Казачьи сказки
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 16:51 #25724
от Витязь
Цена хлеба и золотой кареты
Жил в Москве богатый боярин, жил и не тужил. Вдруг пришел указ от царя Петра Первого – ехать ему под турецкую крепость Азов, служить государеву службу. Собрался боярин в дорогу, велел заложить шестериком свою золотую карету. В пути остановился он в одном селе, а там как раз был сам царь. Он тоже ехал под турецкую крепость Азов. Увидал Петр Первый золотую боярскую карету и остановился. Вокруг него собрались знатные дворяне.
– Ну, как вы думаете, – спросил их царь, – что она стоит? Какова ей цена?
Стоят дворяне, друг на друга поглядывают и никак не могут определить цену золотой кареты. Царь от них так и не дождался ответа. Позвал тогда к себе мужичков, что тут неподалеку стояли, и говорит им:
– Вот дворяне никак не могут определить, что стоил эта карета. Не знаете ли вы ей цену? Мужички подошли поближе.
– Знаем, – говорят они.
– Так скажите.
Одни из них вышел наперед, посмотрел на царя и на дворян и так начал свою речь:
– В доброе и хорошее житье этой карете и цены нет, а в трудное время она не стоит и черствой краюшки хлеба.
Дворяне начали тут над мужиком смеяться, а царь им говорит:
– Он сказал истинную правду, золотые кареты требуются только боярам да дворянам для праздных потех и глупых затей, а хлеб и государству, и народу нужен в любое время. Он всему голова, запомните это и никогда не забывайте.
Жил в Москве богатый боярин, жил и не тужил. Вдруг пришел указ от царя Петра Первого – ехать ему под турецкую крепость Азов, служить государеву службу. Собрался боярин в дорогу, велел заложить шестериком свою золотую карету. В пути остановился он в одном селе, а там как раз был сам царь. Он тоже ехал под турецкую крепость Азов. Увидал Петр Первый золотую боярскую карету и остановился. Вокруг него собрались знатные дворяне.
– Ну, как вы думаете, – спросил их царь, – что она стоит? Какова ей цена?
Стоят дворяне, друг на друга поглядывают и никак не могут определить цену золотой кареты. Царь от них так и не дождался ответа. Позвал тогда к себе мужичков, что тут неподалеку стояли, и говорит им:
– Вот дворяне никак не могут определить, что стоил эта карета. Не знаете ли вы ей цену? Мужички подошли поближе.
– Знаем, – говорят они.
– Так скажите.
Одни из них вышел наперед, посмотрел на царя и на дворян и так начал свою речь:
– В доброе и хорошее житье этой карете и цены нет, а в трудное время она не стоит и черствой краюшки хлеба.
Дворяне начали тут над мужиком смеяться, а царь им говорит:
– Он сказал истинную правду, золотые кареты требуются только боярам да дворянам для праздных потех и глупых затей, а хлеб и государству, и народу нужен в любое время. Он всему голова, запомните это и никогда не забывайте.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 16:52 #25725
от Витязь
Пегие кони
Пришлось Степану Тимофеевичу Разину как-то раз со своими двумя верными есаулами Васькой Усом и Гришкой Драным уходить от воеводской погони. Весь день они не слезали с седел. Сами устали, и кони притомились. К тому же и ночь заходит. Решили отдохнуть. Остановились в корчме, тут же полегли спать. И не приметили, что кроме них в корчме был еще один постоялец – Мишка Шпынь. Он уже давно за три целковых продался воеводе. В полночь проснулся Степан Тимофеевич и толк есаула Василия в бок:
– Поди-ка погляди, как кони?
Василий вышел, глянул коней и – в корчму.
– Ничего, атаман, не беспокойся, стоят и жуют овес.
Уснули казаки. Перед рассветом опять проснулся Степан Тимофеевич. Разбудил есаула Гришку и тоже послал поглядеть коней. Но и минуты не прошло, как Гришка Драный бежит назад.
– Беда, атаман, Мишка Шпынь порубил коней и сам невесть куда сгинул. Нам теперь не уйти от воеводской погони.
Степан Тимофеевич чекмень на плечи и к коням. Поглядел, а они на куски порублены. Гришка и Васька стоят позади него, головы повесили, вздыхают тяжело. Степан Тимофеевич как крикнет на них:
Эй, вы, что приуныли, вздумали прежде, чем смерть пришла, умирать, до беды нам еще далеко. А ну-ка, живо беритесь, сложите лошадей, да так, чтобы у каждой голова, хвост и по четыре ноги было.
Долго ждать себя есаулы не заставили. Все враз сделали и говорят:
– Ну, мы, атаман, управились!
И тут Степан Тимофеевич сказал свое тайное заветное слово. Только успел промолвить его, кони поднялись на ноги, встряхнули гривами и копытами бьют о землю. Стоят есаулы и не верят своим глазам, а Степан Тимофеевич торопит их:
– Вы чего глаза-то зря таращите, седлайте поскорее, нам уже пора ехать, а то воеводская погоня и вправду настигнет.
Василий и Гришка оседлали коней и тронулись в путь. От корчмы верст пять отъехали, Гришка приглядывался все то к одному коню, то к другому, а потом говорит:
– Атаман, ведь вот что я примечаю – у тебя конь был рыжей масти, у меня – белой, у Василия – вороной. А сейчас они все какие-то пестрые, пегие.
Поглядел на своего коня Степан Тимофеевич, потом на тех. что были под его есаулами, и рассмеялся.
– Ведь это вы, ребята, перепутали, вот они и получились такие. Ну, да это не беда, беда, считай, тогда, когда не было бы никаких.
Ударил по коню плетью и поскакал вперед, а за ним есаулы. И пошли вот с тех-то самых пор пегие, на вид неказистые, зато выносливые и крепкие на ноги кони.
Пришлось Степану Тимофеевичу Разину как-то раз со своими двумя верными есаулами Васькой Усом и Гришкой Драным уходить от воеводской погони. Весь день они не слезали с седел. Сами устали, и кони притомились. К тому же и ночь заходит. Решили отдохнуть. Остановились в корчме, тут же полегли спать. И не приметили, что кроме них в корчме был еще один постоялец – Мишка Шпынь. Он уже давно за три целковых продался воеводе. В полночь проснулся Степан Тимофеевич и толк есаула Василия в бок:
– Поди-ка погляди, как кони?
Василий вышел, глянул коней и – в корчму.
– Ничего, атаман, не беспокойся, стоят и жуют овес.
Уснули казаки. Перед рассветом опять проснулся Степан Тимофеевич. Разбудил есаула Гришку и тоже послал поглядеть коней. Но и минуты не прошло, как Гришка Драный бежит назад.
– Беда, атаман, Мишка Шпынь порубил коней и сам невесть куда сгинул. Нам теперь не уйти от воеводской погони.
Степан Тимофеевич чекмень на плечи и к коням. Поглядел, а они на куски порублены. Гришка и Васька стоят позади него, головы повесили, вздыхают тяжело. Степан Тимофеевич как крикнет на них:
Эй, вы, что приуныли, вздумали прежде, чем смерть пришла, умирать, до беды нам еще далеко. А ну-ка, живо беритесь, сложите лошадей, да так, чтобы у каждой голова, хвост и по четыре ноги было.
Долго ждать себя есаулы не заставили. Все враз сделали и говорят:
– Ну, мы, атаман, управились!
И тут Степан Тимофеевич сказал свое тайное заветное слово. Только успел промолвить его, кони поднялись на ноги, встряхнули гривами и копытами бьют о землю. Стоят есаулы и не верят своим глазам, а Степан Тимофеевич торопит их:
– Вы чего глаза-то зря таращите, седлайте поскорее, нам уже пора ехать, а то воеводская погоня и вправду настигнет.
Василий и Гришка оседлали коней и тронулись в путь. От корчмы верст пять отъехали, Гришка приглядывался все то к одному коню, то к другому, а потом говорит:
– Атаман, ведь вот что я примечаю – у тебя конь был рыжей масти, у меня – белой, у Василия – вороной. А сейчас они все какие-то пестрые, пегие.
Поглядел на своего коня Степан Тимофеевич, потом на тех. что были под его есаулами, и рассмеялся.
– Ведь это вы, ребята, перепутали, вот они и получились такие. Ну, да это не беда, беда, считай, тогда, когда не было бы никаких.
Ударил по коню плетью и поскакал вперед, а за ним есаулы. И пошли вот с тех-то самых пор пегие, на вид неказистые, зато выносливые и крепкие на ноги кони.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 16:55 #25726
от Витязь
Якуня и Матюша
Ехал казак Якуня по дороге, песню напевал. Ехал свою судьбу на этом свете определять.
Степь. Раздолье. На душе птицы поют. Видит: на перекрестке дуб стоит, над дубом мужик. Здоровенный такой. Из веревки петлю вяжет. Плачет. Рыдает. Толстую веревку, как паутинку, рвет. Подъехал Якуня ближе, с седла перевесился.
– Здорово, – говорит, – были. Иль в чем подмогнуть?
– Да вот, – отвечает мужик, – петлю не могу Навязать, веревка, видать, гнилая попалась.
– Этому горю подсобить можно, – говорит Якуня. – Тока я должон тебе сообщить: не веревка у тебя старая, а ручищи твои силы непомерной.
Взял веревку у мужика, завязал петлю.
– Ну что ж, – говорит, – никак, к звездам поближе собрался?
– Да, – отвечает мужик, – собрался. Собрался из этой жизни уйти, потому как не везет мне в ней совсем.
– Тю, – говорит Якуня. – А мне везет так, что от этого везенья в бега вдарился. Надоело. Неинтересно совсем. Скучно.
У мужика аж глаза на лоб. Первый раз в жизни человека видит, везучего во всем.
– Возьми, – говорит, – меня с собой. Что тебе, одному, поди, скучно.
– Мне, – говорит Якуня, – нескучно. А вот тебе невесело. Поедем, за товарища будешь.
И коня с места тронул. Конь враз так и пал. Поднялся Якуня с земли, посмотрел на издыхающего коня и говорит:
– Тебя как звать-то, величать?
Мужик отвечает:
– Матюша.
А сам глаза отводит.
– Говорил я тебе, невезучий я. И за веревку опять схватился.
– Ну ничего, – говорит Якуня, – друг ты мой, разлюбезный Матюша. Посмотрим, чья сила сильнее. Дюже мне это интересно узнать.
Стали они на распутье. Куда идти?
– Пойдем, – говорит Якуня, – направо. У меня душа туда тянет. И ноги сами идут.
Матюша спорить не стал. Пошли они. Идут-идут. Дорога в лес завела. Ничего, идут по лесу. А дорога уже тропочкой вьется. Якуня вперед идет. Матюша сзади и бухтит себе под нос:
– Ох, накликал я на тебя беду.
А Якуня ему в ответ:
– Ничего, все равно моя возьмет.
Вышли они на опушку. На опушке дом стоит. Не дом, а хоромы, резной весь, ну чисто дворец. А перед домом забор. Высоченный. Доска к доске пригнана.
– Я говорил тебе, мой друг Матюша, что я – человек везучий.
Ходили-ходили вокруг забора. Калитки нет.
– Может, – говорит Матюша, – пошли отседа подобру-поздорову. Здесь дело нечисто.
– Нет, – говорит Якуня, – не в моей привычке отступать.
Вынул шашечку, секанул по забору. Только щепочка отлетела. Секанул второй раз – еще щепочка.
А забор, как каменный, как стоял, так и стоит.
– Погоди, – говорит Матюша.
И плечом навалился. Покраснел от натуги. Силища немалая. Хоть бы одна доска треклятая с места сдвинулась. Невезучий, словом, Матюша.
– Погодь, – говорит Якуня, – тут дурью не возьмешь, это дело обмозговать надо.
Вынул он кисет, свернул цигарку, запалил и плечом в задумчивости к доске самой узкой с сучком неотесанным притулился. Забор на две части и разошелся.
Друзья-товарищи – что тут думать! – бегом в дом. Якуня радуется – со мной не пропадешь! А Матюша хмурится, в себе еще не уверенный.
В дом зашли – ни души. Все красиво убрато. Зашли они в залу – стол, скатерочка на нем и больше ничего.
– Эх, – говорит Матюша, – хоть бы хлебушка кусочек да воды глоточек.
Глядь – на столе хлеба кусок да ковш воды стоит.
Якуня сообразил, что скатерочка непростая, и говорит:
– Это тебе хлеба кусочек да воды глоточек, а мне баранью ногу с чесноком, да блинцы с каймаком, да бражки-кислушки кадушку.
В один миг и Якунино желание исполнилось.
Поели они, попили. Хорошая скатерочка угощала на славу.
Дело к вечеру. Куда идти? Решили ночь переночевать. А там видно будет. Може, хозяева объявятся.
Говорит Якуня:
– Дело такое, куда повернется, не знаем. Давай попеременки спать. Ты ложись, я покеда покараулю.
Завалился Матюша на пышные перины и тотчас захрапел. Притомился, видно, за день. Якуня ходил-ходил вокруг да около. Глаза слипаются. Да товарища совестно будить, до первых петухов еще далеко.
Прикорнул около кровати и не заметил, как его в сон склонило.
А на рассвете прилетело в дом чудище поганое Мисюрь на кошме-самолетке. Повел носом – русским духом пахнет. Подошел к кровати. А там Матюша сладко посапывает. Разъярился тут чудище, стал Матюшу душить, стал его давить, аж кости у Матюши затрещали.
Не разобрал Матюша спросонку, думал, что с ним кто-то балует, махнул рукой. Чудище с кровати кубарем слетел, и дух из него вон. Проснулся тут Якуня, вскочил, шашкой размахивает.
Видит: чудище лежит. Синий, как пуп. Смрадные пузыри пускает. Приосанился Якуня, шашечку в ножны вложил. Подошел к кровати. А на кровати Матюша лежит, носом трели выделывает. Стал будить его Якуня. Еле-еле растолкал. На чудище показывает.
Матюша аж затрясся весь, до чего напугался.
– Давай, – говорит, – мой друг Якуня, отсюда деру! А что, если этот чудище не один? У него еще братья имеются.
Якуня с ним не соглашается.
– Этот дом теперича наш. И бояться нечего. Я, – говорит, – везучий. Моя сила над твоей верховодит.
Вдруг слышат: кто-то плачет, то ли стонет под полом.
– Во, – говорит Матюша, – говорил я тебе, не доведет нас до добра твое везение.
– Ничего, – говорит Якуня, – семь бед – один ответ.
Шашечку острую вытащил.
– Открывай, – кричит, – люк, счас и этого определим.
Потянул Матюша за кольцо, крышку откинул.
– Выходи, – кричит Якуня, – кто там? И…
Выходит оттуда девушка. Красоты неописанной.
Как увидела Якуню с шашечкой, так и сомлела. На пол повалилася. Якуня мешкать не стал. Понял, что судьба его определилась. Шашечку востру в ножны. Девицу на руки. И Матюше говорит:
– Прощай мой друг Матюша. Любил я тебя. А теперича так жизнь повертается, что пора нам расставаться.
Сел на кошму-самолетку.
– Прости, – говорит, – и прощай. Заждались меня в станице. Оставляю тебе скатерть-самобранку да дом в придачу.
С этими словами и улетел. Только его и видели.
Стоит Матюша. Глазами моргает. Ничего в толк не возьмет. Слова сказать не может, до того обидно.
– Эх, невезучий я человек, нет мне места на этом свете.
Вдруг слышит: зовет его кто-то. Поворачивается. Из подпола еще девица выходит, краше прежней.
– Помоги, – говорит, – мне выбраться, суженый мой, я тебя всю жизнь ждала.
А Матюша стоит столбом, ни жив, ни мертв. Счастью своему поверить не может. Это, думает, снится, такое в жизни не бывает. А девица тем временем подходит, в пояс кланяется.
– Иль не люба я тебе, Матюша, тогда сестрой буду названной.
– Люба, – говорит Матюша, – ой, до чего люба. Будь мне супружницей верной.
Взяли они скатерть-самобранку и из того дома поганого ушли.
Свадебку сыграли. И жили счастливо до глубокой старости. И Якуня со своей супругой тоже хорошую жизнь прожили.
Ехал казак Якуня по дороге, песню напевал. Ехал свою судьбу на этом свете определять.
Степь. Раздолье. На душе птицы поют. Видит: на перекрестке дуб стоит, над дубом мужик. Здоровенный такой. Из веревки петлю вяжет. Плачет. Рыдает. Толстую веревку, как паутинку, рвет. Подъехал Якуня ближе, с седла перевесился.
– Здорово, – говорит, – были. Иль в чем подмогнуть?
– Да вот, – отвечает мужик, – петлю не могу Навязать, веревка, видать, гнилая попалась.
– Этому горю подсобить можно, – говорит Якуня. – Тока я должон тебе сообщить: не веревка у тебя старая, а ручищи твои силы непомерной.
Взял веревку у мужика, завязал петлю.
– Ну что ж, – говорит, – никак, к звездам поближе собрался?
– Да, – отвечает мужик, – собрался. Собрался из этой жизни уйти, потому как не везет мне в ней совсем.
– Тю, – говорит Якуня. – А мне везет так, что от этого везенья в бега вдарился. Надоело. Неинтересно совсем. Скучно.
У мужика аж глаза на лоб. Первый раз в жизни человека видит, везучего во всем.
– Возьми, – говорит, – меня с собой. Что тебе, одному, поди, скучно.
– Мне, – говорит Якуня, – нескучно. А вот тебе невесело. Поедем, за товарища будешь.
И коня с места тронул. Конь враз так и пал. Поднялся Якуня с земли, посмотрел на издыхающего коня и говорит:
– Тебя как звать-то, величать?
Мужик отвечает:
– Матюша.
А сам глаза отводит.
– Говорил я тебе, невезучий я. И за веревку опять схватился.
– Ну ничего, – говорит Якуня, – друг ты мой, разлюбезный Матюша. Посмотрим, чья сила сильнее. Дюже мне это интересно узнать.
Стали они на распутье. Куда идти?
– Пойдем, – говорит Якуня, – направо. У меня душа туда тянет. И ноги сами идут.
Матюша спорить не стал. Пошли они. Идут-идут. Дорога в лес завела. Ничего, идут по лесу. А дорога уже тропочкой вьется. Якуня вперед идет. Матюша сзади и бухтит себе под нос:
– Ох, накликал я на тебя беду.
А Якуня ему в ответ:
– Ничего, все равно моя возьмет.
Вышли они на опушку. На опушке дом стоит. Не дом, а хоромы, резной весь, ну чисто дворец. А перед домом забор. Высоченный. Доска к доске пригнана.
– Я говорил тебе, мой друг Матюша, что я – человек везучий.
Ходили-ходили вокруг забора. Калитки нет.
– Может, – говорит Матюша, – пошли отседа подобру-поздорову. Здесь дело нечисто.
– Нет, – говорит Якуня, – не в моей привычке отступать.
Вынул шашечку, секанул по забору. Только щепочка отлетела. Секанул второй раз – еще щепочка.
А забор, как каменный, как стоял, так и стоит.
– Погоди, – говорит Матюша.
И плечом навалился. Покраснел от натуги. Силища немалая. Хоть бы одна доска треклятая с места сдвинулась. Невезучий, словом, Матюша.
– Погодь, – говорит Якуня, – тут дурью не возьмешь, это дело обмозговать надо.
Вынул он кисет, свернул цигарку, запалил и плечом в задумчивости к доске самой узкой с сучком неотесанным притулился. Забор на две части и разошелся.
Друзья-товарищи – что тут думать! – бегом в дом. Якуня радуется – со мной не пропадешь! А Матюша хмурится, в себе еще не уверенный.
В дом зашли – ни души. Все красиво убрато. Зашли они в залу – стол, скатерочка на нем и больше ничего.
– Эх, – говорит Матюша, – хоть бы хлебушка кусочек да воды глоточек.
Глядь – на столе хлеба кусок да ковш воды стоит.
Якуня сообразил, что скатерочка непростая, и говорит:
– Это тебе хлеба кусочек да воды глоточек, а мне баранью ногу с чесноком, да блинцы с каймаком, да бражки-кислушки кадушку.
В один миг и Якунино желание исполнилось.
Поели они, попили. Хорошая скатерочка угощала на славу.
Дело к вечеру. Куда идти? Решили ночь переночевать. А там видно будет. Може, хозяева объявятся.
Говорит Якуня:
– Дело такое, куда повернется, не знаем. Давай попеременки спать. Ты ложись, я покеда покараулю.
Завалился Матюша на пышные перины и тотчас захрапел. Притомился, видно, за день. Якуня ходил-ходил вокруг да около. Глаза слипаются. Да товарища совестно будить, до первых петухов еще далеко.
Прикорнул около кровати и не заметил, как его в сон склонило.
А на рассвете прилетело в дом чудище поганое Мисюрь на кошме-самолетке. Повел носом – русским духом пахнет. Подошел к кровати. А там Матюша сладко посапывает. Разъярился тут чудище, стал Матюшу душить, стал его давить, аж кости у Матюши затрещали.
Не разобрал Матюша спросонку, думал, что с ним кто-то балует, махнул рукой. Чудище с кровати кубарем слетел, и дух из него вон. Проснулся тут Якуня, вскочил, шашкой размахивает.
Видит: чудище лежит. Синий, как пуп. Смрадные пузыри пускает. Приосанился Якуня, шашечку в ножны вложил. Подошел к кровати. А на кровати Матюша лежит, носом трели выделывает. Стал будить его Якуня. Еле-еле растолкал. На чудище показывает.
Матюша аж затрясся весь, до чего напугался.
– Давай, – говорит, – мой друг Якуня, отсюда деру! А что, если этот чудище не один? У него еще братья имеются.
Якуня с ним не соглашается.
– Этот дом теперича наш. И бояться нечего. Я, – говорит, – везучий. Моя сила над твоей верховодит.
Вдруг слышат: кто-то плачет, то ли стонет под полом.
– Во, – говорит Матюша, – говорил я тебе, не доведет нас до добра твое везение.
– Ничего, – говорит Якуня, – семь бед – один ответ.
Шашечку острую вытащил.
– Открывай, – кричит, – люк, счас и этого определим.
Потянул Матюша за кольцо, крышку откинул.
– Выходи, – кричит Якуня, – кто там? И…
Выходит оттуда девушка. Красоты неописанной.
Как увидела Якуню с шашечкой, так и сомлела. На пол повалилася. Якуня мешкать не стал. Понял, что судьба его определилась. Шашечку востру в ножны. Девицу на руки. И Матюше говорит:
– Прощай мой друг Матюша. Любил я тебя. А теперича так жизнь повертается, что пора нам расставаться.
Сел на кошму-самолетку.
– Прости, – говорит, – и прощай. Заждались меня в станице. Оставляю тебе скатерть-самобранку да дом в придачу.
С этими словами и улетел. Только его и видели.
Стоит Матюша. Глазами моргает. Ничего в толк не возьмет. Слова сказать не может, до того обидно.
– Эх, невезучий я человек, нет мне места на этом свете.
Вдруг слышит: зовет его кто-то. Поворачивается. Из подпола еще девица выходит, краше прежней.
– Помоги, – говорит, – мне выбраться, суженый мой, я тебя всю жизнь ждала.
А Матюша стоит столбом, ни жив, ни мертв. Счастью своему поверить не может. Это, думает, снится, такое в жизни не бывает. А девица тем временем подходит, в пояс кланяется.
– Иль не люба я тебе, Матюша, тогда сестрой буду названной.
– Люба, – говорит Матюша, – ой, до чего люба. Будь мне супружницей верной.
Взяли они скатерть-самобранку и из того дома поганого ушли.
Свадебку сыграли. И жили счастливо до глубокой старости. И Якуня со своей супругой тоже хорошую жизнь прожили.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 16:56 #25727
от Витязь
Что на свете всего милее
Как-то раз в привольной степи, на перекрестке двух дорог, встретились важный турецкий паша, вельможный польский пан и простой донской казак. Встретились и между собой повели речи. Долго обо всем беседовали. Наконец, вельможный пан говорит:
– А ну-ка, получше подумайте да потом скажите, что на свете всего милее?
Усмехнулся турецкий паша. По толстому брюху рукой гладит.
– Чего же тут думать. На свете всего милее жирный плов из риса с бараниной. Ешь его и пальцы оближешь.
Засмеялся вельможный пан.
– А по-моему, нет ничего милее на свете, чем дорогое вино. Ковш выпьешь, и по всему телу побежит огонь, радостно станет на сердце.
Заспорили турецкий паша и вельможный пан, что лучше: плов или вино. Донской казак слушал их слушал, а потом и говорит:
– Вижу я, что один из вас обжора, а другой пьяница. Всего милее на свете родная земля с ее широкими степями, дремучими лесами, высокими горами и быстрыми реками. На чужой стороне мне и жирный плов не пойдет в горло, вино покажется горьким. А на родной земле корку хлеба съем – и сыт буду, воды выпью – и другого ничего мне не надобно.
