Скорбные дни 1921 года

Скорбные дни 1921 года
Тамара МАКАРОВА, краевед

Недалеко от привокзальной площади, рядом с ДК железнодорожников стоит скромный памятник: на постаменте установлен бюст молодого бойца с распахнутой шинелью и сдвинутой набекрень «будёновкой». Так, придерживаясь традиционного облика героя гражданской войны, скульптор изобразил Василия Соленика. Рядом с постаментом — утоптанная дорожка, и невдомек прохожему, что пересекает она... могилу и что памятник этот - надгробие, установленное нашему героическому земляку, имя которого стало легендой ещё при его жизни...

На этом месте 85 лет назад, 9 марта 1921 года, при огромном стечении народа с высокими почестями был похоронен 22-летний чекист, погибший мученической смертью в дни крестьянского восстания. «Разъяренная банда зверски замучила свою жертву, — писала в те дни местная газета «Мир труда». — Посмотрите на труп — он неузнаваем. Грудь истыкана иголками, на ногах икры выжжены каленым железом, голова раздроблена, руки вывернуты...»

В траурные мартовские дни в городе и уезде совершались массовые захоронения погибших от рук мятежников. В Петропавловске их хоронили в братских могилах на Октябрьской площади. По просьбе рабочих железнодорожной станции исключение было сделано лишь для Соленика. Не только потому, что Василий был потомственным железнодорожником (его отец, Павел Александрович Соленик, долгие годы работал смазчиком на станции, он первый среди железнодорожников удостоился звания Героя Труда). Имя Василия Соленика, человека необычайной судьбы даже для того бурного времени, являлось тогда символом стойкости и мужества. Ему было девятнадцать, когда он сменил профессию телеграфиста железнодорожной станции на работу в транспортном ЧК. Бой с бандой, пытавшейся отбить железнодорожный состав с продовольствием, тяжелое ранение, плен, сначала белочешский, затем колчаковский концлагерь, вагон смертников, направленный из Петропавловска вглубь Сибири, неожиданная свобода от партизан, орудовавших в Красноярской губернии, участие в боевых операциях партизанского отряда - вот далеко неполный перечень эпизодов этой героической жизни.

Надгробие на могиле Соленика — это один из памятных знаков трагических событий 1921 года на карте города. О них напоминают мемориальная доска на доме Янгуразова (памятник архитектуры республиканского значения), где работал штаб ЧОН (частей особого назначения), и названия улиц, запечатлевших имена Сергея Яковлевича Малышева, Якова Осиповича Перминова, Ивана Спиридоновича Порфирьева, Хафиза Базарбаева, Баймагамбета Изтолина, а также Василия Павловича Соленика. Как и Соленик, все они были коммунистами и, так же, как и он, приняли мученическую смерть.

Боец чоновского отряда, известный писатель Сабит Муканов в романе «Школа жизни» так вспоминает о похоронах своего ближайшего друга, поэта Баймагамбета Изтолина: «Все убитые свозились в здание Петропавловской пожарной команды. Нельзя без содрогания вспоминать эти окровавленные груды изуродованных тел... Я долго искал среди убитых Баймагамбета. И, конечно, мне никогда не удалось бы опознать его по лицу — так изуродовано оно было. Но я узнал его по уцелевшим лоскутам ситцевого полосатого белья, сшитого аульным портным. Каждого погибшего положили в отдельный гроб. Некрашеные, простые, стояли они один за другим печальными рядами...»

Со второго марта по семнадцатое апреля на Октябрьской площади были похороны 217 человек. Сколько погибших похоронено родственниками на городских кладбищах — неизвестно. Как неизвестно и то, сколько убитых похоронено в братских могилах на станциях, в селах и деревнях нашей области. Нет такой статистики. Но самое печальное то, что имена многих погребенных остались неизвестными. Полностью неизвестны имена даже тех 217-ти, похороненных в Петропавловске. Почему так случилось? Казалось бы, советская власть должна была с благодарностью увековечить их имена и бережно хранить о них память. Однако власть фактически предала своих защитников: через несколько лет материалы о восстании крестьян против коммунистов и коммунистического режима, в том числе судьбы и имена погибших, были наглухо спрятаны под грифом «секретно» в архивах страны.

