×

Внимание

Форум находится в режиме только для чтения.

Казачьи сказки

  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:00 #25704 от Витязь
КАЗАК И ВЕДЬМА

Поздним вечером приехал один казак в село, остановился у крайней избы и стал проситься:
— Эй, хозяин, пусти переночевать!
— Ступай, коли смерти не боишься.
«Что за речь такая!» — думает казак, поставил коня в сарай, дал ему корму и идет в избу.
Смотрит: и мужики, и бабы, и малые ребятишки — все навзрыв плачут да богу молятся; помолились и стали надевать чистые рубашки.
— Чего вы плачете? — спрашивает казак.
— Да вишь, — отвечает хозяин, — в нашем селе по ночам смерть ходит, в какую избу ни заглянет — так наутро клади всех жильцов в гроба да вези на погост. Нынешнюю ночь за нами очередь.
— Э, хозяин, не бойся; бог не выдаст, свинья не съест.
Хозяева полегли спать, а казак себе на уме — и глаз не смыкает.
В самую полночь отворилось окно; у окна показалась ведьма — вся в белом, взяла кропило, просунула руку в избу и только хотела кропить — как вдруг казак размахнул своей саблею и отсек ей руку по самое плечо. Ведьма заохала, завизжала, по-собачьи забрехала и убежала прочь. А казак поднял отрубленную руку, спрятал в свою шинель, кровь замыл и лег спать.
Поутру проснулись хозяева, смотрят — все до единого живы-здоровы, и несказанно обрадовались.
— Хотите, — говорит казак, — я вам смерть покажу? Соберите скорей всех сотников и десятников да пойдемте ее по селу искать.
Тотчас собрались все сотники и десятники и пошли по домам; там нету, здесь нету, наконец добрались до пономарской избы.
— Вся ли семья твоя здесь налицо? — спрашивает казак.
— Нет, родимый! Одна дочка больна, на печи лежит.
Казак глянул на печь, а у девки рука отсечена; тут он объявил все, как было, вынул и показал отрубленную руку.
Мир наградил казака деньгами, а эту ведьму присудил утопить.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:02 #25705 от Витязь
"О чуде-чудище заморском,девице-красавице и серой волчице"

Много-много лет тому назад войско казачье ушло далеко с Дона дать острастку ордам вражеским, что непрестанно на станицы нападали. И вот в ту пору из-за моря, из-за океана приплыло в Тихий Дон Чудо-чудище, страшное, сильное, с двадцатью руками, с десятью ногами, с семью головами. Рыбий хвост длиной с версту, а глаза, как костры: горят, дымят и искры из них летят.

Плывет вверх по реке, волны вздымает, воду мутит, усатых сомов глотает. Встретит баркас с рыбаками, ударит хвостом - только шапки рыбачьи остаются плавать на мутных волнах.

Плачут женщины и дети-сироты на берегу, да горю не поможешь. А страшное Чудо-чудище плывет себе да плывет, а где проплывет, там слез людских - омуты целые.

Стонет и Тихий Дон от гнева. Почернел он, вспенился, страшный стал. Хочет грудью остановить Чудо-чудище, да очень уж сильно оно, не совладает с ним.

Вслед за Чудом-чудищем войско его плывет - заморские звери страшные: не то рыбы, не то люди. Каждый зверь оружием обвешан. Глаза у них злые, жадные, как у разбойников, так и шныряют по сторонам: присматриваются, где бы добычу схватить. Увидит зверь человека, снимет с плеча лук, достанет из колчана стрелу, натянет тетиву и летит стрела прямо в сердце человеческое.

Приплыло Чудо-чудище в то место, откуда Дон начало берет, легло брюхом на песок, стало воду пить. День пьет, два пьет, и в Дону воды уже мало становится. Мутнеет Дон, у берегов пенится, волнами о камни бьет, рокочет, будто плачет.

И решили тогда оставшиеся на Дону старики да подростки идти войной на Чудо-чудище. Наточили они сабли, навострили пики, сели на коней и направились к тому месту, где Чудо-чудище со своим войском расположилось.

Долго ли они ехали, много ли проехали, только вдруг видят - перед ними море раскинулось. Гуляют по морю высокие волны, летают над ними чайки белые, шумит море, будто сердится.

Удивились люди: откуда тут море появилось? Никогда его не было здесь. А потом поняли, что это Чудо-чудище пьет воду из Дона, а сюда выливает, чтобы не проехали они.

Вдруг вышло из того моря войско Чуда-чудища. У каждого зверя в руках лук со стрелами, а стрелы те ядом смертельным отравлены. Не успели и опомниться дети да старики, как градом полетели в них стрелы. Летят, как шмели, гудят.

Падают люди, редеет их войско.

Отошли они от берега, разбили свой лагерь, стали думу думать, что делать, и решили помощь просить у людей, что далеко на север от Дона жили, откуда и сами они, казаки, пришли.

Был среди казаков храбрый воин по имени Степан, и была у него красавица дочка Светланка. Мать у Светланки умерла, и поехала она со своим отцом-стариком на войну с Чудом-чудищем биться. Позвал Степан дочку и сказал:

- Далеко отсюда, за тремя лесами, за двумя реками, живет мой старший брат, а твой родной дядька. Садись на коня, дочка, скачи к нему, скажи, чтоб собрал людей в поход и вел к нам на подмогу. Долго и жестоко придется нам биться с Чудом-чудищем за наш Тихий Дон, за всю нашу родину. И нужна большая сила людская.

Обняла Светланка отца, поцеловала его, села на коня быстрого и помчалась.

Долго ли ехала она, много ли проехала, только вдруг видит: лежит на берегу маленькая рыбка, хватает раскрытым ртом воздух, бьется, задыхается без воды. Солнце печет, как огнем, и глаза у рыбки сделались мутными, как тусклое стекло.

Жалко стало Светланке рыбку. Спрыгнула она с коня, взяла рыбку на руки и понесла ее к реке. Пустила рыбку в воду, посмотрела, как она хвостиком вильнула, и только хотела к своему коню идти, глядь - а верхом на ее коне сидит зверь-рыба из войска Чуда-чудища.

Взмахнул зверь-рыба плеткой, ударил коня и ускакал прочь.

Запечалилась девочка. Села на берегу и горько заплакала.

"Как теперь доберусь я до своего дядьки? - думала Светланка. - Живет он за тремя лесами, за двумя реками, и, пока дойду до него, много людей погибнет от Чуда-чудища, от стрел его разбойников".

Плакала-плакала она, потом напилась воды и пошла вдоль берега.

Шла-шла Светланка, солнце уже скрылось за холмами, темно стало, дороги не видно.

Наконец подошла она к лесу. Села под деревом, вытащила из сумки кусок хлеба и только начала есть - слышит, стонет кто-то жалобно, как будто сказать что-то хочет.

Оглянулась она кругом, видит: лежит волчица, кровь у нее из ноги течет, рот от жажды открыт, глаза смотрят на Светланку, как человеческие.

Не испугалась девочка. Подошла она к волчице, оторвала кусок от своего платья, перевязала ей ногу. Потом набрала в роднике чистой воды, напоила волчицу и отдала ей весь свой хлеб, подумав: "Все равно обе мы не будем сыты одним куском, пусть лучше серая волчица наестся".