Больше с ними не стал казак терять даром слов, коня плетью тронул и дальше поехал своею дорогой.
Как-то раз в привольной степи, на перекрестке двух дорог, встретились важный турецкий паша, вельможный польский пан и простой донской казак. Встретились и между собой повели речи. Долго обо всем беседовали. Наконец, вельможный пан говорит:
– А ну-ка, получше подумайте да потом скажите, что на свете всего милее?
Усмехнулся турецкий паша. По толстому брюху рукой гладит.
– Чего же тут думать. На свете всего милее жирный плов из риса с бараниной. Ешь его и пальцы оближешь.
Засмеялся вельможный пан.
– А по-моему, нет ничего милее на свете, чем дорогое вино. Ковш выпьешь, и по всему телу побежит огонь, радостно станет на сердце.
Заспорили турецкий паша и вельможный пан, что лучше: плов или вино. Донской казак слушал их слушал, а потом и говорит:
– Вижу я, что один из вас обжора, а другой пьяница. Всего милее на свете родная земля с ее широкими степями, дремучими лесами, высокими горами и быстрыми реками. На чужой стороне мне и жирный плов не пойдет в горло, вино покажется горьким. А на родной земле корку хлеба съем – и сыт буду, воды выпью – и другого ничего мне не надобно.
Больше с ними не стал казак терять даром слов, коня плетью тронул и дальше поехал своею дорогой.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 16:57 #25728
от Витязь
Царская чека
Было это при царе Николае Первом. Ехали со службы из Петербурга на тихий Дон казаки. Только они выехали за город, а им катит навстречу царская карета, запряженная шестериком. В ней сам царь сидит и строго так поглядывает в окошечко. Казаки с дороги поскорее долой. Пролетела царская карета. Казаки опять выехали на дорогу, глядят, а на ней лежит золотая чека, видно, выскочила из царской кареты, больше неоткуда было ей взяться. Посоветовались и решили ехать назад в Петербург, вернуть царю его пропажу. Так и сделали. Приехали к царскому дворцу, доложили и ждут. Долго ждали, наконец вышел к ним сам царь, спрашивает:
– Вы зачем, казаки, ко мне приехали?
А они в ответ:
– Вот ехали вы в карете и потеряли золотую чеку, мы нашли ее и привезли вам.
Царь улыбнулся и говорит казакам:
– Молодцы, дарю ее вам за вашу честность!
Казаки обрадовались, да как им было не обрадоваться, ведь чека-то, думали они, золотая.
Поблагодарили царя за его щедрость и опять в путь-дорогу тронулись. Долго ли, коротко ли ехали, наконец прибыли к себе на тихий Дон в родную станицу и прямо к кузнецу. Кинули царскую чеку и говорят ему:
– Дели между нами, казаками, поровну и себя не обижай.
Кузнец взял чеку клещами, раскалил докрасна, ударил молотом. Еще раз ударил, а потом говорит:
– Братцы, ведь она железная, только сверху позолочена. Если не верите, так сами возьмите да получше поглядите.
Казаки глядят на чеку и диву даются: как же это? А кузнец им говорит:
– Тут нечему удивляться. У них, у царей-то, всегда так бывает: сверху блеск и роскошь, а внутри зло и ложь.
Было это при царе Николае Первом. Ехали со службы из Петербурга на тихий Дон казаки. Только они выехали за город, а им катит навстречу царская карета, запряженная шестериком. В ней сам царь сидит и строго так поглядывает в окошечко. Казаки с дороги поскорее долой. Пролетела царская карета. Казаки опять выехали на дорогу, глядят, а на ней лежит золотая чека, видно, выскочила из царской кареты, больше неоткуда было ей взяться. Посоветовались и решили ехать назад в Петербург, вернуть царю его пропажу. Так и сделали. Приехали к царскому дворцу, доложили и ждут. Долго ждали, наконец вышел к ним сам царь, спрашивает:
– Вы зачем, казаки, ко мне приехали?
А они в ответ:
– Вот ехали вы в карете и потеряли золотую чеку, мы нашли ее и привезли вам.
Царь улыбнулся и говорит казакам:
– Молодцы, дарю ее вам за вашу честность!
Казаки обрадовались, да как им было не обрадоваться, ведь чека-то, думали они, золотая.
Поблагодарили царя за его щедрость и опять в путь-дорогу тронулись. Долго ли, коротко ли ехали, наконец прибыли к себе на тихий Дон в родную станицу и прямо к кузнецу. Кинули царскую чеку и говорят ему:
– Дели между нами, казаками, поровну и себя не обижай.
Кузнец взял чеку клещами, раскалил докрасна, ударил молотом. Еще раз ударил, а потом говорит:
– Братцы, ведь она железная, только сверху позолочена. Если не верите, так сами возьмите да получше поглядите.
Казаки глядят на чеку и диву даются: как же это? А кузнец им говорит:
– Тут нечему удивляться. У них, у царей-то, всегда так бывает: сверху блеск и роскошь, а внутри зло и ложь.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 16:58 #25729
от Витязь
Хитрый богомаз
Приехал богомаз в хутор. Поп в сторожку его поместил. Там он начал малевать святых угодников. Малюет себе помаленьку, посвистывает, песенки веселые распевает. Не заметил, как к нему в сторожку зашла поповская дочка. Стоит, глядит, как он не торопясь рисует святой лик. Стояла-стояла, кашлянула легонько улыбнулась, спросила:
– Вы одних только святых малюете? Богомаз засмеялся, кисть бросил в сторону:
– Нет, кого хочешь нарисую!
– Ну, а вот меня бы?
Богомаз поглядел на нее: девица стройная, круглолицая, краснощекая.
– Можно, – говорит. – Ты здорово смахиваешь на святую великомученицу Варвару.
Сладился богомаз с поповой дочкой за три рубля и к вечеру выполнил работу. Стоит святая великомученица Варвара – вылитая попова дочка.
Дня не прошло, как об этом поповская дочь рассказала брату. Он и пришел к богомазу, говорит:
– Ты сестру в виде великомученицы Варвары изобразил, а каким святым меня намалюешь?
– Тебя, – говорит богомаз, – святым Георгием-Победоносцем. Ты ликом на него схож.
– Что ты, – удивляется поповский сын, – Георгия-Победоносца на всех иконах рисуют русым, а я, видишь сам, из чернявых.
Богомаз ему в ответ:
– Ничего, пройдет, каким нарисую, на такого и будут молиться, ведь никто и никогда его не видел.
Сошелся с ним богомаз тоже на трех рублях.
Через полдня поповский сын изображен был на иконе, как Георгий-Победоносец, на рыжем коне. Конь взвился на дыбы, поповский сын колет длинною пикой зеленую змею.
Узнала об этом попадья. Пришла в сторожку. Смотрит, вздыхает, умиляется. Поближе к богомазу подошла, начала просить:
– Ты нарисовал бы меня святой мученицей Прасковией Пятницей.
Богомаз подумал, пожал плечами, сказал нехотя:
– Так и быть, намалюю за десять рублей. Попадья долго с ним рядилась, наконец сошлись на пяти рублях. Вскоре нарисовал богомаз и попадью святою мученицей.
В сторожку зашел как-то поп. На иконы поглядел, узнал дочку, сынка и попадью. Соблазнился. Захотелось и самому покрасоваться в образе святого, говорит богомазу:
– Слышал, что ты будешь скоро писать икону «Тайная вечеря».
– Скоро, а что?
– Так ты там изобразил бы меня Христом или хотя бы апостолом.
– Ладно, – соглашается богомаз, – только за это мне, батюшка, заплатите двадцать пять рублей.
– Заплачу. Как нарисуешь – денежки в руки, держать часу не буду.
Постарался богомаз, изобразил попа в виде Христа. Поп посмотрел, похвалил и заторопился служить вечерню. Богомаз промолчал про деньги, думал, что поп зайдет после вечерни и отдаст. Вечерня отошла, а попа нет как нет. День прошел, другой, неделя – поп глаз не кажет. Богомаз к нему тогда пошел, говорит:
– Батюшка, работу мою ты хвалил, да видно забыл заплатить за нее.
Поп рассмеялся.
– За такое дело тебе господь-бог воздаст своею милостью, а я, так и быть, за твое здравие отслужу молебен.
Долго богомаз и спорил, и бранился с попом, но так ни с чем ушел от него.
Вскоре богомаз закончил свою работу. Плотники собрали иконостас и до освящения закрыли пологом. Освятить его приехал сам архиерей. На такое торжество весь хутор собрался. С иконостаса сняли полог – да все так и ахнули: на иконе «Тайная вечеря» вместо Иуды-предателя поп намалеван, рыжий да косматый, страшный-престрашный. Стоят все, на икону глядят, даются диву, а кое-кто потихоньку в кулак посмеивается. Поп же чуть ума не решился, из церкви хватил, по хутору бежит, орет:
– Покараю, анафеме и бичеванию предам!
Но богомаза нигде не сыскали, он давным-давно уже укатил из хутора.
Приехал богомаз в хутор. Поп в сторожку его поместил. Там он начал малевать святых угодников. Малюет себе помаленьку, посвистывает, песенки веселые распевает. Не заметил, как к нему в сторожку зашла поповская дочка. Стоит, глядит, как он не торопясь рисует святой лик. Стояла-стояла, кашлянула легонько улыбнулась, спросила:
– Вы одних только святых малюете? Богомаз засмеялся, кисть бросил в сторону:
– Нет, кого хочешь нарисую!
– Ну, а вот меня бы?
Богомаз поглядел на нее: девица стройная, круглолицая, краснощекая.
– Можно, – говорит. – Ты здорово смахиваешь на святую великомученицу Варвару.
Сладился богомаз с поповой дочкой за три рубля и к вечеру выполнил работу. Стоит святая великомученица Варвара – вылитая попова дочка.
Дня не прошло, как об этом поповская дочь рассказала брату. Он и пришел к богомазу, говорит:
– Ты сестру в виде великомученицы Варвары изобразил, а каким святым меня намалюешь?
– Тебя, – говорит богомаз, – святым Георгием-Победоносцем. Ты ликом на него схож.
– Что ты, – удивляется поповский сын, – Георгия-Победоносца на всех иконах рисуют русым, а я, видишь сам, из чернявых.
Богомаз ему в ответ:
– Ничего, пройдет, каким нарисую, на такого и будут молиться, ведь никто и никогда его не видел.
Сошелся с ним богомаз тоже на трех рублях.
Через полдня поповский сын изображен был на иконе, как Георгий-Победоносец, на рыжем коне. Конь взвился на дыбы, поповский сын колет длинною пикой зеленую змею.
Узнала об этом попадья. Пришла в сторожку. Смотрит, вздыхает, умиляется. Поближе к богомазу подошла, начала просить:
– Ты нарисовал бы меня святой мученицей Прасковией Пятницей.
Богомаз подумал, пожал плечами, сказал нехотя:
– Так и быть, намалюю за десять рублей. Попадья долго с ним рядилась, наконец сошлись на пяти рублях. Вскоре нарисовал богомаз и попадью святою мученицей.
В сторожку зашел как-то поп. На иконы поглядел, узнал дочку, сынка и попадью. Соблазнился. Захотелось и самому покрасоваться в образе святого, говорит богомазу:
– Слышал, что ты будешь скоро писать икону «Тайная вечеря».
– Скоро, а что?
– Так ты там изобразил бы меня Христом или хотя бы апостолом.
– Ладно, – соглашается богомаз, – только за это мне, батюшка, заплатите двадцать пять рублей.
– Заплачу. Как нарисуешь – денежки в руки, держать часу не буду.
Постарался богомаз, изобразил попа в виде Христа. Поп посмотрел, похвалил и заторопился служить вечерню. Богомаз промолчал про деньги, думал, что поп зайдет после вечерни и отдаст. Вечерня отошла, а попа нет как нет. День прошел, другой, неделя – поп глаз не кажет. Богомаз к нему тогда пошел, говорит:
– Батюшка, работу мою ты хвалил, да видно забыл заплатить за нее.
Поп рассмеялся.
– За такое дело тебе господь-бог воздаст своею милостью, а я, так и быть, за твое здравие отслужу молебен.
Долго богомаз и спорил, и бранился с попом, но так ни с чем ушел от него.
Вскоре богомаз закончил свою работу. Плотники собрали иконостас и до освящения закрыли пологом. Освятить его приехал сам архиерей. На такое торжество весь хутор собрался. С иконостаса сняли полог – да все так и ахнули: на иконе «Тайная вечеря» вместо Иуды-предателя поп намалеван, рыжий да косматый, страшный-престрашный. Стоят все, на икону глядят, даются диву, а кое-кто потихоньку в кулак посмеивается. Поп же чуть ума не решился, из церкви хватил, по хутору бежит, орет:
– Покараю, анафеме и бичеванию предам!
Но богомаза нигде не сыскали, он давным-давно уже укатил из хутора.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 17:04 #25730
от Витязь
Султанская дочь
При царице это было, Катерине. Объявил турецкий султан Махмет войну. Позвала она на помощь казачков. Защитите, мол, землю русскую от бусурманской напасти. Дело привычное. Собрались казачки всем миром – и млад, и стар и пошли на защиту разлюбезного отечества.
И был среди них парень молодой по имени Родион. Необстрелянный еще. Тока-тока из малолеток вышел. И случилась с ним такая вот история.
Хотелось парню себя показать, перед товарищами утверждение заиметь. Рвался казачок то в разведку, то провиант у неприятеля отбить, на худой конец, в дозоре постоять.
Говорили ему станичники, вразумляли:
– Погодь, парень. Форсу в тебе еще много. Жизнь протянется, всего достанется.
Держали Родьку в обозе. Вместе с казаками, что в возрасте были, с перестарками.
Переживал Родька: никак его станичники за труса почитают. Не выдержал, ушел, не спросясь, в тыл к противнику.
Думает: «Вот возьму в плен султана турецкого иль, по крайности, его визиря. Простят тогда мой грех и награду дадут».
Недалече ушел Родька от наших позиций. Пикнуть не успел, как был схвачен янычарами.
Доставили Родьку прямо во дворец к самому Махмет-султану. Под его грозные очи. «Эх, – думает Родька, – виноватый я кругом. Пропадать, так не спросту. Ну, погодьте, гололобые». Взял под козырек да как гаркнет:
– Здорово, братцы!
Смотрит на Родьку султан, удивляется. Казаки в плен не даются, а этот, почитай, что сам пришел.
– Зачем, – спрашивает Махмет, – к нам пожаловал?
Родька сапожок вперед выставил: эх, была ни была.
– Хотел, – отвечает Родька, – тебя в полон захватить и до наших довести.
Говорит Родька, а у самого сердце, как заячий хвост колотится.
Загоготали гололобые, и сам Махмет-султан заулыбался. Видно, понравился ему Родька, безрассудная головушка. Молод да горяч, вот таких бы молодцов ему поболе. Хлопнул султан в ладоши. Принесли яства диковинные, вина заморские.
– Садись, – говорит Махмет-султан, – отведай с нами.
– Это можно, – отвечает Родька. И сел рядом с султаном. Стали они угощаться. Наелся Родька, пузо трещит.
Говорит ему Махмет-султан:
– Родивон, переходи ко мне служить, я тебе за это сто рублей положу.
– Сто рублей – деньги не малые, сто рублей сразу не наживешь, – отвечает Родька. – Тока я не согласный свою отчизну продавать.
И этот ответ пришелся по душе Махмет-султану.
Скоро за чайком да цигарочкой совсем сошлись.
– Хочешь, – говорит султан, – дочь свою любимую, Айлюк, замуж за тебя отдам?
Хлопнул в ладоши.
Дочь в залу вошла. Ничего. Красовитая. Чернявая. Да уж дюже худа. Как взглянула на Родьку, так и глаз своих ни разу не отвела от него.
А Родька чо? Родька ничо. Подбоченился. Знамо дело, приятно, когда на тебя девка глаза таращит.
– Ну, что, Родивон, – спрашивает султан, – оболваним это дело?
– У меня, – говорит казак, – в станице девка на примете имеется, так что не обессудь.
Заплакала султанова дочь, из залы выбежала. Нахмурился султан и говорит:
– Коли дело наше с тобой расходится, посиди малость в тигулевке, поостынь.
Посадили Родьку в тигулевку. Сидит он, томится. Вдруг кто-то через окошко ему бумажку кинул. Развернул Родька бумажку, а это письмо.
От самой дочки султановой.
Пишет ему Айлюк, так, мол, и так, полюбила я тебя до беспамятства. Тока о тебе и думаю, ночи не сплю. Если люба я тебе, ответь, а если нет, то не тревожься и меня не май.
Посидел Родька, подумал. Что делать? Надо из положения выходить. И решил казак покривить душой.
Нашел уголек и нацарапал ответ. Если, де, люб я тебе, помоги мне утечь отседа. Подадимся в наши края. Там нам самое место. Будешь мне женой, а я тебе мужем. А в сердце ты мое запала еще с первого взору.
Только казак ответ писать закончил. Видит через решетку рука просовывается. Сунул Родька свое послание в ладонь. И вздохнул с облегчением. Сердцем повеселел. Вот она, надежа, заблестела вечерней звездой.
Через сколько времени получает Родька записку. Жди, мол, в полночь.
Измаялся Родька, места себе не находит. Дождался наконец полночи.
Замок щелкнул, дверь открылася. Вбежала Айлюк в тигулевку. К Родьке припала. Радуется. Плачет.
А Родька ее торопит. Время, де, не терпит. Вышли они из тигулевки. Стража спит вповалку.
Вскочили они на горячих коней. И в бега вдарились.
Всю ночь скакали. Звезды поблекли. Остановила дочь султана своего коня.
– Послушай, – говорит, – нет ли за нами погони.
Слез Родька с коня, ухом припал к земле. Топот лошадиный слышит. Гудит земля.
– Идет, – говорит, – за нами погоня. Вот-вот близехонько будет.
Вытащила Айлюк гребень и бросила назад через левое плечо. И вырос лес сзади них. Деревья вековые стволами друг о дружку трутся. Поскрипывают. Ни пройти, ни проехать. Чудеса чудесные. Повеселел Родька. Улыбается ему судьба, до дому ведет. Вскочил на коня. И поехали они дальше.
Время уже к полдню клонится. Пали у них кони. Пошли они пешки.
Видит Родька, никак впереди наш стан. Казачки в круг расположились. Дело какое-то обсуждают. Обрадовался Родька. Оглянулся, сердце замерло. Погоня совсем близехонько. Бросил Родька дочку султанову и к своим побег.
– Братцы, – кричит, – братцы! Помогите!
Да где там! Не слышны казачкам крики Родьки, Подоспела погоня. Схватили Родьку, связали и бросили поперек седла, как мешок. Вот она, беда. Вот оно, горе-горькое. Казнят теперь Родьку, лишат его молодой жизни. Плачет Родька, слезами умывается. О себе горюет.
Предстал Родька опять перед султановыми очами. Глядь, вводят Айлюк. Говорит султан:
– Казачка не трожьте. Не его вина, что в бега вдарился. А вот дочь моя виноватая.
Бровью повел.
Сорвал палач одежды с Айлюк. И стал ее тело белое истязать: кнутом бить, огнем жечь.
Отвернулся казак. Не в силах смотреть.
– Смотри, казачок, смотри. Впредь неповадно будет бегать – говорит Махмет.
Султанская дочь ни звука не проронила, ни охов, ни вздохов от нее не слышали. Впала в беспамятство. Утащил ее палач. А Родьку в тигулевку увели.
Сидит Родька в тигулевке, совесть его мучает. Душа томится: нехорошо получилося. Бросил султанскую дочь на растерзание. На произвол судьбы.
Много времени прошло. Пришла к Родьке записка от султанской дочки, мол, де, жди полночи.
Обрадовался Родька, знать, простила. В полночь дверь открылася. Айлюк на пороге. Кинулся Родька к ней, прощения просит. Султанская дочь к нему ластится, об том, мол, и думать позабыла.
Вышли они из тигулевки. Вскочили на коней – и в путь. Утро наступило. Говорит султанская дочь:
– Припади к земле, нет ли погони.
Слез Родька, припал к земле. Дрожит земля-матушка. Птицы кричат. Звери рычат.
Вытащила Айлюк платок и бросила через левое плечо.
Разлилось позади озеро. Волны огромные по нему ходят, о берег бьют, не подступишься.
Ударили Родька да султанская дочь в шенкеля. И поскакали дальше.
Запалили коней. Бросили, бегом побежали. Вот и стан казачий. Видно, как люди около костров гурбятся, обед себе, видно, варят. Обрадовался Родька. Хоть на этот раз уйдет. Оглянулся, батюшки мои! А погоня совсем рядом.
Забыл Родька обо всем на свете. Одна мысль – до своих добежать. Бросил султанскую дочь. И к своим.
– Братцы! – кричит. – Братцы! Выручайте!
Да где там! Не слышны казачкам родькины призывы. Схватили Родьку, связали и обратно к султану доставили.
И опять та ж картина повторилась. Истязали Айлюк до умопомрачения. Крепился казак, однако ж, изнылась его душа.
– Не надумал еще, казак, во услужение ко мне иттить? – спрашивает султан.
– Нет, не бывать тому, – отвечает казак.
– Ну, что ж, – говорит Махмет, – пришло время твою жизнь забрать.
Посадили Родьку в тигулевку. Не находит себе места он, султанская дочь из головы не идет. В кратких снах является, как бы совесть его. Тянет к нему руки, плачет.
Вдруг в полночь дверь отворяется. Айлюк его к себе манит.
Встал казак, понурясь, вышел из тигулевки. Спит стража. И конь стоит. Говорит ему султанская дочь. А лицо строгое, неулыбчивое.
– Вот тебе, казак, конь, возвертайся к своим один.
– Нет, – отвечает Родька, – без тебя не могу. Не будет мне дороги без тебя в этой жизни. Если можешь, прости и поедем вместе.
Смотрит на Родьку султанская дочь. То укоризна в глазах, то любовь.
Эх, что тут думать! Вскочил Родька на коня. Подхватил султанскую дочь. И айда – к своим. Припала к нему Айлюк. Доверие заимела.
– Хорошо мне, – говорит. – Никогда так в жизни не было.
– Погодь, – отвечает Родька, – вот к своим доберемся. То ли еще будет.
Далече отъехали. Пал их конь. Пошли они пешки. За руки взявшись. Чу, погоня опять.
– Сделай что-нибудь, – просит Родька. – Сотвори преграду какую-нибудь.
– Не могу, – отвечает Айлюк. – Нет боле у меня ничего такого, чтоб чудо сотворить.
Видит Родька, никак стан казачий. Схватил Айлюк на руки и к своим побег.
– Братцы! Братцы! – кричит.
Услышали его казачки. Мигом на коней вскочили. Вот оно, избавление.
Обернулся Родька – и погоня, вот она, рядом.
Впереди султан на белом коне. Увидели турки, что казаки на выручку поспешают, наставили на беглецов ружья. Загородил собой Родька Айлюк. Стоит на земле твердо. Любовь ему уверенность придает.
Дали залп турки со всех ружей. Только неведома сила пули от Родьки отвела. Кому эта сила неведома, а кому ведома.
Сотворилось чудо – на Родьке ни единой царапины.
Обрадовался Родька, за себя гордый. Что сумел себя превозмочь. Тепло на душе, хорошо. Любовь таматко купается, плещется.
Обнял казак султанскую дочь, поцеловал. А тут казаки-станичники подоспели. С возвращением Родьку поздравляют, с молодой женой. Шутки шутят. Да не обидно Родьке, радостно.
При царице это было, Катерине. Объявил турецкий султан Махмет войну. Позвала она на помощь казачков. Защитите, мол, землю русскую от бусурманской напасти. Дело привычное. Собрались казачки всем миром – и млад, и стар и пошли на защиту разлюбезного отечества.
И был среди них парень молодой по имени Родион. Необстрелянный еще. Тока-тока из малолеток вышел. И случилась с ним такая вот история.
Хотелось парню себя показать, перед товарищами утверждение заиметь. Рвался казачок то в разведку, то провиант у неприятеля отбить, на худой конец, в дозоре постоять.
Говорили ему станичники, вразумляли:
– Погодь, парень. Форсу в тебе еще много. Жизнь протянется, всего достанется.
Держали Родьку в обозе. Вместе с казаками, что в возрасте были, с перестарками.
Переживал Родька: никак его станичники за труса почитают. Не выдержал, ушел, не спросясь, в тыл к противнику.
Думает: «Вот возьму в плен султана турецкого иль, по крайности, его визиря. Простят тогда мой грех и награду дадут».
Недалече ушел Родька от наших позиций. Пикнуть не успел, как был схвачен янычарами.
Доставили Родьку прямо во дворец к самому Махмет-султану. Под его грозные очи. «Эх, – думает Родька, – виноватый я кругом. Пропадать, так не спросту. Ну, погодьте, гололобые». Взял под козырек да как гаркнет:
– Здорово, братцы!
