. Вы всё приставали ко мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и француз, и на фортопьянах играет… Ну, мусье, — продолжал он, указывая на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам свое искусство: жуэ!
Лежёнь с замирающим сердцем сел на стул: он отроду и не касался фортепьян.
— Жуэ же, жуэ же! — повторял помещик.
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл как попало… «Я так и думал, — рассказывал он потом, — что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому». Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. «Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу, что знаешь; поди теперь отдохни».
Недели через две от этого помещика Лежёнь переехал к другому, человеку богатому и образованному, полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился на его воспитаннице, поступил на службу, вышел в дворяне, выдал свою дочь за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам на жительство в Орел.
Вот этот-то самый Лежёнь, или, как теперь его называют, Франц Иваныч, и вошел при мне в комнату Овсяникова, с которым он состоял в дружественных отношениях…
Но, быть может, читателю уже наскучило сидеть со мною у однодворца Овсяникова, и потому я красноречиво умолкаю.

Быль о тарском воеводе

Обоз - в плену.
И золото - в казне.
И люди хана -
Полегли в овраге...
Гуляет князь
Со всеми наравне.
По кругу ходит
Ковш медовой браги.
Светлейший княже! -
Говорят стрельцы, -
Да мы его - проучим! - иноверца...
И воевода хвалит:
- Молодцы!
У самого же -
Непокой на сердце.
В своей тревоге
Не заметил князь Во стане
Оживления и шума
И, приподнявшись, крикнул:
- Что за страсть?!
Ему в ответ:
- Да, тут вот... от Кучума
Прибег гонец...
И грамоту принес...
- Какой гонец? -
Не понял воевода.
- От хана, князь!
Талдычит про обоз.
Мол, в том обозе -
С травами подводы.
А мы - ему:
- Владыка - не дурак!
Зачем владыке сено?
Чай - не лошадь!
Ему - по вкусу -
Слаще бешбармак...
И дружный хохот
Всколыхнул всю площадь.
Князь подошел
И повелел - прочесть.
В послании Кучума говорилось:
"Великий князь!
Хвала тебе и честь!
Солнцеподобный!
Снизойди на милость!
Я старым стал.
Теперь глаза мои
Уже не зрят
Твоей высокой славы...
Пускай: меха и золото - твои.
А мне верни
Лекарственные травы!.."
Андрей Воейков
Глянул в небеса
И - в грамоту:
"Мне мало жить осталось..."
И - усмехнулся:
- Старая лиса!
Сперва на милость бил,
Теперь - на жалость.
Потом подумал:
"Ищешь дурака!" -
И даль окинул
Соколиным оком, -
"Ты погубил дружину Ермака,
Когда она
Была во сне глубоком..."
Волнения и гнева - не унять.
И все же молвил
Тарский воевода:
- А мне не след слепого воевать! -
И повелел владыке отослать
С лекарственными травами подводы.

(Владимир Балачан, член Союза писателей России)