Потом, утомленная путем долгим, легла Светланка рядом с волчицей и крепко заснула.

Много ли, мало ли спала она, только слышит, как кто-то языком руку ей лижет. Открыла глаза, а перед ней серая волчица стоит, смотрит, головой на свою спину показывает, будто говорит: "Садись, Светланка, садись".

Села Светланка волчице на спину, ухватилась руками за ее шею, и понеслись они, как ветер, через леса, через ре ки, через луга. Едет она, едет, вдруг видит: на опушке леса, около избушки, сидит древняя-древняя старушка, седые волосы на ветру развеваются, из глаз слезы на землю падают.

Слезла с волчицы Светланка, подошла к старушке, поклонилась ей и приветливо промолвила:

- О чем плачешь, бабушка? Не помочь ли тебе в чем?

Посмотрела старушка на девочку и ответила:

- Спасибо тебе, внученька. Стара я стала, глаза не видят мои, руки-ноги не слушаются. Сижу вот здесь, встать не могу. Три дня не ем ничего, не пью. Горе мне...

Принесла Светланка воды старушке, вошла в хату, прибрала чисто, щей наварила, потом накормила старушку и прощаться стала.

А старушка и говорит:

- Доброму сердцу - добрые дела. Ведомо мне, что едешь ты к дядьке своему звать его на помощь к батюшке твоему. Только никого не застанешь ты там: прослышали люди о нашествии Чуда-чудища, сами пошли помогать войску вашему. И ты, внученька, иди обратно. А за доброту твою - вот тебе подарок: открой сундук в моей горнице, возьми там палицу. Палица та не простая, а волшебная. Как встретишься с ворогами, поднимешь палицу над головой и скажешь:

Палица, палица, вольная удалица,
за русскую волюшку, вольное раздольюшко
разгроми врага, сокруши врага,
сокруши врага, и развей врага!..

Взяла Светланка волшебную палицу, поблагодарила старушку, села на серую волчицу и поехала обратно. Едет она день, едет два, захотелось ей водицы напиться.

Подошла она к реке, наклонилась, чтобы воды зачерпнуть, а оттуда рыбка голову высунула и говорит человеческим голосом:

- Здравствуй, девица, здравствуй, красавица! Я рыбка-стерлядка, спасла ты меня давеча от смерти лютой, а теперь я тебе добром отплачу: иди прямо на восток, дойдешь до синего озера, а в нем моя сестрица живет. Передай ей поклон да спроси, по какой дороге идти к зеленому озеру, там бабушка моя живет. Бабушке поклонись да попроси у нее рубашку-кольчужку. А как наденешь рубашку-кольчужку, иди прямо на Чудо-чудище, бей его палицей-удалицей. А рубашку-кольчужку твою не пробьют ни сабли вострые, ни стрелы быстрые.

Сказала так рыбка-стерлядка, хвостиком вильнула и скрылась. Попрощалась Светланка с серой волчицей и пошла в ту сторону, откуда солнце всходит.

Долго ли шла, далеко ли она ушла, видит - озеро перед ней блестит, вода в нем синяя-синяя, как небо. В озере рыбы разные плавают, черепахи по дну ползают, а у берега стерлядка лежит, головку высунула, на солнышке греется.

Подошла к ней Светланка и говорит:

- Здравствуй, стерлядка! Иду я через поля и леса, от самого Тихого Дона, и несу тебе поклон от твоей сестрицы. Велела она тебе кланяться да пожелать жить-поживать долгие годы.

- Спасибо, девица, - отвечает стерлядка. - Давно я не видела сестрицу. Как увидишь ее - кланяйся ей от меня.

- А не знаешь ли ты, где ее бабушка живет? - спросила Светланка.

- Как же не знать, - отвечает стерлядка. - Иди прямо на восток, дойдешь до высокого дуба, а там муравьиная тропка прямо к зеленому озеру ведет. Там-то и живет старушка. Увидишь ее - кланяйся ей.

Поблагодарила Светланка рыбку и пошла опять прямо на восток.

Шла-шла, видит - стоит дуб высокий, кругом дуба желуди валяются и муравьи-работнички суетятся. Пригляделась Светланка, а от муравьиной кучи тропка идет. Бегают куда-то муравьи-работнички, то туда, то сюда.

Пошла Светланка по муравьиной тропке и пришла к зеленому озеру. Озеро глубокое, вода в нем зеленая, на воде кувшинки плавают, в воде золотые рыбки, как дети, тешатся.

Увидели золотые рыбки Светланку, испугались и нырнули на дно.

И сейчас же старая-старая рыбка-стерлядка выплыла. Посмотрела она на Светланку и говорит:

- Если с добром пришла, девица, - здравствуй! Доброму сердцу - добрые дела. Скажи, красавица, откуда пришла, зачем пожаловала?

Поклонилась ей Светланка и отвечает:

- Здравствуй, рыбка-стерлядка. Принесла я тебе поклон от твоей внучки с Тихого Дона да от другой внучки с синего озера. Велели они кланяться тебе да пожелать жить-поживать много лет. А еще внучка твоя - та, что на Дону живет, - велела сказать, что лихая напасть пришла: гуляет по Дону Чудо-чудище с разбойниками, стонет Дон, стонут люди и рыбы. Есть у меня палица-удалица, да уж очень много стрел у Чуда-чудища: не подойти к нему, не подъехать. А войско казачье в дальний поход ушло, остались дома лишь старики да женщины. Вот и пришла я просить у тебя рубашку-кольчужку да совета мудрого.

Выслушала рыбка-стерлядка Светланку и нырнула в озеро. Ждет-пождет девочка рыбку - нет ее.

Прошло немало времени, но вот опять взволновалась вода на тихом озере, вынырнула старая стерлядка. Во рту она держала рубашку-кольчужку, которая на солнце всеми цветами радуги переливалась.

Подплыла рыбка к берегу, оставила на нем рубашку-кольчужку и, обратившись в красную девицу, промолвила:

- Вот возьми волшебную рубашку-кольчужку. Сто лет назад накинула ее на меня колдунья и сказала: "Будешь ты сотню лет жить рыбой. Придет через сто лет на Дон Чудо-чудище, много горя принесет. Коль найдется в то время на Дону девица, что согласится Тихий Дон от Чуда-чудища избавить, а самой на сто лет рубашку-кольчужку надеть и сто лет в Дону плавать, отдашь ты ей эту рубашку". Вот сто лет и миновало с тех пор. И Чудо-чудище заявилось, горе принесло. А согласна ли ты Тихий Дон от горя избавить?

Посмотрела Светланка на девицу, и, не колеблясь, ответила:

- Как быть несогласной? Наш ведь он, батюшка Тихий Дон... А людей сколько гибнет, а горя сколько!.. А полонит Дон Чудо-чудище, ведь и дальше пойдет, по всей Руси разор учинит.

Надела на себя рубашку-кольчужку Светланка, простилась с красной девицей и скорее в путь обратный пустилась.

Идет, думу думает, как поскорее Тихий Дон от горя избавить, страшное Чудо-чудище уничтожить, людям радость и вольную волюшку вернуть.

Идет-идет, смотрит - серая волчица на дороге лежит, ее поджидает.