Смотрит на Родьку султан, удивляется. Казаки в плен не даются, а этот, почитай, что сам пришел.
– Зачем, – спрашивает Махмет, – к нам пожаловал?
Родька сапожок вперед выставил: эх, была ни была.
– Хотел, – отвечает Родька, – тебя в полон захватить и до наших довести.
Говорит Родька, а у самого сердце, как заячий хвост колотится.
Загоготали гололобые, и сам Махмет-султан заулыбался. Видно, понравился ему Родька, безрассудная головушка. Молод да горяч, вот таких бы молодцов ему поболе. Хлопнул султан в ладоши. Принесли яства диковинные, вина заморские.
– Садись, – говорит Махмет-султан, – отведай с нами.
– Это можно, – отвечает Родька. И сел рядом с султаном. Стали они угощаться. Наелся Родька, пузо трещит.
Говорит ему Махмет-султан:
– Родивон, переходи ко мне служить, я тебе за это сто рублей положу.
– Сто рублей – деньги не малые, сто рублей сразу не наживешь, – отвечает Родька. – Тока я не согласный свою отчизну продавать.
И этот ответ пришелся по душе Махмет-султану.
Скоро за чайком да цигарочкой совсем сошлись.
– Хочешь, – говорит султан, – дочь свою любимую, Айлюк, замуж за тебя отдам?
Хлопнул в ладоши.
Дочь в залу вошла. Ничего. Красовитая. Чернявая. Да уж дюже худа. Как взглянула на Родьку, так и глаз своих ни разу не отвела от него.
А Родька чо? Родька ничо. Подбоченился. Знамо дело, приятно, когда на тебя девка глаза таращит.
– Ну, что, Родивон, – спрашивает султан, – оболваним это дело?
– У меня, – говорит казак, – в станице девка на примете имеется, так что не обессудь.
Заплакала султанова дочь, из залы выбежала. Нахмурился султан и говорит:
– Коли дело наше с тобой расходится, посиди малость в тигулевке, поостынь.
Посадили Родьку в тигулевку. Сидит он, томится. Вдруг кто-то через окошко ему бумажку кинул. Развернул Родька бумажку, а это письмо.
От самой дочки султановой.
Пишет ему Айлюк, так, мол, и так, полюбила я тебя до беспамятства. Тока о тебе и думаю, ночи не сплю. Если люба я тебе, ответь, а если нет, то не тревожься и меня не май.
Посидел Родька, подумал. Что делать? Надо из положения выходить. И решил казак покривить душой.
Нашел уголек и нацарапал ответ. Если, де, люб я тебе, помоги мне утечь отседа. Подадимся в наши края. Там нам самое место. Будешь мне женой, а я тебе мужем. А в сердце ты мое запала еще с первого взору.
Только казак ответ писать закончил. Видит через решетку рука просовывается. Сунул Родька свое послание в ладонь. И вздохнул с облегчением. Сердцем повеселел. Вот она, надежа, заблестела вечерней звездой.
Через сколько времени получает Родька записку. Жди, мол, в полночь.
Измаялся Родька, места себе не находит. Дождался наконец полночи.
Замок щелкнул, дверь открылася. Вбежала Айлюк в тигулевку. К Родьке припала. Радуется. Плачет.
А Родька ее торопит. Время, де, не терпит. Вышли они из тигулевки. Стража спит вповалку.
Вскочили они на горячих коней. И в бега вдарились.
Всю ночь скакали. Звезды поблекли. Остановила дочь султана своего коня.
– Послушай, – говорит, – нет ли за нами погони.
Слез Родька с коня, ухом припал к земле. Топот лошадиный слышит. Гудит земля.
– Идет, – говорит, – за нами погоня. Вот-вот близехонько будет.
Вытащила Айлюк гребень и бросила назад через левое плечо. И вырос лес сзади них. Деревья вековые стволами друг о дружку трутся. Поскрипывают. Ни пройти, ни проехать. Чудеса чудесные. Повеселел Родька. Улыбается ему судьба, до дому ведет. Вскочил на коня. И поехали они дальше.
Время уже к полдню клонится. Пали у них кони. Пошли они пешки.
Видит Родька, никак впереди наш стан. Казачки в круг расположились. Дело какое-то обсуждают. Обрадовался Родька. Оглянулся, сердце замерло. Погоня совсем близехонько. Бросил Родька дочку султанову и к своим побег.
– Братцы, – кричит, – братцы! Помогите!
Да где там! Не слышны казачкам крики Родьки, Подоспела погоня. Схватили Родьку, связали и бросили поперек седла, как мешок. Вот она, беда. Вот оно, горе-горькое. Казнят теперь Родьку, лишат его молодой жизни. Плачет Родька, слезами умывается. О себе горюет.
Предстал Родька опять перед султановыми очами. Глядь, вводят Айлюк. Говорит султан:
– Казачка не трожьте. Не его вина, что в бега вдарился. А вот дочь моя виноватая.
Бровью повел.
Сорвал палач одежды с Айлюк. И стал ее тело белое истязать: кнутом бить, огнем жечь.
Отвернулся казак. Не в силах смотреть.
– Смотри, казачок, смотри. Впредь неповадно будет бегать – говорит Махмет.
Султанская дочь ни звука не проронила, ни охов, ни вздохов от нее не слышали. Впала в беспамятство. Утащил ее палач. А Родьку в тигулевку увели.
Сидит Родька в тигулевке, совесть его мучает. Душа томится: нехорошо получилося. Бросил султанскую дочь на растерзание. На произвол судьбы.
Много времени прошло. Пришла к Родьке записка от султанской дочки, мол, де, жди полночи.
Обрадовался Родька, знать, простила. В полночь дверь открылася. Айлюк на пороге. Кинулся Родька к ней, прощения просит. Султанская дочь к нему ластится, об том, мол, и думать позабыла.
Вышли они из тигулевки. Вскочили на коней – и в путь. Утро наступило. Говорит султанская дочь:
– Припади к земле, нет ли погони.
Слез Родька, припал к земле. Дрожит земля-матушка. Птицы кричат. Звери рычат.
Вытащила Айлюк платок и бросила через левое плечо.
Разлилось позади озеро. Волны огромные по нему ходят, о берег бьют, не подступишься.
Ударили Родька да султанская дочь в шенкеля. И поскакали дальше.
Запалили коней. Бросили, бегом побежали. Вот и стан казачий. Видно, как люди около костров гурбятся, обед себе, видно, варят. Обрадовался Родька. Хоть на этот раз уйдет. Оглянулся, батюшки мои! А погоня совсем рядом.
Забыл Родька обо всем на свете. Одна мысль – до своих добежать. Бросил султанскую дочь. И к своим.
– Братцы! – кричит. – Братцы! Выручайте!
Да где там! Не слышны казачкам родькины призывы. Схватили Родьку, связали и обратно к султану доставили.
И опять та ж картина повторилась. Истязали Айлюк до умопомрачения. Крепился казак, однако ж, изнылась его душа.
– Не надумал еще, казак, во услужение ко мне иттить? – спрашивает султан.
– Нет, не бывать тому, – отвечает казак.
– Ну, что ж, – говорит Махмет, – пришло время твою жизнь забрать.
Посадили Родьку в тигулевку. Не находит себе места он, султанская дочь из головы не идет. В кратких снах является, как бы совесть его. Тянет к нему руки, плачет.
Вдруг в полночь дверь отворяется. Айлюк его к себе манит.
Встал казак, понурясь, вышел из тигулевки. Спит стража. И конь стоит. Говорит ему султанская дочь. А лицо строгое, неулыбчивое.
– Вот тебе, казак, конь, возвертайся к своим один.
– Нет, – отвечает Родька, – без тебя не могу. Не будет мне дороги без тебя в этой жизни. Если можешь, прости и поедем вместе.
Смотрит на Родьку султанская дочь. То укоризна в глазах, то любовь.
Эх, что тут думать! Вскочил Родька на коня. Подхватил султанскую дочь. И айда – к своим. Припала к нему Айлюк. Доверие заимела.
– Хорошо мне, – говорит. – Никогда так в жизни не было.
– Погодь, – отвечает Родька, – вот к своим доберемся. То ли еще будет.
Далече отъехали. Пал их конь. Пошли они пешки. За руки взявшись. Чу, погоня опять.
– Сделай что-нибудь, – просит Родька. – Сотвори преграду какую-нибудь.
– Не могу, – отвечает Айлюк. – Нет боле у меня ничего такого, чтоб чудо сотворить.
Видит Родька, никак стан казачий. Схватил Айлюк на руки и к своим побег.
– Братцы! Братцы! – кричит.
Услышали его казачки. Мигом на коней вскочили. Вот оно, избавление.
Обернулся Родька – и погоня, вот она, рядом.
Впереди султан на белом коне. Увидели турки, что казаки на выручку поспешают, наставили на беглецов ружья. Загородил собой Родька Айлюк. Стоит на земле твердо. Любовь ему уверенность придает.
Дали залп турки со всех ружей. Только неведома сила пули от Родьки отвела. Кому эта сила неведома, а кому ведома.
Сотворилось чудо – на Родьке ни единой царапины.
Обрадовался Родька, за себя гордый. Что сумел себя превозмочь. Тепло на душе, хорошо. Любовь таматко купается, плещется.
Обнял казак султанскую дочь, поцеловал. А тут казаки-станичники подоспели. С возвращением Родьку поздравляют, с молодой женой. Шутки шутят. Да не обидно Родьке, радостно.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 19:57 #25731
от Витязь
Бочонок и бочка
Жили в одной станице домовитый казак Агафон и голутвенный казачок Федор. У Агафона все и в будни со стола валится, от хлеба ломятся закрома, лошадей и скота столько, что не помещается во дворе. А у Федора и в праздник не всегда найдется краюшка хлеба, ни амбаров, ни закромов не бывало, а скота – в одном кармане блоха на аркане, а в другом – черный таракан на цепи.
Так-то вот и жили они. Богатый богател, а бедный с хлеба на квас перебивался.
Как-то Федор пошел к Дону поймать рыбки. Глядит, а по-над берегом идут два казака. Оба в шапках-туркменках, в чекменях тонкого сукна. Один в алом, другой в темно-синем. Будто бы и незнакомые. Присмотрелся же получите, а это Степан Тимофеевич Разин с своим братом Фролом. Подходят к Федору, спрашивают:
– Ну, как твои дела, как живешь, казак? Федор голову опустил.
– Дела мои, за чего бы не взялся, из рук валятся, а житье – хуже некуда.
Задумался Степан Тимофеевич, а потом говорит брату:
– А что, Фролушка, не поможем ли мы его беде?
Фрол в ответ:
– А почему же бедному человеку не помочь. Укажем, где мы схоронили нашу казну.
К Дону подошел и говорит Федору:
– А ну-ка, в этом вот месте попытай!
Федор рубаху и портки с себя долой и нырнул в воду. Когда же вынырнул, Фрол спрашивает:
– Ну, как?
– Да ничего нет.
– Ты еще разок нырни.
Федор нырнул, и только голову успел из воды показать, Фрол ему:
– Ну, что?
– Что-то попадалось твердое.
Фрол командует:
– Ныряй скорее и тащи!
Федор так и сделал. Вытащил небольшой, но тяжелый-претяжелый бочонок. Степан Тимофеевич глядит на казака, смеется:
– Ну, теперь ты поживешь!
Пришел Федор домой. Открыл бочонок, глядит – глазам не верит, он полнехонек червонцев. Собрался народ, все дивятся. Узнал и сосед Агафон. Завидно ему стало.
– Ишь, сколько отвалили. Пойду-ка я к ним. Мне-то должны больше дать. Ведь я не чета Федьке, умею деньгам счет вести, каждую копейку сберегу.
И пошел. Степан Тимофеевич и Фрол у Дона стоят. Он к ним, и говорит:
– Это чего же, соседа моего оделили, а я что, в поле обсевок? Жалуйте-ка и мне казны да побольше!
Степан Тимофеевич переглянулся с Фролом и говорит:
– Видно, тебе все мало, ведь дом у тебя – полная чаша.
Агафон бородой затряс, закачал головой.
– Оно много добра-то лишним никогда не бывает.
Степан Тимофеевич усмехнулся.
– Тогда лезь в омут, там целая бочка. Бери и пользуйся, мы не жадные.
Агафон разделся поскорее, перекрестился и полез. Да так там, в омуте, и остался, утоп. Казаки его искать. Невод бросили и еле-еле вместе с бочкой выволокли. Он как за нее ухватился, так и замер, не оторвешь. Прибежала жена Агафона, причитает:
– Ох, мой Агафонушка, ох, родной мой! Меня покликал бы, вдвоем-то выкатили бы с золотом бочку. Ну, да не тужи, я по тебе сорокоуст закажу, целый год буду панихидки служить, постараюсь – быть тебе в раю! А казаков любопытство берет. Вышибли у бочки дно, глянули, а в ней одни камни. Увидала их жена Агафона и по-другому запричитала.
– Дурак ты, дурак набитый! Спасибо, я не подумала пособить тебе. Не жди себе ни дна, ни покрышки, ни сорокоуста, ни панихидок. Иди-ка в ад к чертям, они там тебя поучат уму-разуму.
Пропал домовитый казак Агафон, жадность его погубила. Ему и своего бы добра в сто лет не прожить, детям и внукам осталось бы, а он за чужим погнался.
Жили в одной станице домовитый казак Агафон и голутвенный казачок Федор. У Агафона все и в будни со стола валится, от хлеба ломятся закрома, лошадей и скота столько, что не помещается во дворе. А у Федора и в праздник не всегда найдется краюшка хлеба, ни амбаров, ни закромов не бывало, а скота – в одном кармане блоха на аркане, а в другом – черный таракан на цепи.
Так-то вот и жили они. Богатый богател, а бедный с хлеба на квас перебивался.
Как-то Федор пошел к Дону поймать рыбки. Глядит, а по-над берегом идут два казака. Оба в шапках-туркменках, в чекменях тонкого сукна. Один в алом, другой в темно-синем. Будто бы и незнакомые. Присмотрелся же получите, а это Степан Тимофеевич Разин с своим братом Фролом. Подходят к Федору, спрашивают:
– Ну, как твои дела, как живешь, казак? Федор голову опустил.
– Дела мои, за чего бы не взялся, из рук валятся, а житье – хуже некуда.
Задумался Степан Тимофеевич, а потом говорит брату:
– А что, Фролушка, не поможем ли мы его беде?
Фрол в ответ:
– А почему же бедному человеку не помочь. Укажем, где мы схоронили нашу казну.
К Дону подошел и говорит Федору:
– А ну-ка, в этом вот месте попытай!
Федор рубаху и портки с себя долой и нырнул в воду. Когда же вынырнул, Фрол спрашивает:
– Ну, как?
– Да ничего нет.
– Ты еще разок нырни.
Федор нырнул, и только голову успел из воды показать, Фрол ему:
– Ну, что?
– Что-то попадалось твердое.
Фрол командует:
– Ныряй скорее и тащи!
Федор так и сделал. Вытащил небольшой, но тяжелый-претяжелый бочонок. Степан Тимофеевич глядит на казака, смеется:
– Ну, теперь ты поживешь!
Пришел Федор домой. Открыл бочонок, глядит – глазам не верит, он полнехонек червонцев. Собрался народ, все дивятся. Узнал и сосед Агафон. Завидно ему стало.
– Ишь, сколько отвалили. Пойду-ка я к ним. Мне-то должны больше дать. Ведь я не чета Федьке, умею деньгам счет вести, каждую копейку сберегу.
И пошел. Степан Тимофеевич и Фрол у Дона стоят. Он к ним, и говорит:
– Это чего же, соседа моего оделили, а я что, в поле обсевок? Жалуйте-ка и мне казны да побольше!
Степан Тимофеевич переглянулся с Фролом и говорит:
– Видно, тебе все мало, ведь дом у тебя – полная чаша.
Агафон бородой затряс, закачал головой.
– Оно много добра-то лишним никогда не бывает.
Степан Тимофеевич усмехнулся.
– Тогда лезь в омут, там целая бочка. Бери и пользуйся, мы не жадные.
Агафон разделся поскорее, перекрестился и полез. Да так там, в омуте, и остался, утоп. Казаки его искать. Невод бросили и еле-еле вместе с бочкой выволокли. Он как за нее ухватился, так и замер, не оторвешь. Прибежала жена Агафона, причитает:
– Ох, мой Агафонушка, ох, родной мой! Меня покликал бы, вдвоем-то выкатили бы с золотом бочку. Ну, да не тужи, я по тебе сорокоуст закажу, целый год буду панихидки служить, постараюсь – быть тебе в раю! А казаков любопытство берет. Вышибли у бочки дно, глянули, а в ней одни камни. Увидала их жена Агафона и по-другому запричитала.
– Дурак ты, дурак набитый! Спасибо, я не подумала пособить тебе. Не жди себе ни дна, ни покрышки, ни сорокоуста, ни панихидок. Иди-ка в ад к чертям, они там тебя поучат уму-разуму.
Пропал домовитый казак Агафон, жадность его погубила. Ему и своего бы добра в сто лет не прожить, детям и внукам осталось бы, а он за чужим погнался.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:00 #25732
от Витязь
Волшебная лампочка
Жил-был один старичок, жил он много годов; где он только ни работал, везде его прогоняли. Говорят – старый стал. Вот он раз пошел в степь. Шел, шел по дороге да и дошел до одного камушка. Проходит он мимо, а ему и гутарит из-под камня голос:
– Выпусти меня.
Смотрит он по сторонам, а никого не видать. Подошел он до камня. Отвалил его. А на свет вышла девочка да и гутарит ему:
– Ты меня, дедушка, на свет пустил – проси что хочешь.
А он ей отвечает:
– Да что ж, чадушко, просить-то? Ничего мне, чадушко, не надо.
Подумала она, подумала да и сказала:
– Я тебе, дедушка, подарю лампочку. Как тебе что надо будет, ты ее и зажги.
Подарила она и ушла. Идет старик, захотел есть, а селения близко нету и попросить не у кого. Вот он и думает: «Постой-ка, запалю я лампочку, а может, что и будет». Запалил лампочку – откуда не взялись выбежали три человека да и спрашивают:
– Что ты хочешь, хозяин?
– Да я есть хочу.
Не успел он сказать, как появилось здание. Зашел он туда, а там стоит стол дубовый, бранной скатертью накрыт, а на столе сахарная ествина и питие. Поел он, напился, отдохнул, а потом потушил лампу. Как потушил он, так все и пропало. Он и пошел дальше. Идет по степу день, другой к третий. Вот и думает: «Чего я хожу?» Взял да и запалил лампочку. Только запалил – к нему явилось три человека да и спрашивают:
– Чего тебе надобно, хозяин?
– Я хочу город построить.
Прошла ночь, а наутро город был построен. А старик-то, значит, живет в лучшем здании. Жил он, жил да и думает: «Что я буду жить один, пойду сосватаю жену себе. Возьму у царя дочь».
Ну, сосватал он, женился и живет с женой. Живут день, другой, а на третий она и спрашивает:
– А что же мы будем есть?
Ну, а он выйдет из комнаты, запалит лампочку – явятся к нему три человека, наготовят всего, только птичьего молока нет, а то все есть. А жена удивляется:
– Откуда все это берется?
Ну, а он ей не сказывает. Вот живут они год, живут другой, живут и третий, она у него все пытает. Вот он и думает: «Как сказать женщине? Все выдаст!». Только она сильней и сильней стала приставать до него. Он взял да и сказал:
– Вот такая лампа есть, как только запалю ее – так все и явится. Вот если меня не будет дома али на нас нападение будет, зажги ее – сразу явится войско и в обиду не даст.
Жена-то и пошла до своего отца да и рассказала про лампу. Царь и приказывает дочери:
– Поди и скажи своему мужу, что мне нужна лампа, я хочу на другого царя войной идти.
Приходит она до мужа и просит:
– Отцу надобна лампа, дай ему ее.
– А на что она отцу? – спрашивает старик.
– Да посмотреть он ее хочет.
Старик не дал лампы царю. Тогда его жена ночью взяла лампу и унесла. Ну, принесла она лампу отцу, а царь и не знает, что с ней делать. Призвал царь своего зятя да и просит:
– Сделай мне войско большое.
Ну а старику только это и надо было. Запалил он лампу, вышли три человека, а он им гутарит:
– Перенесите меня к себе домой. Перенесли они его. Тогда он и гутарит:
– А теперича побейте мою жену, прогоните ее, а царя тоже побейте – пусть не крадет лампы.
Три человека приказание старика исполнили. Живет он один, жена до него не приходит. Царь-то болел-болел и помер. Тогда старик ушел из города в лес, выстроил себе здание и живет один. Стал старик один жить-поживать и добра наживать.
Я у него был, мед-пиво пил и ту лампу видал.
Жил-был один старичок, жил он много годов; где он только ни работал, везде его прогоняли. Говорят – старый стал. Вот он раз пошел в степь. Шел, шел по дороге да и дошел до одного камушка. Проходит он мимо, а ему и гутарит из-под камня голос:
– Выпусти меня.
Смотрит он по сторонам, а никого не видать. Подошел он до камня. Отвалил его. А на свет вышла девочка да и гутарит ему:
– Ты меня, дедушка, на свет пустил – проси что хочешь.
А он ей отвечает:
– Да что ж, чадушко, просить-то? Ничего мне, чадушко, не надо.
Подумала она, подумала да и сказала:
– Я тебе, дедушка, подарю лампочку. Как тебе что надо будет, ты ее и зажги.
Подарила она и ушла. Идет старик, захотел есть, а селения близко нету и попросить не у кого. Вот он и думает: «Постой-ка, запалю я лампочку, а может, что и будет». Запалил лампочку – откуда не взялись выбежали три человека да и спрашивают:
– Что ты хочешь, хозяин?
– Да я есть хочу.
Не успел он сказать, как появилось здание. Зашел он туда, а там стоит стол дубовый, бранной скатертью накрыт, а на столе сахарная ествина и питие. Поел он, напился, отдохнул, а потом потушил лампу. Как потушил он, так все и пропало. Он и пошел дальше. Идет по степу день, другой к третий. Вот и думает: «Чего я хожу?» Взял да и запалил лампочку. Только запалил – к нему явилось три человека да и спрашивают:
– Чего тебе надобно, хозяин?
– Я хочу город построить.
Прошла ночь, а наутро город был построен. А старик-то, значит, живет в лучшем здании. Жил он, жил да и думает: «Что я буду жить один, пойду сосватаю жену себе. Возьму у царя дочь».
Ну, сосватал он, женился и живет с женой. Живут день, другой, а на третий она и спрашивает:
– А что же мы будем есть?
Ну, а он выйдет из комнаты, запалит лампочку – явятся к нему три человека, наготовят всего, только птичьего молока нет, а то все есть. А жена удивляется:
– Откуда все это берется?
Ну, а он ей не сказывает. Вот живут они год, живут другой, живут и третий, она у него все пытает. Вот он и думает: «Как сказать женщине? Все выдаст!». Только она сильней и сильней стала приставать до него. Он взял да и сказал:
– Вот такая лампа есть, как только запалю ее – так все и явится. Вот если меня не будет дома али на нас нападение будет, зажги ее – сразу явится войско и в обиду не даст.
Жена-то и пошла до своего отца да и рассказала про лампу. Царь и приказывает дочери:
– Поди и скажи своему мужу, что мне нужна лампа, я хочу на другого царя войной идти.
Приходит она до мужа и просит:
– Отцу надобна лампа, дай ему ее.
– А на что она отцу? – спрашивает старик.
– Да посмотреть он ее хочет.
Старик не дал лампы царю. Тогда его жена ночью взяла лампу и унесла. Ну, принесла она лампу отцу, а царь и не знает, что с ней делать. Призвал царь своего зятя да и просит:
– Сделай мне войско большое.
Ну а старику только это и надо было. Запалил он лампу, вышли три человека, а он им гутарит:
– Перенесите меня к себе домой. Перенесли они его. Тогда он и гутарит:
– А теперича побейте мою жену, прогоните ее, а царя тоже побейте – пусть не крадет лампы.
Три человека приказание старика исполнили. Живет он один, жена до него не приходит. Царь-то болел-болел и помер. Тогда старик ушел из города в лес, выстроил себе здание и живет один. Стал старик один жить-поживать и добра наживать.
Я у него был, мед-пиво пил и ту лампу видал.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:13 #25733
от Витязь
Горе-злосчастие
Вот народился у казачки сын. Да народился, видать, в недобрый час, в минуту неталаную. Перевязывала повитуха ему пуповину – оборвала нить. Дурная примета – злосчастный ребенок будет, горемыка да бедоноша.
Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как – про судьбу своего ребенка узнать.
А та ей и говорит:
– Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжелой обузой. Не будет у него в жизни радости.
Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо.