Лишь в период «хрущёвской оттепели» частично приоткрылась завеса над событиями 1921 года. 28 октября 1957 года на Октябрьской площади состоялся многолюдный торжественный митинг по случаю установления на постаменте обелиска мемориальной доски, впервые обозначившей мятежный год в истории Северного Казахстана. Вот её текст: «Здесь похоронены активные организаторы Советской власти в городе Петропавловске, расстрелянные белогвардейцами летом 1918 года, и жертвы кулацкого мятежа 1921 года». (Навешанный ярлык «кулацкий мятеж» на массовое выступление крестьян, в котором принимали участие целые деревни, держался до начала 90-х годов прошлого столетия). Между тем уже было потеряно драгоценное время. Сравнялись с землёй безымянные братские могилы, не стало многих родственников и близких людей погибших. Так что зародившаяся тогда идея высечь на камне имена всех погребенных осталась неосуществленной.

Справедливости ради следует отметить, что первые два-три года после подавления мятежа имена многих погибших коммунистов и комсомольцев не сходили со страниц местных газет, их семьи были окружены заботой государства. Так, в 1924 году при тотальном переименовании улиц города две из них были названы в память о погибших Сергее Малышеве и Хафизе Базарбаеве. В марте 1921 года при уездном отделе социального обеспечения начала работу комиссия «по оказанию помощи пострадавшим от контрреволюции». По заявлению от пострадавшей семьи назначалась небольшая пенсия и оказывалась единовременная материальная помощь продуктами и одеждой.

Сухие житейские документы одного из фондов областного архива. Порой они неожиданно ярко высвечивают не только своё время, но в какой-то степени и его героев.

Вот одно из заявлений, написанное в ноябре 1921 года почти детским, ещё несформировавшимся почерком: «Брат мой расстрелян белобандитами во время февральской реакции. В настоящее время у нас нет ничего, ни ложки, ни чугунка, ни чашки, ни блюдца, и я прошу вашего решения о выдаче мне вещей по прилагаемому при сем списку. Мне известно, что пострадавшие от контрреволюции получали мануфактуру, муку, мясо и много других вещей. Я же в настоящее время не имею смены одежды, а сестра даже не имеет совершенно нижнего белья, а из верхнего — только одну кофточку и одну юбку, а также не имеет ботинок и шубы. Прошу как можно скорее выдать то, что я прошу». Подпись: Александр Малышев.

Сашка Малышев! Кто не знал в городе этого мальчугана — младшего брата Сергея Яковлевича Малышева! Несколько месяцев тому назад в свои 14 лет он возглавил комсомольскую организацию Петропавловска, заменив на этом посту убитого Бориса Купершмидта. В день похорон старшего брата Александр, уже как комсомольский вожак, произнес над братской могилой страстную речь, о которой так вспоминал современник: «...совсем ещё мальчик осипшим от простуды голосом восхищал слушателей не столько содержанием, сколько смелостью своего выступления».

Александр Яковлевич Малышев прожил замечательную, яркую жизнь. После завершения учебы в Москве он преподавал политэкономию в МВТУ им. Баумана. Доктор экономических наук. В годы Великой Отечественной войны — начальник политотдела Украинского фронта, подполковник. Умер А.Я. Малышев в Москве в 1967 году.