Обрадовалась Светланка, кинулась к серой волчице, за шею ее обнимает, шерстку ее гладит, приговаривает:

- Здравствуй, серая волчица, здравствуй, подружка моя верная. Соскучилась я по тебе, как по сестре родной.

А серая волчица тоже обрадовалась, ласкается к Светланке, смотрит на нее, и глаза ее радостью светятся.

Села Светланка на серую волчицу и помчалась к Тихому Дону.

А там в то время жестокая битва шла меж казаками и войсками Чуда-чудища. Храбро дерутся казаки донские, подростки да старики, но не устоять им перед страшной силой Чуда-чудища: на каждого человека по сто разбойников приходится.

А все же не отступают казаки. Свистят в воздухе их сабли острые, летят наземь головы разбойничьи. А Чудо-чудище стоит в стороне, за битвой наблюдает, ухмыляется: скоро, мол, конец Тихому Доиу будет.

Да недолго пришлось радоваться разбойникам: примчалась вдруг на серой волчице девица-красавица, золотистые косы от ветра развеваются, рубашка-кольчужка серебром на ней блестит, в руках грозная палица волшебная.

Серая волчица под ней, как добрый конь: на зверей злобно смотрит, рычит.

А Светланка поклонилась в пояс своему батюшке, всем людям ратным, а потом подняла над головой палицу и проговорила:

Палица, палица, вольная удалица,

за русскую волюшку, вольное раздольюшко

разгроми врага, сокруши врага,

сокруши врага и развей врага!..

Сказала она так, взмахнула палицей и помчалась прямо на войско Чуда-чудища.

Ударит палицей влево - валятся десять голов разбойничьих на землю, ударит вправо - двадцать голов катятся по земле.

Летят в Светланку стрелы отравленные, рубят ее сабли острые, да крепка рубашка-кольчужка: не пробьешь ее, не разрубишь.

А серая волчица зубами рвет разбойников, ногами топчет.

Бросило в бой Чудо-чудище все свои запасные полки, и несдобровать бы казакам, но тут подошло с севера на помощь войско могучее. Знамена развеваются, слышны звуки трубные, боевой клич воинов.

Попятились полки Чуда-чудища, а само оно вперед бросилось, держа в каждой руке по сабле.

Увидела это Светланка, подъехала к нему, взмахнула своей палицей - двух голов Чуда-чудища как не было.

А Светланка уже снова палицу над головой подняла,приговаривает:

...сокруши врага,

сокруши врага и развей врага!..

Струсило Чудо-чудище, бежать хотело, да не тут-то было. Светланка взмахнула палицей раз-другой, и вот лежат семь голов Чуда-чудища на донской земле, лежат, в крови купаются.

А Светланка слезла с серой волчицы, обняла ее и сказала:

- Спасибо тебе за службу твою. Расстанемся мы с тобой, да ненадолго. Приходи к Тихому Дону, не забывай меня.

Тут батюшка Светланкин подошел к ним, а за ним и весь народ.

Обнял Светланку отец и сказал:

- Ведомо нам, дочка, что уходишь ты от нас к Тихому Дону. Сослужила ты большую службу народу своему, и долго он тебя помнить будет. И ты помни всегда о своем народе, не забывай о нем никогда: ни в горе, ни в радости.

Посмотрела Светланка на отца и ответила:

- До свиданья, батюшка. Не печалься, что уходить мне надобно от вас. Хоть и буду жить я сто лет в рубашке-кольчужке в донской воде, а сердцем всегда буду с вами.

Сказала так Светланка и превратилась в маленькую рыбку. Взяли ее люди на руки, отнесли к Тихому Дону и опустили в воду.

Посмотрели они, как рыбка от берега поплыла, постояли и медленно пошли свои дела делать.

А серая волчица еще долго-долго лежала на берегу и глядела печально в воду.

...На этом сказка кончается.

Старые люди говорят, что когда приходил откуда-нибудь враг на Тихий Дон, появлялась на серой волчице девица-красавица в рубашке-кольчужке, с волшебной палицей в руках - и бежал тогда враг с Тихого Дона.

А потом Светланка и совсем осталась с людьми, чтобы уже никогда не уходить от них.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:04 #25706 от Витязь
ОБОРОТЕНЬ

В одной станице жил колдун по прозвищу Жогша. Настоящего его имени никто из станичников и не припомнил бы сразу. Жогша да Жогша. Народ его побаивался, он как бы этим довольный был. Действительную Жогша не служил. Нашли у него какой-то в теле изъян и дали ему отступную. Жил он один, ни с кем не знался. Потом взял к себе племянника вскормленником, на воспитание как бы.

Племянник его телесами был здоров, да ин-да умом слегка недовольный. Вечно ему от ребятни на орехи доставалось из-за его тугоумия. Жаловался племянник дяде на обиды, доносил ему о проделках ребятни. За что обзывали его «девкой губошлепой». Для казачонка позорней слова не придумаешь.

А верховодил над ребятней Минька, первый выдумщик и первый зачинщик ребячьих проказ. Не было ему в этом равных. Пройдет ли проказа даром или взъедет ему на шею, ему кубытъ все равно. Одно знал твердо Минька: проказа должна быть достойна казака, чтобы не пропасть ему в общем мнении.

Мать Миньки вздыхала горестно.
— У всех дети как дети, а мой сынок заполошенный,
— Опять заялдычила, — досадовал отец, — ты на своих дочек возлюбленных посмотри.

Защищал отец Миньку, но если проказа выходила наружу, спуску не давал, в строгости его держал.

Вот однажды играли казачата в прятки. Забежал Минька в заброшенный сарай, закопался в старую солому. «Тута, — думает, — ни за что не найдут, обыщутся». Вдруг видит, корова в сарай вошла, а за ней Жогша. Встал он напротив коровы. Уставился на нее зенками. Та засмирела, голову опустила, даже хвостом перестала махать. И молоко у нее из вымени само-собой потекло прямо наземь. Оторопел Минька. Испугался. Вон какими делами Жогша занимается. А корова-то соседская, видать, от стада отбилась. Соседка была вдовая, у нее детей мал мала меньше. Зачем-то ей пакостить! Взяло Миньку за живое. «Ну, — думает, — ведьмак киевский, погоди, удружу я тебе козью морду».

Вспомнил он, как Жогша нищих погорельцев кислым молоком угостил. Дал молока не мешочного, а кадочного, пригорклого, такого, что добрые люди и победнее сами не едят, а употребляют для выделки овчин. Потом у нищих от этого угощения животы и повспучило...

Слоилась корова, довольная замычала, хвостом замотала. Выгнал ее Жогша из сарая и потом сам ушел.

Минька из соломы выбрался, не до игры ему. На уме только одно: чтобы такое Жогше

замозголовить. Идет он по улице задумчивый. Слышит, окликает его кто-то. Оглянулся — Жогша. Зовет его к себе. Струхнул Минька, но виду не подал. Глаза у Жогши темные да злые. Схватил он Миньку. Ухо ему накрутил. Распухло оно, как вареник. Стерпел это Минька. Ждет, что дальше будет.
— Это тебе за то, что со мной не поздоровкался. Так отцу и передай. И отпустил Миньку. Пришел он домой. Отец спрашивает:
— Чо ухо оттопыренное, лазоревым цветом цветет?
— С Жогшей не поздоровкался.