Нарекли ребенка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дите, оно и есть дите. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой. Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак все наоборот выходит. Иль горшки разобьет-расколотит, иль хуже того – себя поранит. Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце.
Залилась мать слезами:
– Зародился ты в ту звезду бесчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду…
После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла.
Вырос он жидким да слаботельным. Говорили про него: не казачьего роду… Ну что ж, в хлебе не без ухвостья. Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался. Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой еще, а повадки стариковские заимел.
В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь-девка, живому черту глаза колет. Отцова любимица. Вздыхал атаман: «Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел». Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был.
Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси, а это, мол, кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала.
А подружка ей в ответ удивляется.
– Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя-горедушный.
- А от чего горедушный? – спрашивает Дарьюшка.
– Кто-ить знает. Так люди меж собой гутарят. Да вона вишь сидит, развесил печаль по плечам, сам собой любуется.
Разобрало Дарьюшку любопытство.
– Давай подойдем к нему, – говорит.
– Да ну, – отвечает подружка и руками замахала, – с ним тока тоску разводить.
Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своем не настояла.
Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведет. Сидит горюн-горюном. Об чем-то думу думает.
– Об чем твоя печаль-забота? – спрашивает Дарьюшка.
Поднял голову Кузя. Видит, перед ним две девки стоят. В смущение вошел.
– Да вот, думаю, разбежалось мое счастье по сучкам да по веточкам.
– А что так? – допытывается Дарьюшка.
– Так рок судил. Так, знать, на роду написано.
Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не думала. А подружка ее прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведет тут скуку этот Кузя. Дарьюшка и говорит ему на прощанье:
– Приходи на посиделки, у нас весело.
– Ладно, – сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел.
Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеха! Отошли подальше, она прям зашлась от хохота. Здорово, мол-де, ты над ним подшутила.
– А я не шутила вовсе, – говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила.
Прикусила язычок подружка, да не надолго. К вечеру вся станица знала, что Кузю-горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел.
Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки. Дарья как всегда на первом месте: и поет, и пляшет, и в игрища играет – весела да радостна. И никому невдомек, что она ждет-пождет Кузю, да так, что сердце у нее сладко замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи происходит. Наконец-то дождалась она Кузю. Идет тот и спотыкается на ровном-то месте. Молодняк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.
– Сядь, – говорит, – опочинься и ни о чем не кручинься.
– Легко сказать, – отвечает Кузя. Вздохнул горестно и присел вместе с Дарьюшкой.
– А как в народе говорят: кто в радости живет, того кручина не берет.
– Эх, Дарья-Дарья, не знаешь ты еще горя, не ухватывала тебя нойка за сердце.
И опять завздыхал Кузя. А Дарьюшка никак не угомонится.
– Что ж тебе радоваться неохота?
– От чего ж? – удивился Кузя. – Охота смертная, да участь горькая.
Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.
– Гляка, гляка, как она к нему липнет.
– Вот так пара!
– А Кузя-то, кочетом себя ведет.
Обсмеяли их, обхохотали. Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.
– Пойдем, – говорит, – отсель.
Вздохнул Кузя:
– Вишь, злости сколько в людях.
– Эко, горе.
– То-то ж, что горе.
И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоем. А на прощанье договорились еще встретиться. И встречались еще. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут.
Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина. Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила-покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный. Заприметила это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:
– Смотри, и у меня потонет. И бросила в воду. Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке. А Кузя совсем омрачился.
– Эх, не бывать нам с тобою в этой жизни никогда.
Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:
– Взойдет солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай.
Удивился Кузя, слов нет.
– Я не могу, – говорит.
– От чего ж?
– Если и отдадут тебя за меня, то все одно – я с тобой жить не смогу.
– От чего ж? – допытывается Дарьюшка.
– Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, – говорит Кузя. – Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе.
Досада Дарьюшку забрала.
– Иль, – говорит, – себя переможешь, иль я с тобой встречаться боле не буду. Поднялась и ушла.
Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплелся домой. Приходит и говорит матери:
– Жениться хочу.
Мать посмотрела на него недоверчиво.
– На ком?
– На Дарье, – отвечает Кузя.
– Эх, хватил! Дочь атамана. Ты дерево по себе руби.
Уперся Кузя. Первый раз мать его таким увидела.
– Она мне в совесть, и я ей тож.
– Это она тебя надоумила? Смеется она над тобой.
– Не до смеха нам…
И завздыхал Кузя горестно.
А может чо и выйдет. Пошла мать к свахе. Объяснила, что и как. Та аж рот раззявила от удивления. Мыслимо! Кузя и Дарья. И ни в какую не соглашается. Атаман характером был крутоват, скольким сватам от ворот поворот давал. Срамиться-то кому хочется.
– Да ты только проведай, – упрашивает ее мать. – Закинь удочку. От чужого стола не зазорно и повернуть.
Подарков ей мать насулила. Согласилась-таки сваха.
– Ладно, – говорит, – вечером сбегаю, как стемнеет, чтоб от людей стыдно не было.
Обещание свое сваха сполнила вточности. Как стемнело, пришла она к атаману. Тот уж вечерять собрался.
О том, о сем зубы заговаривала сваха, все-то духом не решалась сказать, зачем пришла.
– Давай выкладывай, зачем явилась, – говорит атаман. – А то ходишь все вокруг да около.
Помялась сваха и зачастила:
– У вас есть товар красный, а у нас купец славный.
Смекнул атаман, в чем дело. И отвечает с неохотой. Как положено:
– Был бы купец хорош, товару залеживаться не к чему. Кто таков?
– Купец-молодец Кузя.
– Кузя? Купец! Да в своем ли ты уме?
Сваха раззадорилась. Все одно – позор на свою голову накликала.
– Надо бы дочь спросить.
– Когда надо, сам спрошусь!
А тут Дарья выходит. Своевольница.
– Отдай меня за Кузю. И на колени бух.
– В совесть он тебе штоль?
– В совесть, – отвечает Дарья твердо.
– Дочка-дочка, не накормить коня сухопарого, не наделить человека бесчастного.
– Я наделю, – говорит Дарья. Атаман в гнев вошел.
– Значит, правду про вас в станице несут. Ну, погоди. Уйдешь самовольно, я с тебя и крест сниму.
Так и умелась сваха ни с чем.
Мать Кузю утешает как может. Отказ, мол, жениху не бесчестье. Жених, мол, как нищий, в один дом пришел – не удалось, пошел в другой…
Кузя ее утешения не слушает. У него думы о другом. Совсем парень в отчаянье вошел. Взял незаметно веревку и на зады пошел, там где дерево росло. Привязал он веревку к суку, встал на пенек, надел петлю на шею, простился с белым светом и с пенька сиганул. А сук возьми и обломись. Вроде как толстый сук. И дерево не гнилое. А обломился – и все тут.
Вот народился у казачки сын. Да народился, видать, в недобрый час, в минуту неталаную. Перевязывала повитуха ему пуповину – оборвала нить. Дурная примета – злосчастный ребенок будет, горемыка да бедоноша.
Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как – про судьбу своего ребенка узнать.
А та ей и говорит:
– Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжелой обузой. Не будет у него в жизни радости.
Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо.
Нарекли ребенка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дите, оно и есть дите. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой. Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак все наоборот выходит. Иль горшки разобьет-расколотит, иль хуже того – себя поранит. Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце.
Залилась мать слезами:
– Зародился ты в ту звезду бесчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду…
После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла.
Вырос он жидким да слаботельным. Говорили про него: не казачьего роду… Ну что ж, в хлебе не без ухвостья. Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался. Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой еще, а повадки стариковские заимел.
В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь-девка, живому черту глаза колет. Отцова любимица. Вздыхал атаман: «Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел». Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был.
Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси, а это, мол, кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала.
А подружка ей в ответ удивляется.
– Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя-горедушный.
- А от чего горедушный? – спрашивает Дарьюшка.
– Кто-ить знает. Так люди меж собой гутарят. Да вона вишь сидит, развесил печаль по плечам, сам собой любуется.
Разобрало Дарьюшку любопытство.
– Давай подойдем к нему, – говорит.
– Да ну, – отвечает подружка и руками замахала, – с ним тока тоску разводить.
Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своем не настояла.
Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведет. Сидит горюн-горюном. Об чем-то думу думает.
– Об чем твоя печаль-забота? – спрашивает Дарьюшка.
Поднял голову Кузя. Видит, перед ним две девки стоят. В смущение вошел.
– Да вот, думаю, разбежалось мое счастье по сучкам да по веточкам.
– А что так? – допытывается Дарьюшка.
– Так рок судил. Так, знать, на роду написано.
Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не думала. А подружка ее прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведет тут скуку этот Кузя. Дарьюшка и говорит ему на прощанье:
– Приходи на посиделки, у нас весело.
– Ладно, – сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел.
Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеха! Отошли подальше, она прям зашлась от хохота. Здорово, мол-де, ты над ним подшутила.
– А я не шутила вовсе, – говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила.
Прикусила язычок подружка, да не надолго. К вечеру вся станица знала, что Кузю-горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел.
Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки. Дарья как всегда на первом месте: и поет, и пляшет, и в игрища играет – весела да радостна. И никому невдомек, что она ждет-пождет Кузю, да так, что сердце у нее сладко замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи происходит. Наконец-то дождалась она Кузю. Идет тот и спотыкается на ровном-то месте. Молодняк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.
– Сядь, – говорит, – опочинься и ни о чем не кручинься.
– Легко сказать, – отвечает Кузя. Вздохнул горестно и присел вместе с Дарьюшкой.
– А как в народе говорят: кто в радости живет, того кручина не берет.
– Эх, Дарья-Дарья, не знаешь ты еще горя, не ухватывала тебя нойка за сердце.
И опять завздыхал Кузя. А Дарьюшка никак не угомонится.
– Что ж тебе радоваться неохота?
– От чего ж? – удивился Кузя. – Охота смертная, да участь горькая.
Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.
– Гляка, гляка, как она к нему липнет.
– Вот так пара!
– А Кузя-то, кочетом себя ведет.
Обсмеяли их, обхохотали. Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.
– Пойдем, – говорит, – отсель.
Вздохнул Кузя:
– Вишь, злости сколько в людях.
– Эко, горе.
– То-то ж, что горе.
И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоем. А на прощанье договорились еще встретиться. И встречались еще. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут.
Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина. Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила-покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный. Заприметила это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:
– Смотри, и у меня потонет. И бросила в воду. Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке. А Кузя совсем омрачился.
– Эх, не бывать нам с тобою в этой жизни никогда.
Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:
– Взойдет солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай.
Удивился Кузя, слов нет.
– Я не могу, – говорит.
– От чего ж?
– Если и отдадут тебя за меня, то все одно – я с тобой жить не смогу.
– От чего ж? – допытывается Дарьюшка.
– Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, – говорит Кузя. – Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе.
Досада Дарьюшку забрала.
– Иль, – говорит, – себя переможешь, иль я с тобой встречаться боле не буду. Поднялась и ушла.
Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплелся домой. Приходит и говорит матери:
– Жениться хочу.
Мать посмотрела на него недоверчиво.
– На ком?
– На Дарье, – отвечает Кузя.
– Эх, хватил! Дочь атамана. Ты дерево по себе руби.
Уперся Кузя. Первый раз мать его таким увидела.
– Она мне в совесть, и я ей тож.
– Это она тебя надоумила? Смеется она над тобой.
– Не до смеха нам…
И завздыхал Кузя горестно.
А может чо и выйдет. Пошла мать к свахе. Объяснила, что и как. Та аж рот раззявила от удивления. Мыслимо! Кузя и Дарья. И ни в какую не соглашается. Атаман характером был крутоват, скольким сватам от ворот поворот давал. Срамиться-то кому хочется.
– Да ты только проведай, – упрашивает ее мать. – Закинь удочку. От чужого стола не зазорно и повернуть.
Подарков ей мать насулила. Согласилась-таки сваха.
– Ладно, – говорит, – вечером сбегаю, как стемнеет, чтоб от людей стыдно не было.
Обещание свое сваха сполнила вточности. Как стемнело, пришла она к атаману. Тот уж вечерять собрался.
О том, о сем зубы заговаривала сваха, все-то духом не решалась сказать, зачем пришла.
– Давай выкладывай, зачем явилась, – говорит атаман. – А то ходишь все вокруг да около.
Помялась сваха и зачастила:
– У вас есть товар красный, а у нас купец славный.
Смекнул атаман, в чем дело. И отвечает с неохотой. Как положено:
– Был бы купец хорош, товару залеживаться не к чему. Кто таков?
– Купец-молодец Кузя.
– Кузя? Купец! Да в своем ли ты уме?
Сваха раззадорилась. Все одно – позор на свою голову накликала.
– Надо бы дочь спросить.
– Когда надо, сам спрошусь!
А тут Дарья выходит. Своевольница.
– Отдай меня за Кузю. И на колени бух.
– В совесть он тебе штоль?
– В совесть, – отвечает Дарья твердо.
– Дочка-дочка, не накормить коня сухопарого, не наделить человека бесчастного.
– Я наделю, – говорит Дарья. Атаман в гнев вошел.
– Значит, правду про вас в станице несут. Ну, погоди. Уйдешь самовольно, я с тебя и крест сниму.
Так и умелась сваха ни с чем.
Мать Кузю утешает как может. Отказ, мол, жениху не бесчестье. Жених, мол, как нищий, в один дом пришел – не удалось, пошел в другой…
Кузя ее утешения не слушает. У него думы о другом. Совсем парень в отчаянье вошел. Взял незаметно веревку и на зады пошел, там где дерево росло. Привязал он веревку к суку, встал на пенек, надел петлю на шею, простился с белым светом и с пенька сиганул. А сук возьми и обломись. Вроде как толстый сук. И дерево не гнилое. А обломился – и все тут.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:13 #25734
от Витязь
Горе-злосчастие
– Эх ты, лютая смерть, неупросливая, неподатливая, – загоревал Кузя. – Значит, рубашка для меня еще не сшита.
Если не время умирать, то как жить, что делать? Не знает Кузя.
Поплелся Кузя к дому атамана. Вот идет он, а кубыть кто-то его в сторону уводит. Дошел, наконец, присел около ворот. Вдруг вышел сам атаман, отец Дарьин. Увидел Кузю, запенился аж, кипельный сделался. Спрашивает с ехидцей:
– Вы сюда по делу или для легкого воздуха?
– По делу, – промямлил Кузя.
– Вы, что ж, свой антирец имеете?
– Имею, – отвечает Кузя, – с Дарьей свидеться хочу.
– Нельзя!
– Отчего ж нельзя? Я к ней со всей душой.
Атаман мясами дюже одержимый был. Лапища такая, что, увидев, страх берет. Послал он благим матом Кузю по ухабистой дорожке.
– Не был бы такой квелый, – кричит, – навалил бы я тебе вот этим батиком. Баранья твоя башка, иди отседа от греха.
Встал Кузя, всей душой горем задетый. И диву дивится: ноги его сами несут от Дарьиного дома подалее.
Через какое время приходит ему весточка от Дарьюшки. Передала ее верная подружка. Мол, ждет она своего милого дружка Кузю в полночь у дуба, и если не придет, то не увидит Дарьюшки никогда, приходили-де сваты, и отец согласье дал.
Дождался полночи Кузя и пошел на околицу к дубу одинокому, чтобы встретиться с милой Дарьюшкой. Кругом темень, хоть глаз коли, ничего не видать. Шел-шел, шел-шел. Вроде как из станицы вышел, собачьего бреха не слыхать, а дуба все нет и нет. Назад повернул.
Сбился с дороги Кузя, зашел в какие-то кущи непролазные. Знать, так рок судил, так суждено. И пошел Кузя свою смертыньку искать, чтоб прибрала она его поскорее.
А Дарья к полночи поближе с постели встала, из хаты вышла, ни едина половица не скрипнула. Дверь затворила тихонечко. На конюшню зашла, своего любимого Воронка оседлала, тряпками копыта обмотала. Задами коня вывела. И к одинокому дубу направилась.
На обусловленном месте ждет-пождет милого дружка. Ан-нет Кузи. Уж звезды блекнуть стали, а Кузи все нет. Радость у Дарьи на убыль пошла. Думки всякие одолели. Не может быть такого, чтоб Кузя от нее отказался. Видать, от горя попал в беду.
«Домой мне все одно возврату нету, поеду-ка я Кузю искать, из беды его, родного, выручать», – решила Дарья, И поехала куда глаза глядят.
В полдень видит Дарья в мареве, каменная девка чикиляет. «Може, – думает, – она что про Кузю знает». Догнала Дарья каменную девку, о Кузе спрашивает. Приподняла каменная девка каменные веки: храбра казачка, не убоялась ее и говорит:
– Окажи услугу. Надои у меня каменного молока, тогда скажу.
Удивилась Дарья: вот так задача. У девки! Да еще каменной! Надоить каменного молока! Где это слыхано?
Слезла Дарья с коня. Обошла каменную девку вокруг: не знает как к ней подступиться. А потом была не была! Ухватилась за каменные титьки и давай туды-сюды тягать. Не поддаются титьки, словом, каменные они. Ободрала Дарья руки в кровь. Вдруг видит: чудо! Брызнула струйка серая из одной титьки, упала на землю и превратилась в камень. Брызнула струйка из другой титьки, тож в камень превратилась. И пошло дело.
Каменная девка только успевает поворачиваться. Всю землю вокруг каменьями засыпала.
– Ну, будя с тебя, – говорит каменная девка, – видать, ты под счастливой планидой родилась.
А Дарья в ответ:
– Услуга за услугу.
– Кузя твой в обратной стороне, – говорит каменная девка. – Вяжет его Горе-Злосчастие по рукам и ногам и подале от тебя уводит.
– Какое Горе-Злосчастие? – забеспокоилась Дарья. – Я ни разу его не видала.
– Ну, это не мудрено: довольно взглянуть на Кузю через правое ухо твоего коня.
Обрадовалась Дарьюшка, хотела каменную девку приобнять, да та опять зачикиляла по своим делам.
Теперь у Дарьюшки задача: Кузю-горемычного отыскать. Поворотила она коня на обратный путь.
Долго ли, коротко ли, нагоняет Дарьюшка Кузю. Идет он пешки, спотыкаясь, горемилый ее. Слезла Дарья с коня и посмотрела в его правое ухо. Батюшки мои! Свят-свят! Что она там увидела.
Горе-Злосчастие тонешенько, чернешенько, голова у него малым-малешенька, с наперсточек будет, туловище не спознать с соломиной, лычком связанное, подпоясанное, мочалами ноги изопуталися.
Бежит оно впереди Кузи и чертит что-то на дороге: судьбу его изменяет. То кругами вокруг него ходит: темнеет от этого у Кузи в глазах; то камень ему под ноги катнет – спотыкается Кузя; то на него запрыгнет, сядет на шею – согнется Кузя в три погибели; то к самому сердцу припадет – застонет Кузя, закручинится… Хочет назад поворотить, а Горе-Злосчастие ему не дает.
Захолонуло сердце у Дарьюшки, на такое глядючи. «Ну, – думает, – погодь, мерзавка ты, эдакая, расправлюсь я с тобой».
И поехала за ними вслед, чтоб только из виду не потерять.
На перекрестке дорог, у бел-горюч камня остановился Кузя, прилег под кустиком и вроде бы приснул.
Глянула Дарья через правое ухо коня на своего бедоношу милого. И видит: забралось Горе-Злосчастие ему на грудь да чтой-то нашептывает. Вздрагивает Кузя во сне, душа его криком кричит, стонет, мечется.
Призадумалась Дарьюшка, как ей Кузю от Горя-Злосчастия освободить. И хлоп – придумала! Подошла она поближе к Кузе, расстелила тряпочку, приготовила нитку с иголкой. И говорит:
– Горе-Злосчастие, покажись-объявись.
А то молчок, затаилось. Трусливое, видать, это самое Горе-Злосчастие.
Замечает Дарья: успокоился Кузя, заснул глубоким сном.
Что делать? Чем бы Горе-Злосчастие замануть? Выплела Дарьюшка из косы ленту, такую красивую. И говорит:
– Хошь, ленту подарю?
И положила ее на траву около себя. Глядь, исчезла лента.
– Ну покажись-объявись, – просит Дарья. А Горе-Злосчастие – ни гу-гу. Сняла Дарья колечко.
– Хошь, перстенек подарю, тока объявись.
Раз! И Горе-Злосчастие из рук перстенек вырвало.
И хихикает, злорадствует.
Расстроилась Дарья, дарить больше нечего. Схватилась за голову. Ба! Еще платок остался. Сняла платок, расстелила на траве, а сама за один край крепко его ухватила.
– Хочешь, говорит, – платок подарю, не простой, узорнотканый, тока объявись, очень тебя прошу.
Горе-Злосчастие хвать платок.
А Дарья его держит.
Горе-Злосчастие на себя его тянет.
А Дарья на себя.
– Отдай платок! – кричит Горе-Злосчастие.
– Не отдам, – говорит Дарья. – Ни за что не отдам. Порвем платок. Какая тебе польза будет.
Отпустило Горе-Злосчастие платок и спрашивает:
– Тебе каким манером показаться?
– А каким ты можешь?
– Дык, я в любом виде могу объявиться.
– Ды не сможешь.
– А вот и смогу!
– Ды не сможешь!
– Смогу!
– Завейся тогда веревочкой.
Глядь, веревочка завитая на тряпочке лежит. Схватила Дарья веревочку. Завязала в три узла. В тряпочку завернула. И зашила.
Ругается Горе-Злосчастие, грозится страшными карами.
А Дарье одна дума: куда эту треклятую тряпицу деть. Сердце заходится, в висках стучит. Неужель удалось Горе-Злосчастие провести.
Видит, бел-горюч камень у дороги лежит. Еле-еле отворотила Дарьюшка его, бросила под него тряпицу с Горем-Злосчастием. Ух! Дух бы надо перевести. Глядь, а камень покраснел, как маков цвет, и развалился пополам.
Схватила Дарья тряпицу, подбежала к дубу столетнему и кинула ее в дупло. Закачался дуб, затрещал, вот-вот упадет. Вытащила Дарья тряпицу из дупла. Побежала к Дону и бросила ее подале в воду.
– Поразмыкай Горе-Злосчастие, Дон ты наш, батюшка!
И на колени упала.
Пошло Горе-Злосчастие камнем на дно. Забурлила вода. Застился туманом Дон. Вышло тут солнышко из-за туч, подул ветерок, развеял туман. И успокоилась река. Приняла, знать, Горе-Злосчастие на себя.
Поклонилась Дарья Дону-батюшке. Полегчало ей на душе. Справилась-таки она с Горем-Злосчастием. Пошла к своему Кузе милому. А тот спит себе, разметался. Хорошо ему, видать, сладко спится.
Умаялась Дарья. В сон ее потянуло. И прилегла она рядом с Кузей.
Сквозь сон чувствует Дарьюшка, целует ее кто-то. Глаза открыла, а это Кузя ее жарко обнимает.
– Вставай, – говорит, заждался я тебя.
Да голос такой уверенный, диву даешься.
Глядит Дарья на него во все глаза. Сила в Кузе большая. Откуль?
А тот кудрями тряхнул. (Сроду у него кудри-то не вилися.) И говорит:
– Вставай, лебедушка. Нам в станицу засветло надо попасть.
Встала Дарья. Кузей любуется: ее рук дело. А Кузя коня споймал, вскочил в седло. Опять Дарье удивление: вот тебе и мешковатый Кузя, вот тебе и бедоноша.
Кузя подхватил ее наперед себя и поехали. Народ на улицу высыпал. И атаман со двора вышел. Видит, Дарьюшка едет. А рядом с ней казак. Молодцеватый. Как влитой в седле сидит. Ну, Дарья, ну и девка! Нашла, знать, по себе муженька. Да как песню играют. Как красиво выводят. Подъехали они поближе. Да не как это Кузя! Ах, так раз так! Кузя – он и есть. Досада взяла атамана, батиком, как шашкой, заиграл. Спрашивает:
– Это ты никак, Кузя?
– Нет, – отвечает казак, – не Кузя, а Кузьма, прошу любить и жаловать.
Остепенился атаман, народ на него смотрит.
– Ну, если Кузьма, тогда засылай сватов.
– Эх ты, лютая смерть, неупросливая, неподатливая, – загоревал Кузя. – Значит, рубашка для меня еще не сшита.
Если не время умирать, то как жить, что делать? Не знает Кузя.
Поплелся Кузя к дому атамана. Вот идет он, а кубыть кто-то его в сторону уводит. Дошел, наконец, присел около ворот. Вдруг вышел сам атаман, отец Дарьин. Увидел Кузю, запенился аж, кипельный сделался. Спрашивает с ехидцей:
– Вы сюда по делу или для легкого воздуха?
– По делу, – промямлил Кузя.
– Вы, что ж, свой антирец имеете?
– Имею, – отвечает Кузя, – с Дарьей свидеться хочу.
– Нельзя!
– Отчего ж нельзя? Я к ней со всей душой.