Среди материалов комиссии по оказанию помощи жителям Петропавловска неожиданно встречается заявление от коренного пресновчанина - шестидесятилетнего Степана Васильевича Садчикова. Какие-то серьёзные причины заставили его в апреле 1921 года переехать вместе с семьёй из Пресновки в город. Два месяца тому назад, 17 февраля, его дочь Мария Степановна Садчикова, комсомолка, сельская учительница, вместе с другими комсомольцами и коммунистами Пресновки после пыток была убита на краю старого станичного кладбища. Ей было восемнадцать...

Из заявления отца мы узнаем, что оказывается Мария Степановна была единственной кормилицей семьи из семи человек. Решение, которое приняла комиссия, приведу полностью: «Семье убитой назначить пенсию в размере шестикратной минимальной ставки. Отцу, матери, двум сестрам (11 и 15 лет), двум братьям (12 и 14 лет) выдать по паре белья и по платью, а также 5 катушек ниток, кожевенного товару на одну пару детской обуви, одну пару чувяков и два пуда муки».

Писатель Иван Петрович Шухов, увидев как-то фотографию Марии Степановны в пресновском школьном музее, оставил в тетради отзывов такую запись: «Она была моей учительницей. Как самый маленький ростом из всех моих одноклассников, я, сидя на первой парте, ПОЧТИ не сводил с Марии Степановны широко раскрытых, по-детски влюбленных глаз. С тех пор прошли многие годы, но и по сей день не потускнел, не померк в моей памяти, в душе моей образ юной моей наставницы. Жизнерадостной, полной неповторимого очарования, предстаёт она, как живая, передо мной. Стройная, со смеющимися голубыми глазами, с жарким румянцем на смуглом лице, с чисто русской душевной девичьей кротостью, с отзывчивым сердцем».

Первое, что поражает при знакомстве с документами крестьянского восстания, — это неслыханная жестокость, с которой истязали, мучили и убивали прежде всего коммунистов и комсомольцев. Но не меньшее впечатление оставлял и масштабный, безумный политический эксперимент, который больнее всего ударил по крестьянству и который вошел в нашу историю под названием«военный коммунизм». 10 декабря 1919 года газета «Мир труда» впервые опубликовала приказ уездного ревкома, согласно которому запрещалась торговля хлебом, крупой, фуражом, чаем, солью, мясом, конопляным, льняным, подсолнечным маслом, а также животными жирами. Эти продукты теперь крестьянин должен был сдавать государству «по твердым ценам», то есть фактически бесплатно. Список монополизированных государством продуктов постоянно расширялся. К концу 1920 года была запрещена торговля яйцами, картофелем и другими овощами. Крестьянина, пытавшегося продать запрещенные продукты, ждало тюремное заключение не менее чем на 10 лет, принудительные работы и конфискация всего имущества.

Однако продразверстка была не единственной бедой, свалившейся на головы сельчан. К полному разорению приводили их многочисленные повинности, наиболее тяжелой из которых являлась подводная. Член Петропавловского ревкома Федоров вынужден был признаться в своем отчёте: «...крестьянство измучено подводной повинностью. В селах, близлежащих от ссыпных пунктов и железных дорог, где подводная повинность особенно тяжела, жители продают за бесценок дома и уезжают подальше...» К этим словам следует добавить, что жители, продавшие свой дом, вынуждены были скрываться от власти, так как любой переезд в уезде находился под запретом.

Не меньшее отчаяние у крестьян вызывали принудительные сельскохозяйственные работы. «Граждане говорят, что они не против Советской власти, — информировал представитель ВЦИК, посетивший Петропавловский уезд летом 1920 года, — а против тех, кто приказывает во время распутицы молотить хлеб, при этом не разъясняя дело, а стуча кулаками и угрожая...»

Тяжелое положение крестьян усугубляло засушливое, неурожайное лето 1920 года. Урожай же прошлого, 1919 года, на три четверти ушел под снег из-за военных действий на территории уезда.