Мать руками всплеснула: мыслимо ли дело Жогшу в досаду вводить. Отец насупурился. Взял минькино ухо да как крутнет! Слезы у того из глаз так и брызнули.
— Это, чтоб помнил, — говорит отец, — старших уважать надо.

В те времена строгости были большие. В станице в свычае было со всеми здоровкаться по несколько раз на дню. Младший старшему всегда первым должен уважение оказывать, «Ладноть, — думает Минька, — однако ж я все одно с Жогшей здоровкаться не буду».

Не задержалось у него, замозголовил он проказу. Выждал Минька, когда ни Жогши, ни племянника дома не было, и залез к ним в погреб. Батюшки мои! А там всего вдоволь: и говядины соленой, и масла, и яиц, а о молоке и каймаке говорить нечего: этим добром хоть пруд пруди. Набросал Минька в кадки да горшки дохлых мышей, кузнечиков, гусениц и всякой твари. И был таков. Жогша, обнаружив такое, чуть не дошел до конечного отчаяния. Побежал он к атаману жаловаться.
— Это Минька напрокудил. Его рук дело, больше некому.

Атаман призвал Миньку к допросу. Тот не заробел, говорит атаману:
— Чем на меня напраслину наводить, ты б Жогшу приструнил маленько. Снедь, небось, порченная была, вот и погибли твари ни за грош. А если б люди отведали, что тогда?

Засмеялся атаман: ловок шельмец, что с таким будешь делать. А Жогшу поначалу оторопь взяла, а когда ж в себя пришел, хотел Миньку за вихры ухватить, но тот не стал этого дожидаться, увернулся:
— Ну-ка, дале с табаком, дай дорогу с пирогом.

И на крыльцо правления выскочил. Слышит, кричит Жогша:
— Одрало бы тебя!

Засмеялся Минька. Ловко получилось. Дома, конечно, отец калашматки задаст. Зато Жогшу проучил.

Далее начались с Минькой случаи разные выходить. Попервам он им значения не придавал. Забежал к ним во двор черный кочет. Завидел Миньку, стал на него кидаться. Ах, ты, нечистый дух! Прыгает на парнишку, норовит глаза выклевать. Еле-еле отбился Минька, в сарай забежал. Гневается кочет, клекочет. От двери не отходит. Мать из хаты вышла, Миньку позвала. Он из-за двери нос высунул: нет ли кочета? Нету. Дух перевел. Мать смеется: видано ли дело, чтобы Минька в сарае сидел. А ему не до смеха. Да и стыдно стало, что кочета испугался.

Сколько времени с тех пор прошло — никто не считал, сидел Минька на крылечке, вдруг к его ногам клубок черной пряжи подкатил. Интересно парнишке, ждет, что дальше будет. А клубок круголя сделал да начал минькины ноги опутывать-стягивать. Страшно стало Миньке, силится он нитки разорвать да не тут-то было! Нитки, как железные, стянули обручами ноги, стали тело опоясывать. Дух заняло.

Вдруг отец во двор заходит.
— Ты чо, расселся, — говорит, — на ярманку пора ехать.
— Счас, — отвечает Минька, а сам с духом собраться не может.

Третий случай вышел, когда Минька уже женихаться начал. Идет он как-то с посиделок. Луна полная, светло как днем. На улице никого. Тихо, даже собаки не брешут. Вдруг из проулка кабан выскочил, такой здоровущий хряк. И понесся на Миньку во весь опор. Того и гляди, с ног собьет.

Не растерялся Минька, каменюгу ухватил да как метнет в кабана. Попал ему прямо в лоб. Остановился кабан, закачался. На передние ноги упал. Выдернул Минька кол из плетня и начал его обуздывать. А тот очухался. В себя, видать, пришел от минькиных угощений. Заюзжал. Минька, недолго думая, вскочил на него верхом. Кабан понесся пулей. Дух захватывает. Понукает его Минька и по бокам не забывает наяривать.

За станицей упал кабан без сил, носом кровь пошла. Глянул Минька, а под ним-то не кабан, а сам Жогша лежит. Вот такие дела!

Взмолился Жогша:
— Не бей ты меня, пожалей... Бросил палку Минька.
— Так это ты на меня кочетом налетал да пряжей опутывал?
— Я то был...

Разозлился Минька, в пору хоть опять за палку взяться да бока колдуну перекрошить.
— Отпусти ты меня, — просит Жогша и горько плачет, — не буду я больше никому вреда делать.
— Ну, смотри у меня, ежли что, не спущу я тебе, заставлю из песка веревки вить.

Оставил Минька Жогшу и домой пошел. Мать на стук двери встала, лампу зажгла. Увидела Миньку, руками плесь.
— Ты что такой замусатенный? Всё ли благополучно?

А Минька отвечает весело.
— Нет, не все. Мыши кошек стали есть, воробьи коршунов ловят, на станичной колокольне кобыла повесилась, а соседкин кабан Жогшей нарядился.

Махнула мать рукой:
— Ложись спать, мелево!

После этого случая Минька нос закопылил. Как же, самого Жогшу одолел. А Жогша с полгода из дома не выходил, хворый лежал. Приутих, сбил с него Минька форс. Да надолго ли? Затаился по-всему колдун до времени, случай подходящий выжидал, как обиду выместить.

Время пришло, понравилась Миньке девица по имени Татьяна. Бывало, сколько разов мимо нее проходил и ничего, не появлялось у Миньки на сердце сладкого щемления. А увидел-разглядел он ее на игрищах. Стояла Татьяна у дерева, ядреная да румяная, залюбуешься. Подошел к ней Минька.
— Эх, щечки, — говорит, — точно яблоки. Поди ж и твердые такие. Дай потрогаю. Татьяна ему эту вольность не спустила.
— Уйди, шабол! — говорит. — Куды руки тянешь? Не твое — не трожь!
— Дай срок.

Посмеялся Минька, однако ж встрепыхнулось его сердце. Не привыкший казак отступать. Если с одного бока отлуп получил, он с другого зайдет. Добился он-таки татьяниного расположения и любви до самого конца жизни.

Сосватали Татьяну за Миньку. К свадьбе приготовились. Спохватилась мать: Жогшу не пригласили — долго ли до беды. Минька мать успокоил.
— Не беспокойся, я сам до него донесусь.

Обрадовалась мать, никак Минька за ум взялся. А тот идет, посмеивается, решил Минька про себя колдуна на свадьбу не приглашать. А вот изведать его надо, да строго-настрого предупредить, чтоб не баловал.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:05 #25707 от Витязь
ОБОРОТЕНЬ

Зашел Минька в хату к Жогше — нету никого, В кухнешку заглянул — нету, на базы — тож. Видит, над погребом дверца открыта. Минька туда. Так и есть. В погребе колдун.

Над кадушкой склонился, нашептывает что-то. Батик его змея обвила, шипит в ответ. «Опять затевается старый хряк, — подумал Минька, — вновь что-то замыслил». Закрыл он дверцу в погреб, в сердцах камнем привалил и крикнул:
— Приходи на свадьбу, Жогша!

А в ответ ругательства да проклятья.

Дома мать Миньку спрашивает:
— Ну как, пригласил Жогшу?
— Пригласил.
— Придет?
— С полным удовольствием.