Атаман мясами дюже одержимый был. Лапища такая, что, увидев, страх берет. Послал он благим матом Кузю по ухабистой дорожке.
– Не был бы такой квелый, – кричит, – навалил бы я тебе вот этим батиком. Баранья твоя башка, иди отседа от греха.
Встал Кузя, всей душой горем задетый. И диву дивится: ноги его сами несут от Дарьиного дома подалее.
Через какое время приходит ему весточка от Дарьюшки. Передала ее верная подружка. Мол, ждет она своего милого дружка Кузю в полночь у дуба, и если не придет, то не увидит Дарьюшки никогда, приходили-де сваты, и отец согласье дал.
Дождался полночи Кузя и пошел на околицу к дубу одинокому, чтобы встретиться с милой Дарьюшкой. Кругом темень, хоть глаз коли, ничего не видать. Шел-шел, шел-шел. Вроде как из станицы вышел, собачьего бреха не слыхать, а дуба все нет и нет. Назад повернул.
Сбился с дороги Кузя, зашел в какие-то кущи непролазные. Знать, так рок судил, так суждено. И пошел Кузя свою смертыньку искать, чтоб прибрала она его поскорее.
А Дарья к полночи поближе с постели встала, из хаты вышла, ни едина половица не скрипнула. Дверь затворила тихонечко. На конюшню зашла, своего любимого Воронка оседлала, тряпками копыта обмотала. Задами коня вывела. И к одинокому дубу направилась.
На обусловленном месте ждет-пождет милого дружка. Ан-нет Кузи. Уж звезды блекнуть стали, а Кузи все нет. Радость у Дарьи на убыль пошла. Думки всякие одолели. Не может быть такого, чтоб Кузя от нее отказался. Видать, от горя попал в беду.
«Домой мне все одно возврату нету, поеду-ка я Кузю искать, из беды его, родного, выручать», – решила Дарья, И поехала куда глаза глядят.
В полдень видит Дарья в мареве, каменная девка чикиляет. «Може, – думает, – она что про Кузю знает». Догнала Дарья каменную девку, о Кузе спрашивает. Приподняла каменная девка каменные веки: храбра казачка, не убоялась ее и говорит:
– Окажи услугу. Надои у меня каменного молока, тогда скажу.
Удивилась Дарья: вот так задача. У девки! Да еще каменной! Надоить каменного молока! Где это слыхано?
Слезла Дарья с коня. Обошла каменную девку вокруг: не знает как к ней подступиться. А потом была не была! Ухватилась за каменные титьки и давай туды-сюды тягать. Не поддаются титьки, словом, каменные они. Ободрала Дарья руки в кровь. Вдруг видит: чудо! Брызнула струйка серая из одной титьки, упала на землю и превратилась в камень. Брызнула струйка из другой титьки, тож в камень превратилась. И пошло дело.
Каменная девка только успевает поворачиваться. Всю землю вокруг каменьями засыпала.
– Ну, будя с тебя, – говорит каменная девка, – видать, ты под счастливой планидой родилась.
А Дарья в ответ:
– Услуга за услугу.
– Кузя твой в обратной стороне, – говорит каменная девка. – Вяжет его Горе-Злосчастие по рукам и ногам и подале от тебя уводит.
– Какое Горе-Злосчастие? – забеспокоилась Дарья. – Я ни разу его не видала.
– Ну, это не мудрено: довольно взглянуть на Кузю через правое ухо твоего коня.
Обрадовалась Дарьюшка, хотела каменную девку приобнять, да та опять зачикиляла по своим делам.
Теперь у Дарьюшки задача: Кузю-горемычного отыскать. Поворотила она коня на обратный путь.
Долго ли, коротко ли, нагоняет Дарьюшка Кузю. Идет он пешки, спотыкаясь, горемилый ее. Слезла Дарья с коня и посмотрела в его правое ухо. Батюшки мои! Свят-свят! Что она там увидела.
Горе-Злосчастие тонешенько, чернешенько, голова у него малым-малешенька, с наперсточек будет, туловище не спознать с соломиной, лычком связанное, подпоясанное, мочалами ноги изопуталися.
Бежит оно впереди Кузи и чертит что-то на дороге: судьбу его изменяет. То кругами вокруг него ходит: темнеет от этого у Кузи в глазах; то камень ему под ноги катнет – спотыкается Кузя; то на него запрыгнет, сядет на шею – согнется Кузя в три погибели; то к самому сердцу припадет – застонет Кузя, закручинится… Хочет назад поворотить, а Горе-Злосчастие ему не дает.
Захолонуло сердце у Дарьюшки, на такое глядючи. «Ну, – думает, – погодь, мерзавка ты, эдакая, расправлюсь я с тобой».
И поехала за ними вслед, чтоб только из виду не потерять.
На перекрестке дорог, у бел-горюч камня остановился Кузя, прилег под кустиком и вроде бы приснул.
Глянула Дарья через правое ухо коня на своего бедоношу милого. И видит: забралось Горе-Злосчастие ему на грудь да чтой-то нашептывает. Вздрагивает Кузя во сне, душа его криком кричит, стонет, мечется.
Призадумалась Дарьюшка, как ей Кузю от Горя-Злосчастия освободить. И хлоп – придумала! Подошла она поближе к Кузе, расстелила тряпочку, приготовила нитку с иголкой. И говорит:
– Горе-Злосчастие, покажись-объявись.
А то молчок, затаилось. Трусливое, видать, это самое Горе-Злосчастие.
Замечает Дарья: успокоился Кузя, заснул глубоким сном.
Что делать? Чем бы Горе-Злосчастие замануть? Выплела Дарьюшка из косы ленту, такую красивую. И говорит:
– Хошь, ленту подарю?
И положила ее на траву около себя. Глядь, исчезла лента.
– Ну покажись-объявись, – просит Дарья. А Горе-Злосчастие – ни гу-гу. Сняла Дарья колечко.
– Хошь, перстенек подарю, тока объявись.
Раз! И Горе-Злосчастие из рук перстенек вырвало.
И хихикает, злорадствует.
Расстроилась Дарья, дарить больше нечего. Схватилась за голову. Ба! Еще платок остался. Сняла платок, расстелила на траве, а сама за один край крепко его ухватила.
– Хочешь, говорит, – платок подарю, не простой, узорнотканый, тока объявись, очень тебя прошу.
Горе-Злосчастие хвать платок.
А Дарья его держит.
Горе-Злосчастие на себя его тянет.
А Дарья на себя.
– Отдай платок! – кричит Горе-Злосчастие.
– Не отдам, – говорит Дарья. – Ни за что не отдам. Порвем платок. Какая тебе польза будет.
Отпустило Горе-Злосчастие платок и спрашивает:
– Тебе каким манером показаться?
– А каким ты можешь?
– Дык, я в любом виде могу объявиться.
– Ды не сможешь.
– А вот и смогу!
– Ды не сможешь!
– Смогу!
– Завейся тогда веревочкой.
Глядь, веревочка завитая на тряпочке лежит. Схватила Дарья веревочку. Завязала в три узла. В тряпочку завернула. И зашила.
Ругается Горе-Злосчастие, грозится страшными карами.
А Дарье одна дума: куда эту треклятую тряпицу деть. Сердце заходится, в висках стучит. Неужель удалось Горе-Злосчастие провести.
Видит, бел-горюч камень у дороги лежит. Еле-еле отворотила Дарьюшка его, бросила под него тряпицу с Горем-Злосчастием. Ух! Дух бы надо перевести. Глядь, а камень покраснел, как маков цвет, и развалился пополам.
Схватила Дарья тряпицу, подбежала к дубу столетнему и кинула ее в дупло. Закачался дуб, затрещал, вот-вот упадет. Вытащила Дарья тряпицу из дупла. Побежала к Дону и бросила ее подале в воду.
– Поразмыкай Горе-Злосчастие, Дон ты наш, батюшка!
И на колени упала.
Пошло Горе-Злосчастие камнем на дно. Забурлила вода. Застился туманом Дон. Вышло тут солнышко из-за туч, подул ветерок, развеял туман. И успокоилась река. Приняла, знать, Горе-Злосчастие на себя.
Поклонилась Дарья Дону-батюшке. Полегчало ей на душе. Справилась-таки она с Горем-Злосчастием. Пошла к своему Кузе милому. А тот спит себе, разметался. Хорошо ему, видать, сладко спится.
Умаялась Дарья. В сон ее потянуло. И прилегла она рядом с Кузей.
Сквозь сон чувствует Дарьюшка, целует ее кто-то. Глаза открыла, а это Кузя ее жарко обнимает.
– Вставай, – говорит, заждался я тебя.
Да голос такой уверенный, диву даешься.
Глядит Дарья на него во все глаза. Сила в Кузе большая. Откуль?
А тот кудрями тряхнул. (Сроду у него кудри-то не вилися.) И говорит:
– Вставай, лебедушка. Нам в станицу засветло надо попасть.
Встала Дарья. Кузей любуется: ее рук дело. А Кузя коня споймал, вскочил в седло. Опять Дарье удивление: вот тебе и мешковатый Кузя, вот тебе и бедоноша.
Кузя подхватил ее наперед себя и поехали. Народ на улицу высыпал. И атаман со двора вышел. Видит, Дарьюшка едет. А рядом с ней казак. Молодцеватый. Как влитой в седле сидит. Ну, Дарья, ну и девка! Нашла, знать, по себе муженька. Да как песню играют. Как красиво выводят. Подъехали они поближе. Да не как это Кузя! Ах, так раз так! Кузя – он и есть. Досада взяла атамана, батиком, как шашкой, заиграл. Спрашивает:
– Это ты никак, Кузя?
– Нет, – отвечает казак, – не Кузя, а Кузьма, прошу любить и жаловать.
Остепенился атаман, народ на него смотрит.
– Ну, если Кузьма, тогда засылай сватов.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:14 #25735
от Витязь
Жалоба на сову
Собрался станичный атаман посмотреть табунный расход, проверить, как пасутся там косяки лошадей. Распорядился, и тут же подали ему тройку лошадей. Скачет по дороге – пыль клубами, бубенцы заливаются на разные голоса. До табунного расхода было два десятка верст, но атаман враз до него докатил. С дороги отдохнуть вздумал, полость разостлал под дубовым кустиком, выпивку и закуску разложил, до самого вечера прохлаждался. А как село солнце, то приказал собрать весь табун, охота посмотреть ему на коней, как они выглядят.
Быстро собрали табунщики лошадей к дубовому кустику, где на полости, подобрав под себя по-турецки ноги, сидел атаман. Тут же стояла и его тройка.
Атаман поглядывает на лошадей, а в это время вдруг поблизости в диком вишеннике как заорет, заухает сова. У атамана от неожиданности глаза полезли на лоб, он как гаркнет на табунщиков:
– Это что тут у вас за беспорядки!
Табунщики оробели, атамана испугались, ни живы, ни мертвы стоят. Один лишь осмелился и еле-еле выговорил:
– Ваше благородие, господин станичный атаман, это тут такая у нас птица – сова.
– Гнать ее вон!
Табунщики рады стараться, тут же кинулись к дикому вишеннику и ну шугать сову. Она вылетела и давай над табуном из стороны в сторону шарахаться. Табун от нее в разные стороны, ни одной лошади не осталось. Атаманская тройка хватила так, что ее только и видели. Пришлось атаману в станицу со своим ямщиком идти пешком. Явился домой атаман. От атаманши, чтобы она не докучала ему, в горнице заперся и начал писать жалобу на сову:
«Его превосходительству господину окружному атаману».
Поставил точку, подумал и дальше строчить принялся:
«Всепокорнейше прошу вас, ваше превосходительство, привлечь к ответственности и сурово наказать паскудную птицу сову, проживающую на табунном расходе нашей станицы, так как у нас эта птица нарушает порядок, оскорбляет мое атаманское достоинство. Она испугала мою тройку, так что та ускакала от меня в станицу. Мне пришлось унизиться и идти двадцать верст пешком с ямщиком. Поэтому прошу покорнейше не отказать в этой моей просьбе».
Атаман настрочил свою жалобу, подписал, вложил в пакет. Большой сургучной печатью запечатал. Кликнул конно-нарочного, отдал ему и приказал, не жалея коня, тут же скакать в окружную станицу.
Так-то вот писал станичный атаман жалобу окружному на сову – птицу крамольную и зловредную.
Собрался станичный атаман посмотреть табунный расход, проверить, как пасутся там косяки лошадей. Распорядился, и тут же подали ему тройку лошадей. Скачет по дороге – пыль клубами, бубенцы заливаются на разные голоса. До табунного расхода было два десятка верст, но атаман враз до него докатил. С дороги отдохнуть вздумал, полость разостлал под дубовым кустиком, выпивку и закуску разложил, до самого вечера прохлаждался. А как село солнце, то приказал собрать весь табун, охота посмотреть ему на коней, как они выглядят.
Быстро собрали табунщики лошадей к дубовому кустику, где на полости, подобрав под себя по-турецки ноги, сидел атаман. Тут же стояла и его тройка.
Атаман поглядывает на лошадей, а в это время вдруг поблизости в диком вишеннике как заорет, заухает сова. У атамана от неожиданности глаза полезли на лоб, он как гаркнет на табунщиков:
– Это что тут у вас за беспорядки!
Табунщики оробели, атамана испугались, ни живы, ни мертвы стоят. Один лишь осмелился и еле-еле выговорил:
– Ваше благородие, господин станичный атаман, это тут такая у нас птица – сова.
– Гнать ее вон!
Табунщики рады стараться, тут же кинулись к дикому вишеннику и ну шугать сову. Она вылетела и давай над табуном из стороны в сторону шарахаться. Табун от нее в разные стороны, ни одной лошади не осталось. Атаманская тройка хватила так, что ее только и видели. Пришлось атаману в станицу со своим ямщиком идти пешком. Явился домой атаман. От атаманши, чтобы она не докучала ему, в горнице заперся и начал писать жалобу на сову:
«Его превосходительству господину окружному атаману».
Поставил точку, подумал и дальше строчить принялся:
«Всепокорнейше прошу вас, ваше превосходительство, привлечь к ответственности и сурово наказать паскудную птицу сову, проживающую на табунном расходе нашей станицы, так как у нас эта птица нарушает порядок, оскорбляет мое атаманское достоинство. Она испугала мою тройку, так что та ускакала от меня в станицу. Мне пришлось унизиться и идти двадцать верст пешком с ямщиком. Поэтому прошу покорнейше не отказать в этой моей просьбе».
Атаман настрочил свою жалобу, подписал, вложил в пакет. Большой сургучной печатью запечатал. Кликнул конно-нарочного, отдал ему и приказал, не жалея коня, тут же скакать в окружную станицу.
Так-то вот писал станичный атаман жалобу окружному на сову – птицу крамольную и зловредную.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:15 #25736
от Витязь
Зеркало
Так то оно так, да не все сразу бывает хорошо да ладно. На ярмарке купила казачка зеркало. Тогда оно было большой редкостью, диковинкой. Домой приехала, мужу ничего не сказала. Спрятала в сундук и ушла. За чем-то полез в сундук муж. Смотрит – зеркало. Взял, повертел его в руках, глянул, а там тоже казак, молодой, бравый, усы черные, закручены кверху. Ему в голову и вошло – не иначе жена с ярмарки привезла портрет своего милого. Долго думать не стал – шашку со стены сорвал, теще говорит:
– Сейчас пойду жене срублю голову!
Теща испугалась, заплакала.
– Да за что ты ее убить хочешь, чем перед тобой она провинилась?
Казак схватил зеркало, под нос теше сует.
– На, погляди на портрет ее милого, полюбуйся!
Теща глянула, не утерпела – рассмеялась.
– Да что ты, баба тут старая, страшная. Лицо – что печеное яблоко, морщинистое. Нос с подбородком шепчутся. Глядеть тошно.
Зять не верит теще. Зеркало возьмет, поглядит, там молодой казак. Заспорили они, один уступить другому никак не хочет. Теща тогда говорит:
– Давай позовем соседку, баба она хоть молодая, но рассудительная. Сразу разберется.
Позвали соседку. Она в зеркало глянула и улыбнулась тут же.
– Ах, какую я вижу красавицу, глядела бы на нее не нагляделась. Чернобровая, лицо белое, губы – что твоя вишенька спелая.
Теща ее в бок толкает.
– Да что ты говоришь, подумай! Там ведь старуха, старая-престарая.
А казак им:
– Что вы ни говорите – не поверю! Там красавец молодой.
Теща и соседка свое, а он свое, шум подняли на всю горницу. Спасибо хозяйка сама тут пришла, растолковала что к чему. Долго все они смеялись. Соседка и хозяйка сами смеются да нет-нет в зеркало глянут. Полюбоваться им на себя охота. Только теща от него отворачивается, досадно ей: в зеркале видны все морщины и седины, от него ничего не скроешь и не спрячешь.
Так то оно так, да не все сразу бывает хорошо да ладно. На ярмарке купила казачка зеркало. Тогда оно было большой редкостью, диковинкой. Домой приехала, мужу ничего не сказала. Спрятала в сундук и ушла. За чем-то полез в сундук муж. Смотрит – зеркало. Взял, повертел его в руках, глянул, а там тоже казак, молодой, бравый, усы черные, закручены кверху. Ему в голову и вошло – не иначе жена с ярмарки привезла портрет своего милого. Долго думать не стал – шашку со стены сорвал, теще говорит:
– Сейчас пойду жене срублю голову!
Теща испугалась, заплакала.
– Да за что ты ее убить хочешь, чем перед тобой она провинилась?
Казак схватил зеркало, под нос теше сует.
– На, погляди на портрет ее милого, полюбуйся!
Теща глянула, не утерпела – рассмеялась.
– Да что ты, баба тут старая, страшная. Лицо – что печеное яблоко, морщинистое. Нос с подбородком шепчутся. Глядеть тошно.
Зять не верит теще. Зеркало возьмет, поглядит, там молодой казак. Заспорили они, один уступить другому никак не хочет. Теща тогда говорит:
– Давай позовем соседку, баба она хоть молодая, но рассудительная. Сразу разберется.
Позвали соседку. Она в зеркало глянула и улыбнулась тут же.
– Ах, какую я вижу красавицу, глядела бы на нее не нагляделась. Чернобровая, лицо белое, губы – что твоя вишенька спелая.
Теща ее в бок толкает.
– Да что ты говоришь, подумай! Там ведь старуха, старая-престарая.
А казак им:
– Что вы ни говорите – не поверю! Там красавец молодой.
Теща и соседка свое, а он свое, шум подняли на всю горницу. Спасибо хозяйка сама тут пришла, растолковала что к чему. Долго все они смеялись. Соседка и хозяйка сами смеются да нет-нет в зеркало глянут. Полюбоваться им на себя охота. Только теща от него отворачивается, досадно ей: в зеркале видны все морщины и седины, от него ничего не скроешь и не спрячешь.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:18 #25737
от Витязь
Змея и рыбак
Жили по суседству двое рыбакох. Ловили они на Mope рыбу, продавали, а потом нет рыбы и нет, а жить-то надо. Hy, жены им и гутарят:
– Пойдите, наймитесь в работники.
Послухались они жен и пошли работу искать. День они ходили, другой и третий. Надоело ходить, а работы нет. Искали-искали, так и не нашли. Пришли они в один хутор, переночевали и ушли. Идут они по степу, день жаркий, пить захотелось. Видят они речку, подошли, напились и дальше пошли. Солнце на полудне было. Устали они и есть захотели.
– Устал я, дальше итить не могу, – гутарит один. – Давай отдохнем.
Другой ему отвечает:
– Ну, ты отдохни, а я пойду в хутор хлеба просить. Пошел в хутор один рыбак просить, а другой остался. Видит он камень и сел на него. А под камнем, значит, змея лежит. Он и прижал ее. Сидит и слышит: из-под камня кто-то гутарит:
– Отпусти меня, рыбак.
Мужик пожалел змею. Встал, поднял камень, змея выползла – и на шею ему. Хотела кусать его, а он просит:
– Что же ты, змея? Люди за добро добром платят, а ты злом хочешь платить за добро? Не кусай меня.
Тогда сползла змея на землю и гутарит:
– Пойдем, мужик, кого встренем – спросим: чем за добро платят.
Согласился мужик, и пошли они вдвох. Идут, а им навстречу бык. Рыбак спрашивает:
– Скажи нам, чем люди платят за добро?
Бык отвечает:
– Злом платят за добро люди. Я своему хозяину землю пашу, и всю посею, и воды навожу. Время придет – хозяин зарежет меня, мясо сварит, шкуру снимет, расстелет и по мне ходить будет.
Змея и гутарит:
– Ну давай, рыбак, я тебя укушу.
– Нет, змея, пойдем дальше.
Идут они и встречают коня. Рыбак спрашивает:
– Скажи нам, конь, чем люди за добро платят? Поспорили мы со змеем: я гутарю – люди добром за добро платят, а змея гутарит, что за добро люди платят злом.
Конь послухал-послухал да и отвечает:
– Я вот двадцать лет работал на хозяина, стар стал, а он меня не кормит да грозится зарезать и шкуру содрать. Нет, злом за добро люди платят.
Змея гутарит:
– Вот слышишь, рыбак, что конь сказал? Пойдем, я тебя укушу.
– Нет, змея, пойдем и в третий раз спросим.
Идут они, а навстречу им ишек. Они и спрашивают его:
– Скажи, ишек, чем люди за добро платят?
Ишек им отвечает:
– Злом за добро платят.
Ну, рыбак и гутарит змее:
– Кусай теперича меня.
А змея ему отвечает:
– Поверю тебе, рыбак. Буду платить тебе добром за твое добро.
Привела его змея до того камня, залезла под камень, дала мужику немного золота и наказала ему:
– Приходи до мня каждый раз, как деньги нужны будут.
Взял золото рыбак и ушел. С того золота стал жить, работу забросил. Прожил золото рыбак и идет до змеи, а змея еще дала денег. И эти деньги прожил он и в третий раз идет до змеи. Змея денег дала ему. Пошел рыбак и думает: «Чего это она мне помалу дает?»
Ну, прожил он эти деньги и идет до змеи. Идет и думает про себя: «Чего это она дает помалу, пойду я до нее и убью, да все деньги заберу. Будет у меня много золота и заживу хорошо». Подумал он, а змея-то слыхала его мысли.
Пришел рыбак до змеи, а та его укусила. Рыбак и помер.
Жили по суседству двое рыбакох. Ловили они на Mope рыбу, продавали, а потом нет рыбы и нет, а жить-то надо. Hy, жены им и гутарят:
– Пойдите, наймитесь в работники.
Послухались они жен и пошли работу искать. День они ходили, другой и третий. Надоело ходить, а работы нет. Искали-искали, так и не нашли. Пришли они в один хутор, переночевали и ушли. Идут они по степу, день жаркий, пить захотелось. Видят они речку, подошли, напились и дальше пошли. Солнце на полудне было. Устали они и есть захотели.
– Устал я, дальше итить не могу, – гутарит один. – Давай отдохнем.
Другой ему отвечает:
– Ну, ты отдохни, а я пойду в хутор хлеба просить. Пошел в хутор один рыбак просить, а другой остался. Видит он камень и сел на него. А под камнем, значит, змея лежит. Он и прижал ее. Сидит и слышит: из-под камня кто-то гутарит:
– Отпусти меня, рыбак.
Мужик пожалел змею. Встал, поднял камень, змея выползла – и на шею ему. Хотела кусать его, а он просит:
– Что же ты, змея? Люди за добро добром платят, а ты злом хочешь платить за добро? Не кусай меня.
Тогда сползла змея на землю и гутарит:
– Пойдем, мужик, кого встренем – спросим: чем за добро платят.
Согласился мужик, и пошли они вдвох. Идут, а им навстречу бык. Рыбак спрашивает:
– Скажи нам, чем люди платят за добро?
Бык отвечает:
– Злом платят за добро люди. Я своему хозяину землю пашу, и всю посею, и воды навожу. Время придет – хозяин зарежет меня, мясо сварит, шкуру снимет, расстелет и по мне ходить будет.
Змея и гутарит:
– Ну давай, рыбак, я тебя укушу.
– Нет, змея, пойдем дальше.
Идут они и встречают коня. Рыбак спрашивает:
– Скажи нам, конь, чем люди за добро платят? Поспорили мы со змеем: я гутарю – люди добром за добро платят, а змея гутарит, что за добро люди платят злом.
Конь послухал-послухал да и отвечает:
– Я вот двадцать лет работал на хозяина, стар стал, а он меня не кормит да грозится зарезать и шкуру содрать. Нет, злом за добро люди платят.
Змея гутарит:
– Вот слышишь, рыбак, что конь сказал? Пойдем, я тебя укушу.
– Нет, змея, пойдем и в третий раз спросим.
Идут они, а навстречу им ишек. Они и спрашивают его:
– Скажи, ишек, чем люди за добро платят?