Первой реакцией крестьян на царивший произвол в деревне были жалобы во все доступные инстанции. «Покорнейше просим дать содействие бедному крестьянству, которое остается в полном разорении», — такими словами заканчивалось коллективное письмо, адресованное Петропавловскому ревкому жителями сел Богдановка, Петровка и Святодуховка. Не ограничиваясь письменными жалобами, крестьяне посылали ходоков в Петропавловск. В июле 1920 года группу крестьян принял в своем кабинете видный большевик, член президиума Петропавловского уездного исполкома Владимир Иосифович Гозак. Выслушав сельчан, он лишь прочитал им краткую лекцию о единственно верном курсе партии. Когда, покидая кабинет, один из посетителей бросил: «Раз так... Мы ведь и за вилы можем взяться...» На что Владимир Иосифович спокойно ответил: «А мы вас уничтожим».

Гозак прибыл в наш город по направлению из Москвы в ноябре 1919 года, сразу после освобождения Петропавловска от колчаковских войск. К этому времени 25-летний коммунист прошел первую мировую войну, отсидел в тюрьме за связь с большевиками в своем родном городе Луцке на Украине, воевал с армией Деникина. Современники вспоминают о нем как о пламенном ораторе, речи которого были посвящены самой волнующей теме того времени — мировой революции. Не только Гозак, но и все большевики страны с надеждой и величайшим напряжением следили тогда за боевыми действиями Красной Армии на территории Польши, где, как им казалось, решалась судьба планеты. Ожидания коммунистов России четко выразил командующий войсками Западного фронта М.Н. Тухачевский в одном из своих приказов: «...через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир человечеству».

На фоне таких событий жалобы крестьян могли показаться надуманными и нестоящими внимания.1


Между тем первый грозный сигнал о надвигающейся катастрофе поступил уже в августе двадцатого года из Всесвятского района. Здесь объявился отряд«зеленых» в количестве 200 человек. Восставшие разогнали уполномоченных по продразверстке и заявили о свободе торговли. Мятеж «зеленых» был беспощадно подавлен, но расправа лишь обострила ситуацию в уезде. В первой половине февраля 1921 года отдельные группы восставших объединились в так называемую «Народную армию», которая насчитывала уже десятки тысяч мятежников. Оставляя кровавый след, она двинулась на Петропавловск... Только тогда, когда крестьянская армия находилась уже на подступах к городу, в Петропавловске забили тревогу. Оборону города взяла на себя срочно сформированная «чрезвычайная пятерка», в распоряжении которой был небольшой гарнизон и два коммунистических отряда (отряды ЧОН), один из них защищал железнодорожную станцию. Вечером 13 февраля коммунистический отряд из 1 50 человек двинулся навстречу противнику к казачьей станице Новопавловской, но не достигнув намеченного пункта, оказался в западне. Лишь немногим удалось вырваться из окружения. В числе взятых в плен чоновцев был их командир — В.И. Гозак. Долго никто не знал о его судьбе. Только в начале апреля, когда сошел снег, обезображенное четвертованное тело Гозака было обнаружено на краю станицы...

Не встречая серьёзного сопротивления, в ночь с 13-го на 14-ое февраля мятежники вошли в город. «Чрезвычайная пятерка» бежала на железнодорожную станцию — это был единственный район Петропавловска, который не удалось захватить повстанцам. Однако надежды на то, что железнодорожный отряд сможет коренным образом изменить ход событий не было, поэтому ночью 14 февраля с большими предосторожностями от станции Петропавловск отошел поезд, увозивший важные документы, ценное имущество, больных и раненых — тех, чья жизнь могла оказаться в опасности. Поезд шел на восток, в город Омск, который в тот период ещё являлся административным центром Акмолинской области. Вместе со своими подопечными уезжала и врач Казанская (имя и отчество неизвестно), назначенная начальником санитарного вагона.