Вздохнула мать с облегчением. Куда уж тут! Если колдуна на свадьбу не пригласить, то быть большой беде.

Минькина свадьба весело началась, радостно. Красные флаги трепещут. Кони ржут. Кисти-ленты на дугах развеваются. Колокольцы-бубенцы звенят, заливаются. Съездили за невестой, потом в церковь. Обвенчались, домой вернулись. Все чин по чину.

Начали за стол садиться, а невеста ни в какую. Лихоматом ревет.
— Не буду я с Минькой садиться. Он же страсть какой рябой.

Не поймут гости, в чем дело. Невесту уговаривают. И так и сяк. Бились-бились. Вдруг слышат голос.
— Ты меня на свадьбу приглашал, вот я пришел.

Глянули, в дверях Жогша стоит. Руки лодочкой сложил, нашептывает что-то. Чувствует Минька, ноги как будто в пол вросли.
— Смотри, — говорит Жогша, — какая еще комедь-потеха будет.

Посуда на столе ходуном заходила. Гости вповалку повалились. На рачках ползают. Друг на друга гавчут.

Зашевелились волосы у Миньки, ни думал, ни гадал, с огнем, выходит, шутковал. Вона какая сила у колдуна.
— А зараз, — говорит Жогша, — я сине море сделаю.

Гости с пола повскакивали. Заголяются, как будто в брод через воду идут. Кто на лавку заскочил, кто на печь полез.
— И тебя я зараз подкую, — говорит колдун.

Почувствовал Минька, потянуло его в разные стороны. Голова загудела. И сомлел он.

Очнулся Минька, в кровати лежит. Тело болит, словно кто ножами изрезал, все в красных рубцах. Грудь давит, дыхнуть невозможно. Видит Минька, мать рядом сидит, слезы льет, спрашивает:
— Где Татьяна?
— Дома. Обморок ее накрыл. Еле оттрясли. Говорила я тебе: не связывайся с Жогшей.

Махнул рукой Минька, что, мол, теперича рассуждать, встал, оделся и к Татьяне пошел.

А та, как его завидела, прочь со двора погнала:
— Терпеть тебя ненавижу как!

«Знать, любовь твоя невысокая была», — подумал Минька и поплелся восвояси. И вдруг подходит к нему Жогша.
— Опять ты, Минька, со мной не здоровкаешься, — говорит, — А я вот туточки тебя поджидаю. Хочешь, хомут сниму?

Молчит Минька, нет сил возражать, колдун, будь он трижды неладен, верх над ним взял. Кивнул только в ответ головой.
— Ну, тогда приходи вечерком за околицу.

Как солнышко село, пришел Минька за околицу. А там его уже Жогша поджидает. Довольства своего не скрывает. Забрался верхом на Миньку колдун.
— Я-то на тебе еще не катался верхом. Ну-ка, неси меня в лес.

Вздохнул Минька, деваться некуда, понес Жогшу в лес. Долго Минька по лесу кружил, упыхался. Луна уже взошла.
— Вот тута самый раз будет, — говорит Жогша и слез с парня.

Огляделся Минька, видит, стоят они на поляне у большого пенька. Жогша вытащил нож с медной ручкой, воткнул его в пень, пошептал что-то над ним.
— Прыгай, — говорит, — через нож.

Разбежался Минька и кувыркнулся через пень. Упал в траву. Чувствует; ногти у него выросли, превратились в когти, руки лапами стали, и все тело покрылось мохнатой шкурой. Хотел Минька закричать, и раздался протяжный вой.

Захохотал Жогша.
— Быть тебе волком за твою овечью простоту.

Вытащил нож из пенька и пошел в станицу. Хотел было Минька-волк кинуться на колдуна да разорвать его в клочья, однако ж неведомая сила не пустила. Завыл Минька-волк, чтобы муки свои выразить. Из его глаз потекли слезы в три ручья.

Погоревал Минька-волк, погоревал и в станицу подался. Собаки брех подняли, спасу нет. Добрался-таки он до своей хаты. В дверь пошкрябал лапой.
— Мать, — говорит, — мать, выйди на час.

Услыхала она голос родного сына, выскочила в чем была из хаты. А на крыльце волчина стоит. Закричала мать, позвала на помощь. Кинулся Минька-волк в бега. Слышит отец с берданы выстрелил. В родного-то сына!

Отдышался Минька-волк в лесу. «Все, — думает, — нет мне возврата к прежней жизни, пропадай моя головушка». И озлился Минька-волк на весь белый свет. Начал он людям досаждать, скотину у них резать. Слухи по станице пошли: волк-то не простой — оборотень. Пуля его не берет, в яму его никакой привадой не заманишь. Решил атаман всем миром на оборотня облаву устроить и сдыхаться от него таким манером раз и навсегда.

Обложили Миньку-волка со всех сторон. Собаки брешут, рожки гудят, трещотки трещат — куда податься? Кажется, погибель неминуемая настала. Видит Минька-волк, хибарка перекособоченная стоит, а около нее старуха в три погибели согнутая притулилася. Кинулся к ней Минька-волк, на брюхе подполз, о помощи просит. Покачала головой старуха.
— Зачем людям досаду чинил? В чем они перед тобой виноватые?
— Справедливы твои слова, — отвечает Минька-волк. — Тока в чем моя вина? От чего шкура на мне волчья?
— Нет твоей вины, — говорит старуха. — Иди в хату, а я покуда погоню отведу.

Зашел Минька-волк в хибарку. А там прохлада, полумрак; в углу над образами лампадка теплится. Приютно стало ему, хорошо. Вскорости и старушка появилась. Спрашивает его, что да как с ним приключилось. Рассказал ей Минька-волк про свою жизнь по порядку.
— Страсти Господни, — говорит старуха. — Но как твоей беде помочь, ведаю. Перво-наперво надобно нож колдуна сыскать.
— Так нож-то у Жогши. — Не будет он нож при себе держать. Прячет где-нибудь.

Вышли они во двор. Крикнула старуха.
—Эй, вы, птицы небесные, высоко летаете, далеко видите!

Слетелось тут птиц видимо-невидимо. Солнышко загородили. Просит их старуха посмотреть, нет ли ножа с медной ручкой на небе. Облетели птицы все небо и вернулись ни с чем.

Позвала тогда старуха зверей, попросила их нож Жогши сыскать. Звери под каждый кустик заглянули, каждую травиночку обнюхали, каждую норку пролезли: нет ножа.

Пошли старушка с Минькой-волком к озеру. Позвала она рыб, попросила уважить ее, найти нож колдуна. Рыбы все глубокие омуты просмотрели — нет нигде ножа.

Развела старуха руками. Как тут быть? Понурился Минька-волк. Вдруг рак на берег выползает, старый-престарый, в клешне нож заветный держит. Обрадовалась старуха, Минька-волк от нетерпения лапами землю зарыл.

Поблагодарили они рака и пошли тот самый злосчастный пенек искать. Пока искали, стемнело, и луна взошла.

Воткнула старуха нож в пенек, пошептала что-то над ним и говорит:
— Давай прыгай через него, тока теперича с обратной стороны.

Прыгнул Минька-волк, перекувыркнулся, упал в траву. Чувствует: когти в ногти превратились, лапы — в руки, и волчья шкура враз слезла.