Ишек им отвечает:
– Злом за добро платят.
Ну, рыбак и гутарит змее:
– Кусай теперича меня.
А змея ему отвечает:
– Поверю тебе, рыбак. Буду платить тебе добром за твое добро.
Привела его змея до того камня, залезла под камень, дала мужику немного золота и наказала ему:
– Приходи до мня каждый раз, как деньги нужны будут.
Взял золото рыбак и ушел. С того золота стал жить, работу забросил. Прожил золото рыбак и идет до змеи, а змея еще дала денег. И эти деньги прожил он и в третий раз идет до змеи. Змея денег дала ему. Пошел рыбак и думает: «Чего это она мне помалу дает?»
Ну, прожил он эти деньги и идет до змеи. Идет и думает про себя: «Чего это она дает помалу, пойду я до нее и убью, да все деньги заберу. Будет у меня много золота и заживу хорошо». Подумал он, а змея-то слыхала его мысли.
Пришел рыбак до змеи, а та его укусила. Рыбак и помер.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:19 #25738
от Витязь
Золотой сад
Жил себе царь. Вельми богат, и нема куда ему царство девать. Вот и стал он себе золотой сад ковать. А на тот сад повадилась золотая птичка летать. Прилетит да не столько съест, сколько поломает. А у этого царя было три сына. Вот один раз приходит царь из сада домой и гутарит:
– На этот золотой сад стала птичка летать, да стала птичка золотые яблочки да цветы клевать. Цветы клевать и в моем царстве девочек пугать.
Старший сын и гутарит отцу:
– Я, батюшка, поеду караулить сад и птичку гонять. Пошел старший сын в золотой сад птичку караулить.
Пришел да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, старший сын стал засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял да и заснул.
Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала. А наутро приходит старший сын домой и гутарит отцу:
– Эх, батюшка, да разве ее укараулишь?! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.
Царь гутарить стал:
– Нет у меня хороших сыновей. Кто же мне будет сад мой караулить?
Плачет царь-государь, а потом и гутарит:
– На этот сад стала птичка летать, да стала птичка летать, золотые яблочки клевать. Кто из вас укараулит, тому полцарства отдам.
Тогда средний сын гутарит:
– Пойду я, отец, в сад, буду птичку гонять. Может, и укараулю.
– Иди, мое сердце, иди, мое чадо, караулить, – гутарит царь.
Пошел средний сын в золотой сад птичку караулить да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, стал и средний сын засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял да и уснул. Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала.
А наутро приходит средний сын домонь да и гутарит:
– Эх, батюшка, да такую птичку и не укараулить! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.
Сидит младший сын, а на нем чекмень синий-синий, да и гутарит:
– Пойду я золотой сад сторожить.
Пришел младший сын в золотой сад птичку гонять да яблоки караулить. Пришел он и сел под садовиной. Притаился и лежит. Лежал – лежал, а тут и птичка прилетела. Прилетела она и села на садовину, начала клевать. Вот клюет она яблочки и ломает садовину, а Иван-дурачок, младший сын царя, полез помаленьку. Лез-лез и подлез да и достал ту птичку. А она у него просит:
– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он не слухает да у ней перышко и вырвал. А она опять просит:
– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он у нее другое перышко вырвал. A она опять просит:
– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он у нее третье перышко вырвал. Птичка как рванула да и прянула на садовину, а с садовины улетела. Только с той поры не стала птичка в золотой сад летать да и золотых яблочек клевать и девочек пугать.
Жил себе царь. Вельми богат, и нема куда ему царство девать. Вот и стал он себе золотой сад ковать. А на тот сад повадилась золотая птичка летать. Прилетит да не столько съест, сколько поломает. А у этого царя было три сына. Вот один раз приходит царь из сада домой и гутарит:
– На этот золотой сад стала птичка летать, да стала птичка золотые яблочки да цветы клевать. Цветы клевать и в моем царстве девочек пугать.
Старший сын и гутарит отцу:
– Я, батюшка, поеду караулить сад и птичку гонять. Пошел старший сын в золотой сад птичку караулить.
Пришел да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, старший сын стал засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял да и заснул.
Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала. А наутро приходит старший сын домой и гутарит отцу:
– Эх, батюшка, да разве ее укараулишь?! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.
Царь гутарить стал:
– Нет у меня хороших сыновей. Кто же мне будет сад мой караулить?
Плачет царь-государь, а потом и гутарит:
– На этот сад стала птичка летать, да стала птичка летать, золотые яблочки клевать. Кто из вас укараулит, тому полцарства отдам.
Тогда средний сын гутарит:
– Пойду я, отец, в сад, буду птичку гонять. Может, и укараулю.
– Иди, мое сердце, иди, мое чадо, караулить, – гутарит царь.
Пошел средний сын в золотой сад птичку караулить да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, стал и средний сын засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял да и уснул. Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала.
А наутро приходит средний сын домонь да и гутарит:
– Эх, батюшка, да такую птичку и не укараулить! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.
Сидит младший сын, а на нем чекмень синий-синий, да и гутарит:
– Пойду я золотой сад сторожить.
Пришел младший сын в золотой сад птичку гонять да яблоки караулить. Пришел он и сел под садовиной. Притаился и лежит. Лежал – лежал, а тут и птичка прилетела. Прилетела она и села на садовину, начала клевать. Вот клюет она яблочки и ломает садовину, а Иван-дурачок, младший сын царя, полез помаленьку. Лез-лез и подлез да и достал ту птичку. А она у него просит:
– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он не слухает да у ней перышко и вырвал. А она опять просит:
– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он у нее другое перышко вырвал. A она опять просит:
– Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он у нее третье перышко вырвал. Птичка как рванула да и прянула на садовину, а с садовины улетела. Только с той поры не стала птичка в золотой сад летать да и золотых яблочек клевать и девочек пугать.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:24 #25739
от Витязь
Иван Светильник
Жил царь с царицей. Живут они, а детей нет. Думали-думали да и взяли себе чужую девочку. Выросла она, выдали ее замуж. Прошло время, родила она трех сыновей. Одного назвали Климом, другого Климкой, а третьего Иваном Светильником. В тот же день и царица нашла себе трех дочерей. Одну назвала Машей, другую – Сашей, а третью Катей-душой.
Чада растут. А царь все ближе к чужим сынам приклоняется. Заревновала царица и гутарит:
– Сделай отдельный дом в саду, пускай там все дети живут, мешают они тебе.
Царь послушался, призвал мастеров, построили они дом не хуже царского, поселили там детей, приставили к ним слуг.
Время идет, чада растут. Выросли.
А в другом царстве жили три змея: один с тремя головами, другой – с шестью, а третий – с двенадцатью головами. Услыхали змеи, что царские дочери в саду живут. «Пойду унесу одну девку», – гутарит себе трехглавый змей.
Приполз ночью и украл Машу. А Иван Светильник не спал – проследил, куда скрылся змей. Спрашивают его братья, где он был. Иван молчит.
На вторую ночь приполз шестиглавый змей в сад – унес Сашу.
На третий раз приполз змей о двенадцати головах – забрал Катюшу-душу.
Служанки бегают, ищут царских дочерей, царю боятся доложить. Да делать нечего – рассказали про беду.
Затужил царь, стал думать, как быть. Собрал совет. Царские советники думали-думали – ничего не придумали. Тогда царь объявляет:
– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам.
Советники молчат. Царь в другой раз гутарит:
– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам. Охотников нет. Царь – в третий раз:
– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам. Все молчат. Подходит к царю Иван Светильник.
– Я найду! Только ты, царь, снаряди меня в дорогу хлебом, водой, веревками.
Царь все дал. Взял Иван Светильник братьев и поехал. Нашли они пещеру. Иван Светильник приказ дает:
– Привяжи, Клим, Климку за веревку и опускай его в пещеру.
Привязали, стали опускать. Климка испугался, дернул за веревку – братья вытянули его наверх.
Привязали Клима – он тоже испугался, и его вытянули. Дошла очередь до Ивана Светильника. Он приказывает:
- Глядите, братья, стану дергать за веревку, не поднимайте.
Стал опускаться Иван. На полдороге страх обуял его, дернул за веревку, братья не поднимают – исполняют приказ. В пещере тьма смертная была, а как Иван опустился – от волос его свет пошел.
Пригляделся Иван, отвязал веревку, привязал к большому камню, стал выход из пещеры искать. Шел, шел и попал в царство змеиное. Увидал медный терем, вошел – а там Маша. Она и говорит ему:
– Ой, братец, зачем пришел? Погибнешь ты. Тебя змей убьет.
– Не убьет, – отвечает Иван Светильник.
– Ну, коли ты смелый, я тебе силы прибавлю. Принесла кружку сильной воды. Иван выпил, а потом спрятался под мост, по которому змей будет ползти.
Прошло сколько-то времени, летит змей. Звери завыли, лягушки заквакали, разная нечисть расшипелась.
– Чего шипите? – спрашивает змей. – Кого испугались? Иван Светильник еще не явился.
– Я тут! – сказал Иван.
– Ну, пойдем ко мне, гостем будешь.
Пришли. Маша покормила их. Брату дала еще кружку сильной воды, а змею поднесла простой. Змей спрашивает Ивана:
– Будем биться или мириться?
– Биться, – говорит Иван.
– На какой земле будем биться? – спрашивает змей.
– На медной, – отвечает Иван.
Стали биться. Ударил Иван змея – одна голова у него слетела. Змей ударил – по колени вогнал Ивана в землю.
Иван другой раз тяпнул – еще одна голова слетела. Змей сильно рассерчал – по пояс вогнал Ивана в землю.
Тогда Иван Светильник собрал всю свою силушку, ударил змея – и третью голову сбил. Обрадовалась Маша, показала брату дорогу к серебряному терему. Пошел Иван Светильник. Подходит к терему – никого вокруг. Вошел в палаты, а там Саша. Увидала брата, заплакала:
– Тебя, Иванушка, змей убьет.
– Не убьет, – отвечает он.
– Ну, коли ты смелый, я тебе силы прибавлю. Принесла кружку сильной воды. Напоила брата, указала мост, где змей будет ползти. Сел Иван под мост, ждет. Чует – змей показался: звери завыли, лягушки заквакали, разная нечисть расшипелась.
– Чего шумите? – спрашивает змей. – Какая беда? Иван Светильник еще не явился.
Я тут! – отвечает Иван.
– Коли пришел, пойдем в гости.
Пришли. Саша накормила их, дала каждому по кружке воды: Ивану – сильной, змею – простой. Змей спрашивает Ивана:
– Что будем делать, биться или мириться?
– Биться, – отвечает Иван.
– На какой земле, на медной или на серебряной?
– На серебряной, – говорит Иван Светильник.
Пошли. Три раза бились. Змей сперва по колено вогнал Ивана в землю, потом по пояс, а в третий раз – по плечи. А Иван каждый раз по две головы у змея снимал – все шесть отсек.
Обрадовалась Саша, показала дорогу к младшей сестре. Дошел Иван до золотого терема. Вошел в палату, а там Катя-душа. Увидала Ивана Светильника, запечалилась:
– Боюсь я за тебя, Ваня, змей-то о двенадцати головах, побьет он тебя.
– Не побьет. Двоих я уже побил и панихиду справил. И третьему змею дорога на тот свет.
– Ну, коли душа у тебя смелая, я тебе силы прибавлю, – сказала Катя.
Напоила Ивана сильной водой – заиграла в нем богатырская сила. Вышел из терема, залез под мост, ждет. Не успел показаться змей о двенадцати головах – расшипелись, раскричались его помощники.
– Чего шумите? Иван Светильник не пришел еще. Иван вылез из-под моста:
– Я тут!
– Раз пришел, идем в гости, – говорит змей. Приходят в золотой терем. Змей кричит Кате:
– Ставь на стол хлеб-соль!
Накормила, напоила Катя змея простой, а Ваню – сильной водой. Пошли они биться. Одолел Ваня и последнего змея – все головы ему снес.
Стали они подниматься из пещеры. Привязали Машу, дернул Иван веревку – братья потянули. Потом и Сашу подняли, стал Катю Иван привязывать, а она ему:
– Тебя братья не станут поднимать. Вот тебе золотая уздечка. Дерни за чумбур – конек-горбунок к тебе прибежит и на свет божий вынесет.
Взял Иван уздечку, а потом и говорит:
– Пойдешь за меня замуж?
– Пойду, – говорит Катя, – как найду тебя?
– Скажи отцу, что жених твой цыган, что живет в степи, в шатре. Пускай прикликает меня к себе.
Братья вытянули и Катю. Бросили веревку Ивану, он привязал камень, дернул – братья начали поднимать. На середине пути обрезали веревку – камень упал.
Ну, – говорят братья, – готов! Скажем царю, что мы отрятовали девок.
А Иван Светильник дернул уздечку, явился конек-горбунок, спрашивает:
– Чего тебе, хозяин?
– Вынеси меня из пещеры, – просит Ваня.
Конь вынес его на божий свет. Раскинул Иван шатер и сидит в нем.
А братья ехали, ехали до дому, стало смеркаться. Видят – перед ними шатер, возле него столы, накрытые шелковыми скатертями, на столах – угощение разное. Повечерили они, а наутро – снова в путь.
Приезжают домой к царю. Царь с царицей рады, собрали пир-беседу, посадили братьев на почетное место. Клим с Климкой хвастают, как сестер выручали, а девки молчат: братья приказали правду не гутарить.
Царь на радостях просватал на этом пиру двух старших дочерей за братьев.
– А ты, душа-Катя, за кого пойдешь?
– За цыгана, батюшка. В степи есть шатер, а в нем мой жених. Покличь его.
Покликали. А Иван Светильник вымазал себя сажей, порвал чекмень – вылитый цыган. Глядит на него царь, а у самого сердце кровью обливается: не по нраву ему такой жених. Думал, думал царь и говорит всем трем женихам:
– Даю вам три задания. Исполните – свадьбы сыграем, а нет, так и свадьбам не бывать. Поймайте мне свинью с двенадцатью поросятами, да чтоб на всех была золотая щетинка.
Братья бросились кто куда. А Иван пришел в свой шатер, дернул за чумбур – явился конек-горбунок.
– Поймай свинью с двенадцатью поросятами, да чтоб на всех была щетинка золотая, – просит Иван.
Конек-горбунок исполнил приказ. Сидит Иван в шатре, а свинья с поросятами вокруг бегают.
А братья ездили, ездили по белу свету, ничего не нашли – домой возвертаются. Видят шатер, а рядом свинья с поросятами. Влезли братья в шатер:
– Здорово дневали!
– Слава Богу, – отвечает цыган. Они ему:
– Продай свинью с поросятами!
– Не продажная, – говорит цыган.
– Суму золота дадим, мы царские зятья скоро будем.
– Не продаю.
– А чего же ты хочешь? Назначь сам цену!
– С правой руки по мизинцу.
Делать нечего – согласились братья, отдали по мизинцу. Надели перчатки и погнали свинью с поросятами во дворец. Климу и Климке почет, а цыган у порога стоит.
Царь второе задание дает:
– Теперь изловите олениху с двенадцатью оленятами, да чтоб копыта у них золотые были.
Клим с Климкой в одну сторону бросились, цыган другую. Ездили, ездили братья – с пустыми руками едут обратно. Подъезжают к шатру, а возле него олениха с оленятами пасется. Влезли братья в шатер – и к цыгану:
– Продаешь олениху с оленятами?
– Продаю!
– Сколько хочешь?
– С ноги по мизинцу. Отдали братья по мизинцу.
Пригоняют олениху с оленятами. Цыган за ними. Братьев царь принимает с почетом, а на цыгана и не взглянул.
– А теперь, – говорит царь, – поймайте мне золотую рыбу, да чтоб она речи говорила.
Побегли Клим с Климкой на море. Кидали-кидали сетки – ничего не поймали. Поехали сумные домой. По дороге завернули в шатер. Влезли. Поздоровались с цыганом. Глядь – посреди шатра стеклянный таз с водой, а в нем плавает рыба золотая и речи говорит.
Кинулись братья в ноги цыгану:
– Продай!
– Купите, – отвечает цыган.
– Чего хочешь?
– Чудок шкуры со спины.
– Что ты, в своем уме?
– Не бойтесь, у меня ножик вострый, и не почуете, как вырежу.
Куда крутиться – согласились братья. Забрали рыбу, побежали к царю. Цыган следом.
Взял царь рыбку и на радостях пир затеял. Царь с зятьями нареченными на большом месте сидит, а цыган – у порога на скамеечке. Зятья хорошее вино пьют, а цыгану абы какое дают. Сами мясо едят, а ему кости кидают. Пируют. Царь веселый. Уж нарекли день свадьбы братьев.
– А ты, цыган, – говорит царь, – через год приходи свататься.
Закипело сердце у цыгана, говорит царю:
– Меня, царь-батюшка, ни за кого считаете?
Пошел он на двор, дернул за чумбур, явился конек-горбунок. Влез он ему в левое ухо, а вылез через правое и стал сам собой – Иваном Светильником.
Вошел в палату – царь с царицей диву дались, а братья и перепугаться не успели.
– Твои зятья любимые, – говорит Иван, – своей шкурой мне платили за свинью, олениху, золотую рыбку. Погляди на их руки, ноги, спину.
Выслушал царь и говорит:
– Вот тебе, Иван Светильник, сабля, хочешь, казни их, хочешь, милуй.
– Не буду я братьев казнить, а свадьбу свою вперед их справлю.
Затеяли свадьбу, и я там был. Поднесла и мне Катя-душа два стакана вина.
Жил царь с царицей. Живут они, а детей нет. Думали-думали да и взяли себе чужую девочку. Выросла она, выдали ее замуж. Прошло время, родила она трех сыновей. Одного назвали Климом, другого Климкой, а третьего Иваном Светильником. В тот же день и царица нашла себе трех дочерей. Одну назвала Машей, другую – Сашей, а третью Катей-душой.
Чада растут. А царь все ближе к чужим сынам приклоняется. Заревновала царица и гутарит:
– Сделай отдельный дом в саду, пускай там все дети живут, мешают они тебе.
Царь послушался, призвал мастеров, построили они дом не хуже царского, поселили там детей, приставили к ним слуг.
Время идет, чада растут. Выросли.
А в другом царстве жили три змея: один с тремя головами, другой – с шестью, а третий – с двенадцатью головами. Услыхали змеи, что царские дочери в саду живут. «Пойду унесу одну девку», – гутарит себе трехглавый змей.
Приполз ночью и украл Машу. А Иван Светильник не спал – проследил, куда скрылся змей. Спрашивают его братья, где он был. Иван молчит.
На вторую ночь приполз шестиглавый змей в сад – унес Сашу.
На третий раз приполз змей о двенадцати головах – забрал Катюшу-душу.
Служанки бегают, ищут царских дочерей, царю боятся доложить. Да делать нечего – рассказали про беду.
Затужил царь, стал думать, как быть. Собрал совет. Царские советники думали-думали – ничего не придумали. Тогда царь объявляет:
– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам.
Советники молчат. Царь в другой раз гутарит:
– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам. Охотников нет. Царь – в третий раз:
– Кто сыщет моих дочерей – полцарства дам. Все молчат. Подходит к царю Иван Светильник.
– Я найду! Только ты, царь, снаряди меня в дорогу хлебом, водой, веревками.
Царь все дал. Взял Иван Светильник братьев и поехал. Нашли они пещеру. Иван Светильник приказ дает:
– Привяжи, Клим, Климку за веревку и опускай его в пещеру.
Привязали, стали опускать. Климка испугался, дернул за веревку – братья вытянули его наверх.
Привязали Клима – он тоже испугался, и его вытянули. Дошла очередь до Ивана Светильника. Он приказывает:
- Глядите, братья, стану дергать за веревку, не поднимайте.
Стал опускаться Иван. На полдороге страх обуял его, дернул за веревку, братья не поднимают – исполняют приказ. В пещере тьма смертная была, а как Иван опустился – от волос его свет пошел.
Пригляделся Иван, отвязал веревку, привязал к большому камню, стал выход из пещеры искать. Шел, шел и попал в царство змеиное. Увидал медный терем, вошел – а там Маша. Она и говорит ему:
– Ой, братец, зачем пришел? Погибнешь ты. Тебя змей убьет.
– Не убьет, – отвечает Иван Светильник.
– Ну, коли ты смелый, я тебе силы прибавлю. Принесла кружку сильной воды. Иван выпил, а потом спрятался под мост, по которому змей будет ползти.
Прошло сколько-то времени, летит змей. Звери завыли, лягушки заквакали, разная нечисть расшипелась.
– Чего шипите? – спрашивает змей. – Кого испугались? Иван Светильник еще не явился.
– Я тут! – сказал Иван.
– Ну, пойдем ко мне, гостем будешь.
Пришли. Маша покормила их. Брату дала еще кружку сильной воды, а змею поднесла простой. Змей спрашивает Ивана:
– Будем биться или мириться?
– Биться, – говорит Иван.
– На какой земле будем биться? – спрашивает змей.
– На медной, – отвечает Иван.
Стали биться. Ударил Иван змея – одна голова у него слетела. Змей ударил – по колени вогнал Ивана в землю.
Иван другой раз тяпнул – еще одна голова слетела. Змей сильно рассерчал – по пояс вогнал Ивана в землю.
Тогда Иван Светильник собрал всю свою силушку, ударил змея – и третью голову сбил. Обрадовалась Маша, показала брату дорогу к серебряному терему. Пошел Иван Светильник. Подходит к терему – никого вокруг. Вошел в палаты, а там Саша. Увидала брата, заплакала:
– Тебя, Иванушка, змей убьет.
– Не убьет, – отвечает он.
– Ну, коли ты смелый, я тебе силы прибавлю. Принесла кружку сильной воды. Напоила брата, указала мост, где змей будет ползти. Сел Иван под мост, ждет. Чует – змей показался: звери завыли, лягушки заквакали, разная нечисть расшипелась.
– Чего шумите? – спрашивает змей. – Какая беда? Иван Светильник еще не явился.
Я тут! – отвечает Иван.
– Коли пришел, пойдем в гости.
Пришли. Саша накормила их, дала каждому по кружке воды: Ивану – сильной, змею – простой. Змей спрашивает Ивана:
– Что будем делать, биться или мириться?
– Биться, – отвечает Иван.
– На какой земле, на медной или на серебряной?
– На серебряной, – говорит Иван Светильник.
Пошли. Три раза бились. Змей сперва по колено вогнал Ивана в землю, потом по пояс, а в третий раз – по плечи. А Иван каждый раз по две головы у змея снимал – все шесть отсек.
Обрадовалась Саша, показала дорогу к младшей сестре. Дошел Иван до золотого терема. Вошел в палату, а там Катя-душа. Увидала Ивана Светильника, запечалилась:
– Боюсь я за тебя, Ваня, змей-то о двенадцати головах, побьет он тебя.
– Не побьет. Двоих я уже побил и панихиду справил. И третьему змею дорога на тот свет.
– Ну, коли душа у тебя смелая, я тебе силы прибавлю, – сказала Катя.
Напоила Ивана сильной водой – заиграла в нем богатырская сила. Вышел из терема, залез под мост, ждет. Не успел показаться змей о двенадцати головах – расшипелись, раскричались его помощники.
– Чего шумите? Иван Светильник не пришел еще. Иван вылез из-под моста:
– Я тут!
– Раз пришел, идем в гости, – говорит змей. Приходят в золотой терем. Змей кричит Кате:
– Ставь на стол хлеб-соль!
Накормила, напоила Катя змея простой, а Ваню – сильной водой. Пошли они биться. Одолел Ваня и последнего змея – все головы ему снес.
Стали они подниматься из пещеры. Привязали Машу, дернул Иван веревку – братья потянули. Потом и Сашу подняли, стал Катю Иван привязывать, а она ему:
– Тебя братья не станут поднимать. Вот тебе золотая уздечка. Дерни за чумбур – конек-горбунок к тебе прибежит и на свет божий вынесет.
Взял Иван уздечку, а потом и говорит:
– Пойдешь за меня замуж?
– Пойду, – говорит Катя, – как найду тебя?
– Скажи отцу, что жених твой цыган, что живет в степи, в шатре. Пускай прикликает меня к себе.
Братья вытянули и Катю. Бросили веревку Ивану, он привязал камень, дернул – братья начали поднимать. На середине пути обрезали веревку – камень упал.
Ну, – говорят братья, – готов! Скажем царю, что мы отрятовали девок.
А Иван Светильник дернул уздечку, явился конек-горбунок, спрашивает:
– Чего тебе, хозяин?
– Вынеси меня из пещеры, – просит Ваня.
Конь вынес его на божий свет. Раскинул Иван шатер и сидит в нем.
А братья ехали, ехали до дому, стало смеркаться. Видят – перед ними шатер, возле него столы, накрытые шелковыми скатертями, на столах – угощение разное. Повечерили они, а наутро – снова в путь.