Но в пути случилось непредвиденное: части «Народной армии» остановили поезд на станции Токуши, и пассажиров санитарного вагона ждала неминуемая смерть. Если бы не мужество врача. Вот что вспоминает бывший секретарь Петропавловского уездного комитета партии П.И. Смирнов: «Я был ранен в бою за город и меня вместе с другими ранеными бойцами отправили поездом в санитарном вагоне из Петропавловска. На следующий день, рано утром, поезд неожиданно остановился на станции Токуши. В наш вагон ворвались два бородатых мужика, один из которых, объявив, что он командир роты Балашкин, стал кричать, что у него коммунисты забрали 4 амбара с хлебом и что теперь пощады от него не будет. Балашкин распорядился немедленно отправить меня в сельсовет, где, как потом стало известно, производились расстрелы коммунистов. Стоявшая тут же врач вызвалась сама отвезти меня в сельсовет. Она же повела подводу. Во время пути нам встречались вооруженные всадники, которые спрашивали, кого она везет и куда. Каждый раз женщина односложно отвечала, что везет раненого и ищет хату, куда можно было бы его положить. И нас пропускали, очевидно, приняв за своих. Не доезжая до сельсовета, врач резко повернула подводу в противоположную сторону и остановила её около дома, в котором размещался местный лазарет. Здесь меня приняли и уложили на пол, рядом с ранеными бородачами. Ночью несколько раз заходили постовые с проверкой и, ничего не заподозрив, - уходили. На следующий день, 1 5 февраля, полк Красной Армии вошел в Токуши...»

Вечером того же дня отборные части Красной Армии подошли к Петропавловску. В распоряжении командующего сводного войска находились 249, 250, 253 стрелковые полки из Алтайской губернии, из Омска — коммунистический отряд в сопровождении бронепоездов «Красный сибиряк» и «Мститель», а также кавалерийский полк «Кубанцы», из Исилькуля — взвод артиллерийского дивизиона. Вся эта мощь противостояла армии, большая половина которой сражалась вилами, топорами и дубинками. Не удивительно, что операция по освобождению города завершилась менее чем за сутки. Причем наступление велось с целью полного физического уничтожения противника. «Энергичным наступлением преследовать противника и уничтожить остатки повстанческих банд!» — так говорилось в приказе командующего сводными войсками. Ему вторил приказ Сибревкома: «Добейте жалкие остатки золотопогонной колчаковщины!»

Никогда еще Петропавловск не видел столько пролитой крови, как в этот день — 16 февраля, ставший первым днем «красного» террора.

В городе, застывшем в оцепенении от хладнокровных массовых убийств, раздался лишь один голос, взывающий к разуму и милосердию. Это был голос Петропавловского епископа Мефодия. Прервав литургию, с высоко поднятым крестом он вышел на паперть Вознесенского собора, чтобы остановить группу обезумевших от крови и легкой победы бойцов, которые в поисках противника устремились в храм. Речь владыки была оборвана ударом штыка. И потом уже бездыханному телу наносились удары ещё и ещё.

Вскоре после освобождения города в Петропавловске начал работать ревтрибунал, специально прибывший из Омска. Одновременно в освобожденных селах проводилась тщательная «зачистка» сотрудниками ЧК. Результатами карательных мер, как правило, становились расстрелы.

Однажды чекисты нагрянули в имение князя Валерия Михайловича Шаховского (ныне село Шаховское). Князь владел на арендованной земле высокотоварным, основанным на принципах фермерства, хозяйством. Он всецело был поглощён своим делом, сторонился политики, не примыкал ни к одной политической партии. И это спасало его в годы гражданской войны. В 1917 году, в период правления Совдепа, князь сам предложил передать своё имение государству, оговорив при этом лишь одну просьбу: разрешить ему и дальше работать в хозяйстве в качестве штатного специалиста. На вопрос, что удерживало его, выпускника Московского университета, юриста по профессии, на североказахстанской земле, Шаховской дал такой ответ в своих показаниях: «Верный свободолюбивым идеям Московского университета, я поехал на службу в захолустье — в Самарскую губернию податным инспектором. Здесь я отдал под суд трех земских начальников за вымогательства с крестьян, после чего был уволен и переведен на службу в Крестьянский земельный банк. Прослужив 12 лет и найдя неправильной деятельность правительства, я ушел со службы... Остаток своей жизни я решил посвятить культуре сельского хозяйства: распространять среди населения хороший племенной скот и лучший семенной материал. Это я и делал с 1913-го по 1919-ый годы, вложив в любимое дело весь свой капитал и живя в простой землянке в течение двух лет...» Князь был расстрелян через три дня после ареста, 24 марта 1921 года. Шаховского казнили по шаблонному, широко распространённому в те дни обвинению — «за принадлежность к монархической партии».