Обрадовался Минька, засмеялся, в пляс пустился. Улыбается старушке, мол, потешься, что уж тут. Хорошее дело получилось.

Поклонился Минька старушке в пояс, поблагодарил, домой-де надо возвертаться.
— Да нет, — говорит старушка, — еще не время тебе со мной прощаться. Измучена твоя душа, грехи не угадывает. Должна я тебя уму-разуму научить, чтоб от тебя людям помощь была.

Захурбенился было Минька, но потом поразмыслил, а ить права старушка: страшная сила у Жогши, его на дурака не возьмешь.

Остался, значит, Минька у старушки знахарские науки постигать. Большое терпение в этом деле проявил.

Однажды старуха ему и говорит:
— Вот теперича пора тебе возвертаться. Запомни на всю жизнь: наше дело — людям помогать, со злом бороться. Иди, как раз на праздник попадешь.

«Что за праздник такой», — подумал Минька, но спрашивать застеснялся.

Благословила его старушка. И отправился Минька в путь-дорогу.

Пришел он в станицу, а там никак свадьба идет. Жогша племянника своего на Татьяне женит. Скрепил сердце Минька и прямиком к дому колдуна направился.

Заходит в хату. Грустная, однако, свадьба у колдуна получается. Гости сидят приструненные, веселых речей не говорят, шуток-прибауток не слыхать. Татьяна бледная за столом сидит, щеки яблочные опали. Встал Минька у дверей и стоит. Поднял Жогша глаза на него, передернулся, продрало, видать, его.
— Двум медведям в одной берлоге не ужиться, — говорит колдун.
— Так-то, медведям, — отвечает Минька, — а мы же люди.

Итак беседа у гостей не клеилась, а тут совсем приутихла. Смотрят все на Миньку, что за гость? Не угадывают.

Встала Татьяна из-за стола, рюмку водки Миньке поднесла. Глаза у нее невидящие. Эх, Жогша, Жогша, сколь ты горя сотворил! Выпил водку Минька, а пустую рюмку через левое плечо бросил.

Вопль раздался страшенный. Глянули гости, а Жогша к потолку задницей прилип и отлепиться не может, руками-ногами сучит.
— Отпусти меня, — просит.
— Я тебя раз отпустил, — говорит Минька, — вона как все обернулось.

Упал Жогша с потолка: по-лягушечьи запрыгал, кочетом закукарекал, по-свинячьи захрюкал, по-змеиному зашипел.

Тут Татьяна как закричит, видать, чары колдовские с нее сошли.
— Минечка, болезный мой, кровинушка моя! Возвернулся!

Того и гляди, сейчас упадет. Подхватил ее Минька. Повскакивали гости. Миньку тормошат, обнимают. Гляди ты, докой заделался! А тут все думали, что запропал уже в дальней стороне.

Когда хватились — нету Жогши, А вроде из хаты никто не выходил. Один племянник колдуна за столом как оплеванный сидит, губами шлепает, слова сказать не может.
— Ну-ка, ищите то, чего в хате не было, — скомандовал Минька.

Начали осматривать хату люди: кто его знает, что тут было, чего не было. Заметил Минька под столом осиновый колышек. С пола поднял.
— Нашелся-таки, — говорит.

Вытащил Минька нож с медной ручкой, колышек обстругал и за дверь его выбросил. Застонал кто-то во дворе, заохал. Высыпал народ из хаты. Нету никого.

Минька Татьяну обнимает. А та с него глаз не сводит. Ластится.

Говорит Минька:
— Пойдемте, гости дорогие, мою свадьбу доиграем. Чай, не напрасну собралися.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:16 #25709 от Витязь
Донские сказки

Сказка о песне легкокрылой и казаке Макаре Бесслезном

Много стай журавлиных пролетело с тех пор над Тихим Доном, много песен веселых пропето с тех пор в станицах зеленых. Проносились ветры буйные над волнами высокими, проплывали тучи грозовые над полями широкими, и не раз уже месяц ясный в светлую реку заглядывал, будто в зеркало.

Жил в ту пору у Тихого Дона казак Макар Бесслезный, ни молодой, ни старый, черную бородку носил да чуб казацкий. Остался казак с детства без отца, без матери, гнула его нужда в три погибели, крутила его беда мужичья, как каючок в коловороте, а никто у него слезу ни разу не видал. Назвали Макара за это Бесслезным. Может, и была у него другая фамилия, но так и остался он с этим прозвищем.

Бывало, поставит казак сети в Дону, ждет удачи рыбацкой, как ясного солнышка, а ночью налетит с моря ветер бесшабашный, засвистит, запляшет, закрутит волны на могучей реке - и снова тихо. Придет казак к Тихому Дону, глянет - ни рыбы, ни сетей. Только мокрые поплавки на легкой зыби у берега покачиваются, будто подсмеиваются. Покачает Макар головой, сдвинет густые брови, скажет:

- Эхма! Ну, ничего...

Казаку без коня, как рыбе без воды: ни туда, ни сюда. Долго Бесслезный копеечки собирал, немало мозолей на шершавых ладонях прибавилось - купил казак коня. Поставил на баз, смотрит, радуется. Конь умными глазами на нового хозяина глядит, будто спрашивает: "Ну как, заживем теперь?"

- Заживем! - смеется казак. - Здорово заживем!

Поехал как-то Макар Бесслезный на своей лодке сети ставить в Дону. Заработался, не заметил, как ночь на Дон наползла, будто шапка на глаза. "Ну что ж, - думает казак, - заночую на реке, дети дома не ждут". Привязал лодку к камышам, поужинал и спать лег.

Утром просыпается, приезжает домой, смотрит - около его дома люди стоят, головы вниз опущены, будто похоронили кого-то.

Подошел Макар к дому, шапку снял, поздоровался:

- Здоровы будьте, станичники! Чего запечалились, будто коня у вас волки съели?

Молчат станичники...

Зашел Бесслезный на баз, глянул - сердце замерло: уздечка оборвана, на земле капли крови да клочки гривы длинной - вот и все, что от доброго коня осталось, от долгой мечты казачьей.

- Волки... - глухо сказал какой-то дед.

Вытер казак шершавой ладонью вспотевший лоб, покачал головой, тихо проговорил:

- Эхма...

Потом помолчал немного и добавил:

- Ну, ничего...

И пошел к лодке сети сушить, будто ничего и не случилось.

А время над Тихим Доном плывет, как облака над землей. Не успел оглянуться Макар - уже седина в бороде появилась.

"Жениться надо, - думает казак, - а то так бобылем и состарюсь".

Приглядел он себе казачку чернобровую, надел на ноги ичитки новые, пошел к невесте. Приходит, отцу-матери поклонился и говорит:

- Когда ветер по лесу гуляет, деревья друг о друга опираются: стонут, плачут, а не падают. Один каючок на Дону зыбью перекинет, а свяжешь два рядом - буря не возьмет. Одному человеку и в хате холодно, а двум друзьям и на морозе тепло...

Помолчал немного, чубом черным встряхнул, добавил:

- Отдайте за меня Оксану. Любить буду, жалеть...

- Что ж, - отвечают отец с матерью, - казак ты, Макар, неплохой, сердце у тебя доброе. Коль дочка не против - быть свадьбе.