Приезжают домой к царю. Царь с царицей рады, собрали пир-беседу, посадили братьев на почетное место. Клим с Климкой хвастают, как сестер выручали, а девки молчат: братья приказали правду не гутарить.
Царь на радостях просватал на этом пиру двух старших дочерей за братьев.
– А ты, душа-Катя, за кого пойдешь?
– За цыгана, батюшка. В степи есть шатер, а в нем мой жених. Покличь его.
Покликали. А Иван Светильник вымазал себя сажей, порвал чекмень – вылитый цыган. Глядит на него царь, а у самого сердце кровью обливается: не по нраву ему такой жених. Думал, думал царь и говорит всем трем женихам:
– Даю вам три задания. Исполните – свадьбы сыграем, а нет, так и свадьбам не бывать. Поймайте мне свинью с двенадцатью поросятами, да чтоб на всех была золотая щетинка.
Братья бросились кто куда. А Иван пришел в свой шатер, дернул за чумбур – явился конек-горбунок.
– Поймай свинью с двенадцатью поросятами, да чтоб на всех была щетинка золотая, – просит Иван.
Конек-горбунок исполнил приказ. Сидит Иван в шатре, а свинья с поросятами вокруг бегают.
А братья ездили, ездили по белу свету, ничего не нашли – домой возвертаются. Видят шатер, а рядом свинья с поросятами. Влезли братья в шатер:
– Здорово дневали!
– Слава Богу, – отвечает цыган. Они ему:
– Продай свинью с поросятами!
– Не продажная, – говорит цыган.
– Суму золота дадим, мы царские зятья скоро будем.
– Не продаю.
– А чего же ты хочешь? Назначь сам цену!
– С правой руки по мизинцу.
Делать нечего – согласились братья, отдали по мизинцу. Надели перчатки и погнали свинью с поросятами во дворец. Климу и Климке почет, а цыган у порога стоит.
Царь второе задание дает:
– Теперь изловите олениху с двенадцатью оленятами, да чтоб копыта у них золотые были.
Клим с Климкой в одну сторону бросились, цыган другую. Ездили, ездили братья – с пустыми руками едут обратно. Подъезжают к шатру, а возле него олениха с оленятами пасется. Влезли братья в шатер – и к цыгану:
– Продаешь олениху с оленятами?
– Продаю!
– Сколько хочешь?
– С ноги по мизинцу. Отдали братья по мизинцу.
Пригоняют олениху с оленятами. Цыган за ними. Братьев царь принимает с почетом, а на цыгана и не взглянул.
– А теперь, – говорит царь, – поймайте мне золотую рыбу, да чтоб она речи говорила.
Побегли Клим с Климкой на море. Кидали-кидали сетки – ничего не поймали. Поехали сумные домой. По дороге завернули в шатер. Влезли. Поздоровались с цыганом. Глядь – посреди шатра стеклянный таз с водой, а в нем плавает рыба золотая и речи говорит.
Кинулись братья в ноги цыгану:
– Продай!
– Купите, – отвечает цыган.
– Чего хочешь?
– Чудок шкуры со спины.
– Что ты, в своем уме?
– Не бойтесь, у меня ножик вострый, и не почуете, как вырежу.
Куда крутиться – согласились братья. Забрали рыбу, побежали к царю. Цыган следом.
Взял царь рыбку и на радостях пир затеял. Царь с зятьями нареченными на большом месте сидит, а цыган – у порога на скамеечке. Зятья хорошее вино пьют, а цыгану абы какое дают. Сами мясо едят, а ему кости кидают. Пируют. Царь веселый. Уж нарекли день свадьбы братьев.
– А ты, цыган, – говорит царь, – через год приходи свататься.
Закипело сердце у цыгана, говорит царю:
– Меня, царь-батюшка, ни за кого считаете?
Пошел он на двор, дернул за чумбур, явился конек-горбунок. Влез он ему в левое ухо, а вылез через правое и стал сам собой – Иваном Светильником.
Вошел в палату – царь с царицей диву дались, а братья и перепугаться не успели.
– Твои зятья любимые, – говорит Иван, – своей шкурой мне платили за свинью, олениху, золотую рыбку. Погляди на их руки, ноги, спину.
Выслушал царь и говорит:
– Вот тебе, Иван Светильник, сабля, хочешь, казни их, хочешь, милуй.
– Не буду я братьев казнить, а свадьбу свою вперед их справлю.
Затеяли свадьбу, и я там был. Поднесла и мне Катя-душа два стакана вина.
- Витязь
- Автор темы
15 дек 2014 20:29 #25740
от Витязь
Иванов сон
Жил дед с бабкой и прижили они себе сына. Сын вырос, стало ему лет пятнадцать. Звали мальчика Ваней. Вот встает один раз отец Вани рано утром и сбирается на охоту, а жене приказывает:
– Сготовишь обед, а сынок принесет.
Она ему ответила:
– Ладно!
Уехал он на охоту, а старуха принялась обед готовить. Наготовила кушать и гутарит сыну:
– Сынок! Понеси отцу кушать.
А сын отвечает:
– Ой, мама, как хорошо я спал и сон хороший видел. Ой, хороший!
– Скажи, сынок.
– Нет, не скажу.
– Как же, сынок, матери не скажешь?
– Нет, не скажу!
Просила-просила его мать, так он ей и не сказал свой сон. Она взяла хворостину и побила его. Сын взял обед да и пошел с ревом до отца. Приходит. Отец опрашивает:
– Что ты, сынок, плачешь?
– Меня маманя побила.
– А за что она тебя побила?
– Я спал и сон хороший видал. Она просила сказать про сон, а я ей не сказал. Вот она меня и побила.
– Ну, мне, сынок, скажи свой сон.
– Нет, не скажу.
– Не скажешь?
– Нет!
Обиделся отец на сына и побил его. Рассердился сын на отца и мать и пошел в степ. Идет и плачет, а навстречу ему черкезенин-мухаджир идет. Подошел до Ивана, спрашивает:
– Чего ты, мальчик, плачешь?
– Я спал и видел сон хороший, – гутарит Ваня. – Мама спрашивала, а я не сказал. Она побила меня. Пришел до отца и ему не сказал, и он меня побил; вот я и плачу.
Тут и черкезенин стал опрашивать:
– Матери с отцом не сказал, скажи мне…
– Матери с отцом не сказал, а тебе-то и подавно не скажу.
– Не скажешь?!
– Нет, не скажу.
Черкезенин бился-бился, а мальчик так и не сказал. Взял черкезенин плетку и больно побил Ивана.
Пошел мальчик путем-дорогою. Идет и плачет. Шел он, шел и пришел до моря. Стоит Иван на берегу и думает, как бы ему переехать на другую сторону, а денег-то у него нет. Глядит – корабель собирается отходить в море. Забрался Иван на корабель, спрятался на палубе среди канатох. Долго плыл корабель ну и приплыл на другой берег, в другое царство. Утром рано стали с корабеля разгружаться. Он с народом сошел на берег и думает: «Куда я теперь пойду?» Думал-думал и пошел в город.
Время идет, а мальчик растет. Вот идет Ваня по городу. Ну, идет и видит – стоит лавка. Подошел и сел подле. Сидит, греется на солнышке. Сидит он, а тут мимо него идет стража. Начальник стражи спрашивает:
– Кто такой?
Ваня молчит. Взяла его стража и отвела до царя на расправу. Приводят до царя. Царь спрашивает:
– Откуда ты и кто ты?
Ваня рассказал:
– Я из Расеи. Жил с матерью. Раз проснулся я, а мать гутарит мне: «Сынок, пойди на степ, отнеси отцу кушать». А я ей отвечаю: «Ой, мама, какой я хороший сон видел». Она просит: «Расскажи, сынок». Я ей не сказал своего сна. Она меня побила. Понес я отцу кушать. Отец меня спрашивает: «Что ты, сынок, плачешь?» Я ему отвечаю: «Мама побила». А он пытает меня: «За что тебя мама побила?». Я ему сказал, что видел хороший сон, а матери не сказал. Отец стал просить: «Скажи свой сон мне, сынок!» Я не сказал. Он меня кнутом побил. Я ушел. Иду дорогой, а навстречу мне черкезенин-мухаджир и спрашивает: «Мальчик, чего плачешь?» Я сказал ему, чего плачу. Он тоже стал просить сказать ему свой сон. Я ему не сказал. Черкезенин побил меня больно плеткой. Пошел я на море, сел в корабель и уехал в другое царство. Вот я рано утром сегодня приехал на корабеле в твое царство, царь.
Услыхал царь про сон Вани, тут и прицепился:
– Скажи, что ты во сне видел?
А Ваня отвечает:
– А я не скажу.
– Смотри, я могу тебя казнить. Я же царь.
– Ну что же, царь, а я не скажу.
– Так царю и не скажешь?
– Нет.
Разобиделся царь на Ваню, призвал двух солдат и приказ дал.
– Возьмите мальчика, отведите за город и казните.
Солдаты взяли Ваню, повели на казнь. Проводят егo мимо дворца царской дочери. Увидала она Ваню и стучит в окно солдатам. Солдаты остановились. Открыла царская дочь окно и спросила:
– Куда ведете?
– Царь повелел его казнить.
Она им приказывает:
– Оставьте его здесь, а во дворе есть старая собака, убейте ее. Когда убьете, вымарайте его рубашку в крови и отнесите моему отцу.
Так солдаты и сделали. Взяли собаку, зарезали ее за городом, рубашку Вани вымарали в крови и отнесли царю, а мальчика оставили у царской дочери.
Время идет и Ваня растет. Вырос он и стал красивым бурлаком. Через некоторое время другой царь объявляет войну тому царю, что приказал Ваню казнить, присылает он палку и пишет: «Отгадай, какой конец палки тоньше и легче. Не отгадаешь – будем воевать». Прочитал царь письмо и задумался. Думал-думал, ничего не надумал. Собрал синод да и прочитал это письмо синоду. Синод думал-думал, какой конец палки тоньше и легче, а какой толше и тяжелее, и палку ту глядели, из рук в руки передавали, да так и не отгадали.
Распустил царь синод. Остался один в печали и думает: «Ни за что ни про что воевать надо». А вечером приходит до царя дочь. Царь гутарит:
– Печален я, дочка.
– Какая тебе печаль, батюшка?
– Прислал царь англицкий палку и просит отгадать, какой конeц тоньше. Синод думал и палку ту глядели, а отгадать так и не отгадали.
– А что же теперь будет?
– Война. Так в письме царя англицкого сказано: «Не отгадаешь – войной пойду».
– А что будет, если найдется человек и отгадает?
– Если, дочь, тот человек стар – богатством награжу. Если молодой – тебя за него замуж отдам.
– Хорошо, отец. Наутро я приду и скажу тебе.
Ушла дочь царя к себе. Пришла и все рассказала Ване. А он ей гутарит:
– Пускай в котел воды нальют и бросят любым концом в воду. Какой конец сверху сначала покажется, тот самый тонкий и легкий будет.
Наутро пришла царская дочь до отца и сказала ему, как можно угадать тонкий конец палки. Царь так и сделал. Отгадал он и послал ответ англицкому царю. Англицкий царь тогда прислал три верблюдицы и письмо: «Одна верблюдица принесла двух верблюдят. Они выросли и стали похожими на мать: рост в рост, масть в масть, и не узнаешь, которая из трех мать». И пишет англицкий царь: «Угадай, которая из них мать? А не угадаешь – войной на тебя пойду!»
Прочитал царь письмо, поглядел на верблюдиц и не узнал, которая же из трех мать. Собрал царь синод, прочел письмо. Отгадывал синод неделю, другую и третью, так и не отгадал задачу.
Приходит до царя его дочка, а царь ей гутарит:
– Печален я, дочка. Прислал англrицкий царь верблюдиц и пишет, чтоб я узнал, которая из трех мать. Не отгадаю – будет война.
Дочка гутарит:
– Не печалься. Я наутро приду и скажу, как отгадать.
Пришла она к себе, позвала Ваню и рассказала ему. А он гутарит:
– Вот глупые! Целый синод гадал и не отгадал. Пусть они посадят всех верблюдиц на землю и ударят их сразу палками. Которые быстро вскочат на ноги – это дети, а мать старая – не так скоро и поднимется.
Наутро пришла царская дочь и рассказала ему, как нужно отгадать. Так царь и сделал. Узнал царь мать верблюдох и отписал англицкому царю.
Англицкий царь присылает письмо и пишет: «Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка? Отгадаешь – воевать не будем, а не отгадаешь – воевать будем».
Собрал царь синод. Синод думал-думал и ничего не надумал. Три недели отгадывали, так и не отгадали.
Вечером приходит до царя дочь, а царь совсем опечалился. Дочка спрашивает:
– Что ты, царь-батюшка, опечалился?
Он отвечает:
– Англицкий царь прислал письмо и пишет: «Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка?» Отгадаю – воевать не будем, а не отгадаю – воевать будем. Вот я и сижу, дочка, да и думаю: «Не отгадаем – война будет».
– Не горюй, утром я тебе расскажу, как быть.
Пришла к себе царская дочь, призвала Ваню, рассказала все как есть. А он ей гутарит:
– Теперь мне нужно до царя самому идти.
Пошла она до царя утром и гутарит:
– Отец, две беды отгадали и третью отгадаем.
– А кто отгадывал-то, дочка?
– Да тот Ванюша из Расеи, что тебе про свой сон нe стал гутарить.
– Он жив?
– Ну да. Это он все отгадал, третью загадку тоже отгадает, только ему надо самому придти.
– Ладно, пусть идет.
Утром приходит Иван до царя. Поздоровкался с ним и гутарит:
– Две беды отгадали и третью отгадаем. Дай мне, царь-батюшка, сорок солдат верховых, посади на кора6ель и отправь к англицкому царю, а я уже все сделаю.
Царь приказал сделать все, что Иван гутарит, поехал Ваня с солдатами к англицкому царю. Приехал он в англицкую страну и гутарит своим солдатам:
- Всех волкох собирайте по лесам и гоните через город.
Стали солдаты выгонять всех волкох из лесох и гнать через город. Народ взволновался: «Откуда-то приехали люди и всех волкох гонят». Ну, заявили об этом англицкому царю. Царь послал своих слуг спросить, кто старший этого дела, и привести его.
Пошли слуги, нашли Ваню и позвали до царя. Пришел он до царя. Царь спрашивает:
– Откуда ты?
– Из Расеи, – отвечает Иван.
– Почему гонишь из моих лесох через город волкох?
– У моего царя много овец, а стеречь их некому. Вот мы и забираем всех волкох, чтобы они караулили наших барашкох.
Царь гутарит ему:
– Наверно, парень, ты дурной…
А Иван ему отвечает:
– Может, я и дурной, а разе нельзя барашкох караулить волкам?
– Нельзя.
– А как же ты прислал письмо моему царю и пишешь, чтобы нашего жеребца случить с англицкой кобылой, а кобылу не прислал. Что же из этого будет?
– Ничего.
– Значит, нельзя этого сделать?
– Нельзя, – отвечает англицкий царь.
А потом спрашивает:
– А первые две загадки кто отгадал?
– Я.
Царь ему сказал:
– Молодец!
И за это отдал свою дочь за Ваню. Попировали, Ваня и поехал до своего царя с невестой. Приехал. На радости царь гутарит:
– И я за тебя отдам свою дочь.
Стали они гулять. Царь сидит со своей царицей вместе, а Ваня сидит с двумя царскими дочерьми. Вот царь и спрашивает:
– Ну, а теперь, зятек, скажи мне свой сон.
– Скажу. Я во сне видел, что по левую мою руку светит солнце, по правую сторону светит месяц. Вот сижу я, а по левую и правую руку сидят две царские дочери, а я от них отказался. Вот все и сбылось. Два царя отдали за меня дочерей своих, а я от них отказываюсь.
– Отчего? – спрашивает царь.
– Да не хочу я на царских дочерях жениться.
Ну, тут царь стал просить Ивана жениться на его дочери. Думал-думал Иван да и гутарит:
– Ну, раз просишь, можно, пожалуй, жениться.
Женился Ваня на царской дочери, а дочь англицкого царя отослал до отца.
Стали Иван с женою жить-поживать и добра наживать. Я у них был, мед-пиво пил.
Жил дед с бабкой и прижили они себе сына. Сын вырос, стало ему лет пятнадцать. Звали мальчика Ваней. Вот встает один раз отец Вани рано утром и сбирается на охоту, а жене приказывает:
– Сготовишь обед, а сынок принесет.
Она ему ответила:
– Ладно!
Уехал он на охоту, а старуха принялась обед готовить. Наготовила кушать и гутарит сыну:
– Сынок! Понеси отцу кушать.
А сын отвечает:
– Ой, мама, как хорошо я спал и сон хороший видел. Ой, хороший!
– Скажи, сынок.
– Нет, не скажу.
– Как же, сынок, матери не скажешь?
– Нет, не скажу!
Просила-просила его мать, так он ей и не сказал свой сон. Она взяла хворостину и побила его. Сын взял обед да и пошел с ревом до отца. Приходит. Отец опрашивает:
– Что ты, сынок, плачешь?
– Меня маманя побила.
– А за что она тебя побила?
– Я спал и сон хороший видал. Она просила сказать про сон, а я ей не сказал. Вот она меня и побила.
– Ну, мне, сынок, скажи свой сон.
– Нет, не скажу.
– Не скажешь?
– Нет!
Обиделся отец на сына и побил его. Рассердился сын на отца и мать и пошел в степ. Идет и плачет, а навстречу ему черкезенин-мухаджир идет. Подошел до Ивана, спрашивает:
– Чего ты, мальчик, плачешь?
– Я спал и видел сон хороший, – гутарит Ваня. – Мама спрашивала, а я не сказал. Она побила меня. Пришел до отца и ему не сказал, и он меня побил; вот я и плачу.
Тут и черкезенин стал опрашивать:
– Матери с отцом не сказал, скажи мне…
– Матери с отцом не сказал, а тебе-то и подавно не скажу.
– Не скажешь?!
– Нет, не скажу.
Черкезенин бился-бился, а мальчик так и не сказал. Взял черкезенин плетку и больно побил Ивана.
Пошел мальчик путем-дорогою. Идет и плачет. Шел он, шел и пришел до моря. Стоит Иван на берегу и думает, как бы ему переехать на другую сторону, а денег-то у него нет. Глядит – корабель собирается отходить в море. Забрался Иван на корабель, спрятался на палубе среди канатох. Долго плыл корабель ну и приплыл на другой берег, в другое царство. Утром рано стали с корабеля разгружаться. Он с народом сошел на берег и думает: «Куда я теперь пойду?» Думал-думал и пошел в город.
Время идет, а мальчик растет. Вот идет Ваня по городу. Ну, идет и видит – стоит лавка. Подошел и сел подле. Сидит, греется на солнышке. Сидит он, а тут мимо него идет стража. Начальник стражи спрашивает:
– Кто такой?
Ваня молчит. Взяла его стража и отвела до царя на расправу. Приводят до царя. Царь спрашивает:
– Откуда ты и кто ты?
Ваня рассказал:
– Я из Расеи. Жил с матерью. Раз проснулся я, а мать гутарит мне: «Сынок, пойди на степ, отнеси отцу кушать». А я ей отвечаю: «Ой, мама, какой я хороший сон видел». Она просит: «Расскажи, сынок». Я ей не сказал своего сна. Она меня побила. Понес я отцу кушать. Отец меня спрашивает: «Что ты, сынок, плачешь?» Я ему отвечаю: «Мама побила». А он пытает меня: «За что тебя мама побила?». Я ему сказал, что видел хороший сон, а матери не сказал. Отец стал просить: «Скажи свой сон мне, сынок!» Я не сказал. Он меня кнутом побил. Я ушел. Иду дорогой, а навстречу мне черкезенин-мухаджир и спрашивает: «Мальчик, чего плачешь?» Я сказал ему, чего плачу. Он тоже стал просить сказать ему свой сон. Я ему не сказал. Черкезенин побил меня больно плеткой. Пошел я на море, сел в корабель и уехал в другое царство. Вот я рано утром сегодня приехал на корабеле в твое царство, царь.
Услыхал царь про сон Вани, тут и прицепился:
– Скажи, что ты во сне видел?
А Ваня отвечает:
– А я не скажу.
– Смотри, я могу тебя казнить. Я же царь.
– Ну что же, царь, а я не скажу.
– Так царю и не скажешь?
– Нет.
Разобиделся царь на Ваню, призвал двух солдат и приказ дал.
– Возьмите мальчика, отведите за город и казните.
Солдаты взяли Ваню, повели на казнь. Проводят егo мимо дворца царской дочери. Увидала она Ваню и стучит в окно солдатам. Солдаты остановились. Открыла царская дочь окно и спросила:
– Куда ведете?
– Царь повелел его казнить.
Она им приказывает:
– Оставьте его здесь, а во дворе есть старая собака, убейте ее. Когда убьете, вымарайте его рубашку в крови и отнесите моему отцу.
Так солдаты и сделали. Взяли собаку, зарезали ее за городом, рубашку Вани вымарали в крови и отнесли царю, а мальчика оставили у царской дочери.
Время идет и Ваня растет. Вырос он и стал красивым бурлаком. Через некоторое время другой царь объявляет войну тому царю, что приказал Ваню казнить, присылает он палку и пишет: «Отгадай, какой конец палки тоньше и легче. Не отгадаешь – будем воевать». Прочитал царь письмо и задумался. Думал-думал, ничего не надумал. Собрал синод да и прочитал это письмо синоду. Синод думал-думал, какой конец палки тоньше и легче, а какой толше и тяжелее, и палку ту глядели, из рук в руки передавали, да так и не отгадали.
Распустил царь синод. Остался один в печали и думает: «Ни за что ни про что воевать надо». А вечером приходит до царя дочь. Царь гутарит:
– Печален я, дочка.
– Какая тебе печаль, батюшка?
– Прислал царь англицкий палку и просит отгадать, какой конeц тоньше. Синод думал и палку ту глядели, а отгадать так и не отгадали.
– А что же теперь будет?
– Война. Так в письме царя англицкого сказано: «Не отгадаешь – войной пойду».
– А что будет, если найдется человек и отгадает?
– Если, дочь, тот человек стар – богатством награжу. Если молодой – тебя за него замуж отдам.
– Хорошо, отец. Наутро я приду и скажу тебе.
Ушла дочь царя к себе. Пришла и все рассказала Ване. А он ей гутарит:
– Пускай в котел воды нальют и бросят любым концом в воду. Какой конец сверху сначала покажется, тот самый тонкий и легкий будет.
Наутро пришла царская дочь до отца и сказала ему, как можно угадать тонкий конец палки. Царь так и сделал. Отгадал он и послал ответ англицкому царю. Англицкий царь тогда прислал три верблюдицы и письмо: «Одна верблюдица принесла двух верблюдят. Они выросли и стали похожими на мать: рост в рост, масть в масть, и не узнаешь, которая из трех мать». И пишет англицкий царь: «Угадай, которая из них мать? А не угадаешь – войной на тебя пойду!»
Прочитал царь письмо, поглядел на верблюдиц и не узнал, которая же из трех мать. Собрал царь синод, прочел письмо. Отгадывал синод неделю, другую и третью, так и не отгадал задачу.
Приходит до царя его дочка, а царь ей гутарит:
– Печален я, дочка. Прислал англrицкий царь верблюдиц и пишет, чтоб я узнал, которая из трех мать. Не отгадаю – будет война.
Дочка гутарит:
– Не печалься. Я наутро приду и скажу, как отгадать.
Пришла она к себе, позвала Ваню и рассказала ему. А он гутарит:
– Вот глупые! Целый синод гадал и не отгадал. Пусть они посадят всех верблюдиц на землю и ударят их сразу палками. Которые быстро вскочат на ноги – это дети, а мать старая – не так скоро и поднимется.
Наутро пришла царская дочь и рассказала ему, как нужно отгадать. Так царь и сделал. Узнал царь мать верблюдох и отписал англицкому царю.
Англицкий царь присылает письмо и пишет: «Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка? Отгадаешь – воевать не будем, а не отгадаешь – воевать будем».
Собрал царь синод. Синод думал-думал и ничего не надумал. Три недели отгадывали, так и не отгадали.
Вечером приходит до царя дочь, а царь совсем опечалился. Дочка спрашивает:
– Что ты, царь-батюшка, опечалился?
Он отвечает:
– Англицкий царь прислал письмо и пишет: «Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка?» Отгадаю – воевать не будем, а не отгадаю – воевать будем. Вот я и сижу, дочка, да и думаю: «Не отгадаем – война будет».
– Не горюй, утром я тебе расскажу, как быть.
Пришла к себе царская дочь, призвала Ваню, рассказала все как есть. А он ей гутарит:
– Теперь мне нужно до царя самому идти.
Пошла она до царя утром и гутарит:
– Отец, две беды отгадали и третью отгадаем.
– А кто отгадывал-то, дочка?