Аресты и массовые расстрелы продолжались до 1-го мая, когда была объявлена частичная амнистия участникам восстания. Однако амнистия оказалась лишь кратковременной передышкой, после которой репрессии проводились с прежним усердием. Порой такое «усердие» становилось даже предметом судебного разбирательства. Вот строки из обвинения, предъявленного важным сотрудникам комиссии по борьбе с контрреволюцией — Волкову и Хотулёву (оба осуждены условно): «В ночь со второго на третье сентября 1921 года завполитбюро Волков пригласил к себе на квартиру уполномоченного по разведке Хотулёва и сказал, что сегодня надо несколько явных бандитов расстрелять. Волков и Хотулёв пришли в политбюро, где Хотулёву было приказано приводить арестованных. Привели Юрченко и Антипова, каковых Волков избивал, а затем Волков застрелил Юрченко в конюшне политбюро, а Антипова увели назад. Вторыми были приведены Десятников и какой-то старик, которых Волков также избил, старика отправил в камеру, а Десятникова застрелил в той же конюшне. Последним был приведён Поляков, которого Хотулёв раздел в конюшне и стал ожидать Волкова. Раздетый Поляков толкнул Хотулёва и бросился бежать, но был убит Хотулёвым во дворе политбюро. В тот же момент совершил побег Моисеенко, Волков догнал его за оградой политбюро и убил из ружья. Кроме того, Волков и Хотулёв, обходя ночью камеры с арестованными, производили избиение таковых плетью».

Эта мрачная сцена расправы без суда над повстанцами происходила во дворе здания, хорошо известного горожанам. До недавнего времени в нем размещался городской отдел милиции. В 20-40-е годы здесь находились ЧК, органы ГПУ, ОГПУ, НКВД. Сегодня на месте снесенных строений возвышается памятник жертвам политических репрессий.

...Еще лет двадцать тому назад в нашем городе можно было встретить свидетелей той страшной трагедии. Но делиться воспоминаниями могли не многие: душили слёзы, мешало крайнее волнение. А ведь речь шла о событиях более чем полувековой давности! Безмерное людское горе, жертвы крестьянской войны, спровоцированной политикой государства, не должны быть преданы забвению. А погибали, как и в любой войне, в первую очередь лучшие представители нации...

Прошли годы. Сегодня коренным образом изменился взгляд на события 1921 года, реабилитированы многие невинные жертвы тех скорбных дней. В том числе — князь В.М. Шаховской (решение прокуратуры Северо-Казахстанской области от 11 декабря 1997 года).

В августе 2000 года Архиерейский собор Русской Православной церкви причислил епископа Мефодия к лику новомученников российских и установил дату памяти святого — 17 февраля.

Казалось бы, наступило время объективной оценки прошлого и торжества истины. Однако, на мой взгляд, объективный подход к нашей истории не возможен без милосердия, к которому взывал владыка Мефодий и суть которого раскрыта в словах евангельской притчи: «...если каждый будет прощать от всего сердца брату своему согрешения его». В противном случае нам грозит опасность уподобиться своим категоричным предшественникам-летописцам советского времени.


«Мой город» №1 (15) 2006