А Оксане Макар давно люб был. Потупила она карие очи, улыбнулась ласково и сказала:

- Я согласна, родители...

Ну много ли времени прошло, мало ли, стали Макар с Оксаной жить-поживать, радость наживать. Родилась у них дочка, красивая, как утро над Тихим Доном, веселая, как песня соловьиная, ласковая, как волна донская в тихий вечер. Радуется Макар счастью своему, не нарадуется. Седину из бороды, как сорняк, выдернул, моложе стал...

Вот поехал он как-то на ярмарку в своем каючке. Продал там осетров да сазанов, накупил дочке подарков - и назад. В небе звездочки начали загораться, месяц откуда-то выплыл. Волны ленивые о борт лодки плещутся, будто шепчут что-то. Камыши в темноте тоже разговор затеяли: "Мы, камыши, ш-ш-шум не любим...Ш-ш-шум, ш-ш-шум не любим..." Лягушка в камышах молчала-молчала, потом как закричит: "К ва-а-ам, к ва-а-ам обр-ра-щаюсь я: не кр-р-ричите! не кр-р-ричите!"

И опять тихо.

Смотрит казак на небо, прислушивается ко всему, улыбается.

За кормой светлые струйки воды мягко журчат, сонным голосом выговаривают: "Хор-р-рошо на Дону веч-чер-ром... Хор-р-рошо".

А вот и станица родная. На берегу плакучая ива листвой шелестит, где-то в саду какая-то пташка поет-распевает.

Привязал Макар лодку к деревянному мостику, вскинул на плечи переметную сумку с подарками и зашагал домой. Вдруг навстречу - мальчишка вихрастый. Хотел мимо Макара проскочить, а тот поймал его за руку и спрашивает:

- Ты чего это по ночам шляешься?

Мальчонка глаза в землю опустил, нос рукой вытер и отвечает:

- На пожаре был, дядя Макар. Ой, беда-а...

Защемило сердце Макара, будто в кулак кто его сжал.

Бросил он переметную сумку на землю и побежал к дому. Прибегает, а дома-то уже и нет. Одна труба печная торчит во дворе, да вокруг головешки догорают.

Макар туда, сюда, где, спрашивает, Оксана с дочкой? А казаки потупились, молчат. Потом вышел вперед дед старый, о палку оперся и сказал:

- Судьба твоя, Макар, такая: ты ее за рога, а она тебя - об землю... Мужайся, казак: нет больше твоей Оксаны, нету и дочки твоей любимой. Как уехал ты на ярмарку, случился пожар в твоем доме. Прибежали мы тушить, да не тут-то было: огонь лютует, будто раздувает его кто. Хотели в двери кинуться, а дом-то в это время и рухнул. Уж мы потом все разворушили, а Оксаны твоей с дочкой так и не нашли. Ох, беда...

Окинул Макар печальным взглядом пепелище, скрестил на груди руки, постоял-постоял и проговорил:

- Эхма!..

- Ты бы всплакнул маленько, казак, - сказал старый дед. - Оно, горе-то, слезу любит... Да и самому легче бы стало.

Покачал головой казак, ничего не ответил. Только дрожь пробежала по печальному лицу.

- Бесслезный ты, горемыка, - сказал дед.

А Макар склонил на грудь голову и пошел к Тихому Дону.

Сидит казак у Тихого Дона, сидит, горькую думу думает. Недолго счастье казаку улыбалось, недолго сердце казачье с радостью дружило. Черная беда налетела, завьюжила, холодом казака обдала, как в лед замуровала.

"Хоть камень на шею да в воду!" - думает Макар.

Только подумал так, смотрит - а к берегу волна бежит, пеной клокочет, брызгами шум поднимает. Ударилась о берег песчаный, что-то пророкотала и назад отхлынула. А у самых ног Макара - камень морской лежит, а к камню веревка привязана.

- Ну и ну, - проговорил казак. - Беда, видно, неплохо свое дело знает: не успел подумать, а она уже и к смерти тянет. Была бы радость человеческая так быстра на ноги.

Взял Макар камень в руки, смотрит на него, раздумывает. Черные брови хмурятся, чуб казацкий на лоб упал, на лбу холодный пот выступил.

"И жизнь не мила, - думает казак, - да и умирать не хочется, с Бедой не сразившись..."

Вдруг видит Макар - прямо над ним чайка кружится. Крылья белоснежные, на перышках звездочки поблескивают, как в ясную ночь на небе. Покружилась-покружилась да и села с ним рядышком.

Посмотрел казак на чайку, а она и говорит вдруг человеческим голосом:

- Горюешь, казак? Печалишься?

- Да, горюю, чайка быстрокрылая, - отвечает казак. - И горю моему никто не поможет...

А сам глядит в глаза птицы и думает: "Как у человека глаза. Только горя в них что-то много".

- А чего же ты не плачешь, казак, если горе твое большое? - спрашивает чайка.

- Бесслезным родился я, быстрокрылая. Сердце болит, а слез нету. Да горе в слезах и не тонет: плескается там, как рыбешка в воде. Больше слез - горю радости больше. Да и вы вот, птицы, не плачете, когда горе у вас. А чего же людям плакать?

- Птицы тоже плачут, казак, - говорит чайка. - Но вместо слез - крик у них из груди вырывается. Да редко плачут птицы, поют они больше. Каждая птица петь умеет. Только перестали люди понимать наши песни. А когда-то и сами пели.

Помолчала немного чайка, посмотрела, как тихие волны о берег плещутся, и добавила тихо:

- Умели когда-то и люди петь. А теперь тяжко им - стонут, весело - смеются.

- А как же это люди песню забыли, быстрокрылая? - спрашивает казак.

Взглянула чайка на Макара и говорит:

- Песня Легкокрылая давно на свет родилась. Летала она над Тихим Доном, над лесами зелеными, над полями широкими, летала-летала, слезы людские высушила и села на Дум-гору отдохнуть. А в Дум-горе Лихо-Мрак жил и с ним сестры его: Горе Человеческое и Беда Людская. Прослышали они, пронюхали, что у людей слез не стало. Вот Лихо-Мрак и спрашивает:

- А что это слезами пахнуть перестало, сестрицы мои славные?

- Ой, горе нам, братец! - отвечает ему Горе Человеческое. - Появилась откуда-то Песня Легкокрылая, все слезы людские высушила, силу людям на крыльях принесла, меня, Горе Человеческое, люди и вспоминать редко стали.

- Беда, беда, братец, - говорит Беда Людская. - Как появилась в краях наших Песня эта самая, мне, Беде Людской, и делать на земле почти нечего: где ни появлюсь - везде Песня. А где Песня эта треклятая- там и смех, и веселье. А меня от этого веселья корежит, как от судорог. Беда, братец мой, беда.

Говорят они это так, говорят, вдруг видят - в Дум-горе светлее стало, будто солнце туда проникло. Лихо-Мрак еще больше помрачнел, грозный стал, как туча грозовая. А Беда Людская и Горе Человеческое закричали в один голос:

- Песня это, братец, Песня! От нее везде светлее становится...