– Да тот Ванюша из Расеи, что тебе про свой сон нe стал гутарить.
– Он жив?
– Ну да. Это он все отгадал, третью загадку тоже отгадает, только ему надо самому придти.
– Ладно, пусть идет.
Утром приходит Иван до царя. Поздоровкался с ним и гутарит:
– Две беды отгадали и третью отгадаем. Дай мне, царь-батюшка, сорок солдат верховых, посади на кора6ель и отправь к англицкому царю, а я уже все сделаю.
Царь приказал сделать все, что Иван гутарит, поехал Ваня с солдатами к англицкому царю. Приехал он в англицкую страну и гутарит своим солдатам:
- Всех волкох собирайте по лесам и гоните через город.
Стали солдаты выгонять всех волкох из лесох и гнать через город. Народ взволновался: «Откуда-то приехали люди и всех волкох гонят». Ну, заявили об этом англицкому царю. Царь послал своих слуг спросить, кто старший этого дела, и привести его.
Пошли слуги, нашли Ваню и позвали до царя. Пришел он до царя. Царь спрашивает:
– Откуда ты?
– Из Расеи, – отвечает Иван.
– Почему гонишь из моих лесох через город волкох?
– У моего царя много овец, а стеречь их некому. Вот мы и забираем всех волкох, чтобы они караулили наших барашкох.
Царь гутарит ему:
– Наверно, парень, ты дурной…
А Иван ему отвечает:
– Может, я и дурной, а разе нельзя барашкох караулить волкам?
– Нельзя.
– А как же ты прислал письмо моему царю и пишешь, чтобы нашего жеребца случить с англицкой кобылой, а кобылу не прислал. Что же из этого будет?
– Ничего.
– Значит, нельзя этого сделать?
– Нельзя, – отвечает англицкий царь.
А потом спрашивает:
– А первые две загадки кто отгадал?
– Я.
Царь ему сказал:
– Молодец!
И за это отдал свою дочь за Ваню. Попировали, Ваня и поехал до своего царя с невестой. Приехал. На радости царь гутарит:
– И я за тебя отдам свою дочь.
Стали они гулять. Царь сидит со своей царицей вместе, а Ваня сидит с двумя царскими дочерьми. Вот царь и спрашивает:
– Ну, а теперь, зятек, скажи мне свой сон.
– Скажу. Я во сне видел, что по левую мою руку светит солнце, по правую сторону светит месяц. Вот сижу я, а по левую и правую руку сидят две царские дочери, а я от них отказался. Вот все и сбылось. Два царя отдали за меня дочерей своих, а я от них отказываюсь.
– Отчего? – спрашивает царь.
– Да не хочу я на царских дочерях жениться.
Ну, тут царь стал просить Ивана жениться на его дочери. Думал-думал Иван да и гутарит:
– Ну, раз просишь, можно, пожалуй, жениться.
Женился Ваня на царской дочери, а дочь англицкого царя отослал до отца.
Стали Иван с женою жить-поживать и добра наживать. Я у них был, мед-пиво пил.
- Витязь
- Автор темы
16 дек 2014 00:20 #25741
от Витязь
Казанок
Дело это после бунта (Булавинское восстание – прим. ред.) было, когда все хоперские станицы царские солдаты пожгли и поразорили.
Остались в станицах старики, старухи да бабы с малыми детьми погорельцами. Жить им было негде, и хлеба тоже не достать. Не лучше чем в других станицах были дела и в нашей. Куда ни глянь – горе и слезы, везде нищета неприкрытая. Зима с морозами да вьюгами заходит. Для жилья себе казаки землянки порыли, плохо ли, хорошо ли живут. А вот с хлебом так тут совсем беда подошла. Ни у кого во всей станице самой что ни на есть завалящей корочки на поглядение не осталось. Если бы не один случай – всем бы зимою пришлось, нашим станичникам, с голоду подыхать. А случился он этот случай с девочкой-малолеткой от рода семилеточкой. Была она круглой сиротою, – ни отца ни матери у нее не было, и притулиться ей негде было. Она где ночь, где день по чужим людям ходила. В этот день она ходила-ходила, никто ей ничего не подал, у самих наших станичников нечего есть было. Во рту с самого утра у нее маковой росинки не было. Ходила она до самого вечера, ничего не выходила и поздним вечером за станицу вышла, на яр села и сидит, кругом себя по сторонам поглядывает. Никого сначала ни одной живой души не было, потом глядит – от Хопра к ней казак уже не молодой малолеток, а служивый прямехонько идет. Заробела чего-то девочка-малолеточка, хотела было от него убежать, да ноги не слушаются, не идут, сами собою подламываются. Сидит девочка-малолеточка не ворохнется, а служивый казак к ней подошел, поглядел да так ласково ей и говорит:
– Скажи мне, девочка-малолеточка, что ты не в доме отца с матерью под окошком сидишь, а вот тут на яру, к тырле, гнешься?
Загорюнилась девочка-малолеточка, и отвечает она служивому казаку на его ласковые слова:
– А нет у меня ни родимого отца с матерью, ни родительского дома с окошечком, и негде мне, кроме как тут на ветру, сидеть. Да это бы с полбеды было, сидела бы я тут да холод-стужу терпела, а когда дюже бы мерзнуть стала, попросилась бы к добрым людям, моим станичникам, отогреться, а беда моя, что с самого раннего утра у меня во рту ни маковой росинки не было. И просила я у станичников, чтобы они мне хлебца маленький кусочек подали, но у них самих своей что ни на есть завалящей корочки нет, и придется мне теперь, сироте, с голоду помирать.
Стоит, задумался служивый казак, видать, он к сердцу чужую беду-горе и сиротские слезы принимает. Долго стоял он так, а потом как топнет левой ногой, как крикнет громким голосом:
– А ну-ка встань, явись передо мною, как лист перед травою, казанок мой, не простой и не один, вместе с словом наговорным своим!…
Глядит девочка-малолеточка, а к ногам служивого казака катиться так небольшой казанок, всего в него пригоршни две пшена войдет, не больше. Поднял он его с земли и дает девочке-малолеточке.
– На, возьми и пусть у тебя будет до тех пор, пока нужда твоя не убудет. Знай, что этот казанок не простой: как ты есть только захочешь, ничего тебе не надо, бери этот казанок, над огнем повесь и скажи: «Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку». Как только ты это скажешь, так он и начнёт варить, успевай только ешь, а как наешься, сними его с огня, положи кверху донышком и скажи: «Казанок, казанок, слуга верный ты мой, вот тебе отдых и покой». И будет казанок лежать смирно и тихо.
Обрадовалась девочка, не знает, как служивого казака и благодарить. Хотела она ему в ножки поклониться, да он ее, девочку-малолеточку, до этого не допустил и говорит ей:
– А кто из злых людей да завистливых на твой казанок-пузанок позарится, так ты скажи: «Не тронь, а то придется тебе, лиходей, с самим Степаном Тимофеевичем Разиным дело иметь». Это ведь я его отобрал, с боя у персидскогохана себе взял.
Как сказал это служивый казак, так в темноте и пропал, словно его и сроду никогда не было. А девочка, не долго думая, тут же на яру набрала кизяков, разложила костер, поставила на него казанок и говорит, как ей служивый казак приказал:
– Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку.
И начал казанок варить. На огонек к девочке-малолеточке мало-помалу вся станица прибежала, – старики со старухами, бабы с малыми детьми и кое-какие служивые казаки все кашу едят да похваливают, да еще поприбавить себе каждый попрашивает. Девочка-малолеточка была не жадная, добрая – всем каши молочной вволю верхом накладывает и раз и другой, ни единого человека, ни старого, ни малого не обижает – всех потчует да привечает. Так и прокормились наши станичники в ту голодную зиму вокруг казанка-пузанка, какой Степан Тимофеевич Разин с боем у персидского хана отбил, а девочка-малолеточка в те времена на всю станицу кашеваркой была.
Дело это после бунта (Булавинское восстание – прим. ред.) было, когда все хоперские станицы царские солдаты пожгли и поразорили.
Остались в станицах старики, старухи да бабы с малыми детьми погорельцами. Жить им было негде, и хлеба тоже не достать. Не лучше чем в других станицах были дела и в нашей. Куда ни глянь – горе и слезы, везде нищета неприкрытая. Зима с морозами да вьюгами заходит. Для жилья себе казаки землянки порыли, плохо ли, хорошо ли живут. А вот с хлебом так тут совсем беда подошла. Ни у кого во всей станице самой что ни на есть завалящей корочки на поглядение не осталось. Если бы не один случай – всем бы зимою пришлось, нашим станичникам, с голоду подыхать. А случился он этот случай с девочкой-малолеткой от рода семилеточкой. Была она круглой сиротою, – ни отца ни матери у нее не было, и притулиться ей негде было. Она где ночь, где день по чужим людям ходила. В этот день она ходила-ходила, никто ей ничего не подал, у самих наших станичников нечего есть было. Во рту с самого утра у нее маковой росинки не было. Ходила она до самого вечера, ничего не выходила и поздним вечером за станицу вышла, на яр села и сидит, кругом себя по сторонам поглядывает. Никого сначала ни одной живой души не было, потом глядит – от Хопра к ней казак уже не молодой малолеток, а служивый прямехонько идет. Заробела чего-то девочка-малолеточка, хотела было от него убежать, да ноги не слушаются, не идут, сами собою подламываются. Сидит девочка-малолеточка не ворохнется, а служивый казак к ней подошел, поглядел да так ласково ей и говорит:
– Скажи мне, девочка-малолеточка, что ты не в доме отца с матерью под окошком сидишь, а вот тут на яру, к тырле, гнешься?
Загорюнилась девочка-малолеточка, и отвечает она служивому казаку на его ласковые слова:
– А нет у меня ни родимого отца с матерью, ни родительского дома с окошечком, и негде мне, кроме как тут на ветру, сидеть. Да это бы с полбеды было, сидела бы я тут да холод-стужу терпела, а когда дюже бы мерзнуть стала, попросилась бы к добрым людям, моим станичникам, отогреться, а беда моя, что с самого раннего утра у меня во рту ни маковой росинки не было. И просила я у станичников, чтобы они мне хлебца маленький кусочек подали, но у них самих своей что ни на есть завалящей корочки нет, и придется мне теперь, сироте, с голоду помирать.
Стоит, задумался служивый казак, видать, он к сердцу чужую беду-горе и сиротские слезы принимает. Долго стоял он так, а потом как топнет левой ногой, как крикнет громким голосом:
– А ну-ка встань, явись передо мною, как лист перед травою, казанок мой, не простой и не один, вместе с словом наговорным своим!…
Глядит девочка-малолеточка, а к ногам служивого казака катиться так небольшой казанок, всего в него пригоршни две пшена войдет, не больше. Поднял он его с земли и дает девочке-малолеточке.
– На, возьми и пусть у тебя будет до тех пор, пока нужда твоя не убудет. Знай, что этот казанок не простой: как ты есть только захочешь, ничего тебе не надо, бери этот казанок, над огнем повесь и скажи: «Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку». Как только ты это скажешь, так он и начнёт варить, успевай только ешь, а как наешься, сними его с огня, положи кверху донышком и скажи: «Казанок, казанок, слуга верный ты мой, вот тебе отдых и покой». И будет казанок лежать смирно и тихо.
Обрадовалась девочка, не знает, как служивого казака и благодарить. Хотела она ему в ножки поклониться, да он ее, девочку-малолеточку, до этого не допустил и говорит ей:
– А кто из злых людей да завистливых на твой казанок-пузанок позарится, так ты скажи: «Не тронь, а то придется тебе, лиходей, с самим Степаном Тимофеевичем Разиным дело иметь». Это ведь я его отобрал, с боя у персидскогохана себе взял.
Как сказал это служивый казак, так в темноте и пропал, словно его и сроду никогда не было. А девочка, не долго думая, тут же на яру набрала кизяков, разложила костер, поставила на него казанок и говорит, как ей служивый казак приказал:
– Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку.
И начал казанок варить. На огонек к девочке-малолеточке мало-помалу вся станица прибежала, – старики со старухами, бабы с малыми детьми и кое-какие служивые казаки все кашу едят да похваливают, да еще поприбавить себе каждый попрашивает. Девочка-малолеточка была не жадная, добрая – всем каши молочной вволю верхом накладывает и раз и другой, ни единого человека, ни старого, ни малого не обижает – всех потчует да привечает. Так и прокормились наши станичники в ту голодную зиму вокруг казанка-пузанка, какой Степан Тимофеевич Разин с боем у персидского хана отбил, а девочка-малолеточка в те времена на всю станицу кашеваркой была.
- Витязь
- Автор темы
16 дек 2014 00:21 #25742
от Витязь
Как атаман учился грамоте
Всякими правдами и неправдами домовитый казак Агафон затесался в станичные атаманы. Благодать ему, голова всей станицы, что хочу, то и ворочу! Было бы все хорошо, да оказалась у него одна закавыка – не умел ни читать, ни писать, а считал лишь до десяти и то по пальцам.
Досадно ему. Решил атаман научиться грамоте. Позвал солдата-грамотея Сидора к себе, что малых ребятишек обучал в станице, и говорит:
– Знаешь что, хочу, чтобы ты малость поучил меня: читать, расписываться, считать до сотни.
Солдат-грамотей на атамана поглядел, в угол плюнул.
– Тебя учить – руки обобьешь. Неохота мне связываться с тобой.
Атаман просит:
– Не откажи, обучи уж, постарайся, за платой не постою!
– Ну, ладно, – говорит солдат, – только уговор такой -платить мне в месяц будешь три рубля. И в моей воле будет тебя сечь плетью, дурь и лень выбивать.
– А без битья-то нельзя?
– Нет, никак невозможно, без этого тебя лапти плести не выучишь, а не то что грамоте.
Вздохнул атаман.
– Видно, делать нечего, так уж и быть, до смерти не убьешь.
На другой день солдат-грамотей принялся учить атамана. Из угла в угол по горнице ходит, твердит атаману: -Аз, буки; аз, буки! Атаман сует ему в руку пятак.
– Эти склады пропусти, никак я их не осилю.
Сидор пятак в карман спрятал и по азбуке твердит дальше:
– Веди, глаголь; веди, глаголь. Атаман вздохнул.
– Ты до следующего раза и эти оставь. После я их осилю. Солдат-грамотей перебрал все склады и буквы. Атаман в них ничего не уразумел. Сидор схватил тут азбуку и орет:
– Фита, ижица; фита, ижица! Вертит атаман головой во все стороны.
– Ничего не могу у тебя перенять. -Не можешь!
Сидор за чуб атамана – и давай его плетью пороть. Ревет атаман, что есть мочи, грозится.
– Я тебя, солдат, в острог на хлеб и воду посажу!
А солдат атамана знай свое – охаживает плетью да приговаривает:
– Не зря бью тебя, по уговору, учу грамоте, дурь выбиваю!
Целый год мучился солдат-грамотей, а атамана так грамоте и не выучил. Остался он дурак дураком, хотя носил атаманскую булаву, не по праву, а потому что первый богач был в станице.
Всякими правдами и неправдами домовитый казак Агафон затесался в станичные атаманы. Благодать ему, голова всей станицы, что хочу, то и ворочу! Было бы все хорошо, да оказалась у него одна закавыка – не умел ни читать, ни писать, а считал лишь до десяти и то по пальцам.
Досадно ему. Решил атаман научиться грамоте. Позвал солдата-грамотея Сидора к себе, что малых ребятишек обучал в станице, и говорит:
– Знаешь что, хочу, чтобы ты малость поучил меня: читать, расписываться, считать до сотни.
Солдат-грамотей на атамана поглядел, в угол плюнул.
– Тебя учить – руки обобьешь. Неохота мне связываться с тобой.
Атаман просит:
– Не откажи, обучи уж, постарайся, за платой не постою!
– Ну, ладно, – говорит солдат, – только уговор такой -платить мне в месяц будешь три рубля. И в моей воле будет тебя сечь плетью, дурь и лень выбивать.
– А без битья-то нельзя?
– Нет, никак невозможно, без этого тебя лапти плести не выучишь, а не то что грамоте.
Вздохнул атаман.
– Видно, делать нечего, так уж и быть, до смерти не убьешь.
На другой день солдат-грамотей принялся учить атамана. Из угла в угол по горнице ходит, твердит атаману: -Аз, буки; аз, буки! Атаман сует ему в руку пятак.
– Эти склады пропусти, никак я их не осилю.
Сидор пятак в карман спрятал и по азбуке твердит дальше:
– Веди, глаголь; веди, глаголь. Атаман вздохнул.
– Ты до следующего раза и эти оставь. После я их осилю. Солдат-грамотей перебрал все склады и буквы. Атаман в них ничего не уразумел. Сидор схватил тут азбуку и орет:
– Фита, ижица; фита, ижица! Вертит атаман головой во все стороны.
– Ничего не могу у тебя перенять. -Не можешь!
Сидор за чуб атамана – и давай его плетью пороть. Ревет атаман, что есть мочи, грозится.
– Я тебя, солдат, в острог на хлеб и воду посажу!
А солдат атамана знай свое – охаживает плетью да приговаривает:
– Не зря бью тебя, по уговору, учу грамоте, дурь выбиваю!
Целый год мучился солдат-грамотей, а атамана так грамоте и не выучил. Остался он дурак дураком, хотя носил атаманскую булаву, не по праву, а потому что первый богач был в станице.
- Витязь
- Автор темы
16 дек 2014 00:23 #25743
от Витязь
Как звери спасли охотника
Жил старик со старухой, и родили они себе сына.
Сын подрос и начал охотится. Выходит он однажды в путь, а навстречу ему заяц. Он хотел его убить. А заяц ему и гутарит:
– Не бей меня, Василий-охотник, я тебе пригожусь.
Он зайца не убил и пошел дальше, а заяц за ним следом побег. Идут они, а навстречу им лиса, он лису хотел убить, а лиса гутарит:
– Не убивай меня, Василий-охотник, я тебе на время сгожусь.
Он и лису не убил, и пошли они втроем. Вот идут они, идут, а навстречу им ведмедь. Парень и его хотел убить. А ведмедь просит:
– Не убивай меня, Василий-охотник, я тебе на время сгожусь.
Ведьмедя он тоже не убил. И пошли все звери за ним. Пришел Василий домой и привел зверей за собой. Так звери и стали жить с охотником. Куда он идет, туда идут за ним звери.
Вот долго Василий охотничал и задумал жениться. Женился он. Ну, живет он с молодой женою. Жил-жил и стал замечать, что жена невесела с ним. Стоит ему собраться на охоту, она сейчас же повеселеет. А до жены Василия змей приходил (оборотень тот змей был) – в человека он превращался, а когда нужно – змеем делался. Вот пошел раз Василий на охоту, а змей пришел до его жены. Пришел, и решили они с женой охотника: «Придет с охоты Василий – убить его». Пришел домой с охоты Василий. Когда он заснул, змей хотел задушить его, ну, а звери спасли охотника.
Вот один раз собрался он на охоту, а зверей не взял с собой. Змей обратно приполз и начал искать его. А звери набросились на змея, он и уполз. Ушел Василий на охоту, а жена его дома сидит, и звери дома. Змей приполз и приказал жене охотника, чтобы она вырыла яму для зверей, бросила бы их в яму и накрыла большим камнем. Ушел Василий на охоту, а зверей дома оставил. Жена вырыла яму и побросала туда зверей. Навалила сверху ямы камнем большим. А сам змей пополз в лес искать охотника. Увидал парень змея и полез на дерево. Змей полез за ним. Василий лезет выше и кричит – зверей зовет. А змей ползет за ним. Василий громче стал кричать:
– Ах вы, звери мои! Неужели вы не видите, что ваш хозяин пропадает! Спасите меня!
Первый услыхал заяц и потом ведьмедь. А все они сидели под камнем в яме. Лиса ударилась головой об камень, да только камня не сдвинула. Тогда она подкопала норку и вылезла. Вылезла, налегла на камень и сдвинула его. Звери выскочили из ямы и побегли на слух, где хозяин кричал. Добегли звери до хозяина, а его вот-вот змей схватит. Ведьмедь влез на дерево, вдарил лапой змея и сшиб его на землю. Упал змей на землю, а звери его и растерзали. Слез Василий с дерева и пошел домой, а за ним и звери пошли. А змей-то приказал жене охотника, когда в лес пополз искать Василия:
– Если меня убьют, то найди косточку и в подушку положи, на которой спит твой муж.
Пришел муж домой, а жена стала его беспокоить:
– Пойдем туда, где ты змея задавил.
Ну, муж сперва не хотел, а потом жена опять беспокоит. Раз она просит, другой и третий. Вот Василий и решил испытать жену. Ну и повел он ее на то место. Пришли они. Жена потайно взяла косточку от змея, принесла домой и положила тайком эту косточку в подушку. Положила и повеселела. Охотник видит, что жена веселая, и гутарит зверям:
– Смотрите, жена задумала нехорошее.
Пришла ночь, охотник лег спать, укололся и мертвым стал. Заметила это лиса, вытащила косточку – хозяин ожил. Так звери спасли своего хозяина. Охотник вывел жену в лес.
Прибегли звери лютые и разорвали злую жену охотника. А он живет с теми зверями и не разлучается.
Жил старик со старухой, и родили они себе сына.
Сын подрос и начал охотится. Выходит он однажды в путь, а навстречу ему заяц. Он хотел его убить. А заяц ему и гутарит:
– Не бей меня, Василий-охотник, я тебе пригожусь.
Он зайца не убил и пошел дальше, а заяц за ним следом побег. Идут они, а навстречу им лиса, он лису хотел убить, а лиса гутарит:
– Не убивай меня, Василий-охотник, я тебе на время сгожусь.
Он и лису не убил, и пошли они втроем. Вот идут они, идут, а навстречу им ведмедь. Парень и его хотел убить. А ведмедь просит:
– Не убивай меня, Василий-охотник, я тебе на время сгожусь.
Ведьмедя он тоже не убил. И пошли все звери за ним. Пришел Василий домой и привел зверей за собой. Так звери и стали жить с охотником. Куда он идет, туда идут за ним звери.
Вот долго Василий охотничал и задумал жениться. Женился он. Ну, живет он с молодой женою. Жил-жил и стал замечать, что жена невесела с ним. Стоит ему собраться на охоту, она сейчас же повеселеет. А до жены Василия змей приходил (оборотень тот змей был) – в человека он превращался, а когда нужно – змеем делался. Вот пошел раз Василий на охоту, а змей пришел до его жены. Пришел, и решили они с женой охотника: «Придет с охоты Василий – убить его». Пришел домой с охоты Василий. Когда он заснул, змей хотел задушить его, ну, а звери спасли охотника.
Вот один раз собрался он на охоту, а зверей не взял с собой. Змей обратно приполз и начал искать его. А звери набросились на змея, он и уполз. Ушел Василий на охоту, а жена его дома сидит, и звери дома. Змей приполз и приказал жене охотника, чтобы она вырыла яму для зверей, бросила бы их в яму и накрыла большим камнем. Ушел Василий на охоту, а зверей дома оставил. Жена вырыла яму и побросала туда зверей. Навалила сверху ямы камнем большим. А сам змей пополз в лес искать охотника. Увидал парень змея и полез на дерево. Змей полез за ним. Василий лезет выше и кричит – зверей зовет. А змей ползет за ним. Василий громче стал кричать:
– Ах вы, звери мои! Неужели вы не видите, что ваш хозяин пропадает! Спасите меня!
Первый услыхал заяц и потом ведьмедь. А все они сидели под камнем в яме. Лиса ударилась головой об камень, да только камня не сдвинула. Тогда она подкопала норку и вылезла. Вылезла, налегла на камень и сдвинула его. Звери выскочили из ямы и побегли на слух, где хозяин кричал. Добегли звери до хозяина, а его вот-вот змей схватит. Ведьмедь влез на дерево, вдарил лапой змея и сшиб его на землю. Упал змей на землю, а звери его и растерзали. Слез Василий с дерева и пошел домой, а за ним и звери пошли. А змей-то приказал жене охотника, когда в лес пополз искать Василия:
– Если меня убьют, то найди косточку и в подушку положи, на которой спит твой муж.
Пришел муж домой, а жена стала его беспокоить:
– Пойдем туда, где ты змея задавил.
Ну, муж сперва не хотел, а потом жена опять беспокоит. Раз она просит, другой и третий. Вот Василий и решил испытать жену. Ну и повел он ее на то место. Пришли они. Жена потайно взяла косточку от змея, принесла домой и положила тайком эту косточку в подушку. Положила и повеселела. Охотник видит, что жена веселая, и гутарит зверям:
– Смотрите, жена задумала нехорошее.
Пришла ночь, охотник лег спать, укололся и мертвым стал. Заметила это лиса, вытащила косточку – хозяин ожил. Так звери спасли своего хозяина. Охотник вывел жену в лес.
Прибегли звери лютые и разорвали злую жену охотника. А он живет с теми зверями и не разлучается.