Зарычал тут Лихо-Мрак, руками замахал, брови-тучи нахмурил, из глаз ночь черная выползла. Подкрался он к Песне Легкокрылой, схватил ее и в клетку бросил. Так с тех пор и томится Песня Легкокрылая в неволе, а люди опять слезы лить начали. Птицы летают над Дум-горой, с Песней перекликаются, уму-разуму у нее учатся, а как людей снова песне выучить - только Песня Легкокрылая знает.

Взмахнула чайка крыльями, взвилась в воздух и крикнула :

- Иди, казак, к Дум-гope, бейся с Лихо-Мраком, Песню из неволи освобождай! Песню освободишь - жизнь легче будет...

Потом покружилась над казаком и добавила:

- А может, и счастье свое найдешь!

Проводил казак взглядом быстрокрылую чайку, посмотрел, как маленькие звездочки поблескивают у нее на крылышках, поднял камень над головой и бросил его в воду.

А чайка все выше и выше улетает, вот-вот скроется в поднебесье. Слышит Макар Бесслезный - кричит чайка:

- А путь к Дум-гope Горный Орел тебе покажет, казак...

И пошел казак к Дум-rope с Лихо-Мраком биться, Песню Легкокрылую из неволи вызволять.

День идет, ночь идет, с дороги собьется, смотрит - в вышине Горный Орел парит, могучими крыльями воздух рассекает, орлиной головой путь казаку указывает, будто говорит: "Иди, казак, там вон Лихо-Мрак Песню в неволе держит". И опять идет казак, в одной руке шашку острую несет, другой пику казачью поддерживает.

Шел он так, шел, притомился, сел отдохнуть. Глядь - из-под камня светлый ручеек бежит, веселым журчанием казака к себе манит: "Наклонись, казак, выпей водицы студеной". Снял шапку Макар, чуб назад откинул, наклонился к ручейку, напился и прилег на землю. Хотел было вздремнуть немножко, вдруг видит - ползет к нему уж болотный, ползет, на Макара глазками маленькими смотрит, сказать что-то хочет. Приподнял голову Макар, глядит на ужа, а тот говорит человеческим голосом:

- Не с-с-спи, казак, не с-с-спи... Прослышала сестра Лихо-Мрака, Горе Человеческое, что идешь ты Песню из неволи освобождать, рассердилась и спешит сюда, извести тебя хочет. Коль уснешь ты, казак, обрызгает тебя Горе Человеческое слезами - ослабнешь ты. Даст тебе сестра Лихо-Мрака слез напиться - сам в слезы превратишься.

Не с-с-спи, казак, не с-с-спи.

Погладил Макар ужа по спинке и отвечает:

- Не раз меня Горе Человеческое слезами обдавало, словно волнами, а не ослаб я пока, друг мой любезный. Бесслезный я, не пристают ко мне слезы. А вот пить я их не стану, спасибо тебе, что предупредил. Не обманет теперь казака Горе Человеческое.

Положил Макар под голову шашку свою да пику, закрыл глаза и уснул.

Уж болотный в траву уполз потихоньку. А Горе Человеческое уже тут как тут. Спешит к казаку. Седые космы на голове шевелятся, к спине кувшин глиняный веревками привязан, а в кувшине слезы людские плескаются. На ногах у Горя башмаки из кошачьих шкур: идет Горе тихо, не услышишь.

Вот подходит Горе Человеческое к казаку, кувшин со слезами от спины отвязывает и шепчет:

- Слезы соленые, слезы горькие, лейтесь на казака, отнимайте его силы, расслабляйте его сердце. Тоска-кручина, слеза-сиротина, горе-паутина, с казаком сроднитесь, казака в полон возьмите.

Пошептала так старуха, Горе Человеческое, в горсть слез набрала из кувшина и плеснула казаку в лицо. Открыл Макар глаза, посмотрел на Горе и говорит:

- Ну, вот и отдохнул я. Пора и в путь-дорожку собираться. А ты чего это, старуха, забрела сюда?

А Горе Человеческое смеется:

- Куда тебе, казак, в путь собираться, когда ты и руки не поднимешь. Был ты казаком, а слезами людскими я тебя побрызгала - сам слезой стал. Возвращайся-ка ты домой, поплачь-погорюй, потом уж и разговаривать будем.

Макар чубом встряхнул и говорит:

- Дай-ка, старуха, водицы попить из твоего кувшинчика. Что-то во рту пересохло.

- Попей, попей, казак, - обрадовалась старая. - Мне не жалко.

Подает она Макару слезы человеческие, а сама думает: "Пей, казак, пей слезы людские, совсем тряпкой станешь".

Взял Макар кувшин, перевернул его вверх дном и вылил слезы людские на землю. Старуху от этого даже в жар бросило.

А Макар говорит:

- Был бы я не бесслезный, может, и одолела бы ты меня, старая. Да слезы не по мне: сердце у меня твердое, руки крепкие. Иду я с Лихо-Мраком биться, Песню Легкокрылую из неволи вызволять на радость людям. С тобой, Горе Человеческое, сейчас недосуг возиться, а придет время - и за тебя возьмусь. Геть с дороги, ведьма старая!

Схватил казак свою шашку, взмахнул ею - Горе как ветром сдуло. Поглядел Макар вверх, а там уже Горный Орел парит, могучими крыльями воздух рассекает, гордой головой показывает: "Иди, казак, поспешай, вон там Лихо-Мрак Песню в неволе держит".

И опять идет казак через поля широкие, через леса зеленые. Жаворонки в небе трелью заливаются, в высокой траве кузнечики весело стрекочут, в степи суслики свистят-посвистывают.

Откуда-то стайка скворцов примчалась, веселым хороводом над Макаром Бесслезным закружилась, закричала:

- С-с-ско-р-р-рей, с-с-ско-р-р-рей, казак! Скор-р-р-рей Песню Легкокрылую выручай!

Медведь из лесу вышел, на задние лапы встал, да как рявкнет:

- Здравствуй, Макар! Куда путь держишь?

- С Лихо-Мраком биться, - отвечает казак. - Песню из неволи выручать.

- До-о-обре, до-о-обре! - говорит Мишка. - Худо будет - кликни, помогу. Я с Лихо-Мраком давно драться собираюсь.

А тем временем Горе Человеческое пришло к Дум-горе, застонало-закричало, правой рукой взмахнуло - отвалилась каменная глыба от горы. Вошло Горе в Дум-гору, левой рукой взмахнуло -снова глыба на место стала.

Лихо-Мрак увидел сестру, спрашивает:

- Ну как, сестрица моя милая, Горе мое славное, справилась ты с казаком донским, что сюда идет?

- Ох, горе, братец, - отвечает Горе. - Я ведь слезами сильна только, а казак тот - бесслезный. Слезами людскими я его обрызгала - он еще лютее стал. Хотела из кувшинчика напоить, да вылил он мои слезы на землю, а я без них, как без рук да без ног. Горе, братец, горе. Пусть сестрица моя, Беда Людская, идет навстречу казаку.

Может, согнет она его в бараний рог, скрутит его окаянного.

Тут Беда Людская подходит к Лихо-Мраку, кланяется ему и говорит:

- Дозволь, братец, в путь отправиться. Согну я казака так, что не разогнется. В три погибели согну, слезы лить заставлю, хоть и бесслезный он.

- Иди, - прорычал Лихо-Мрак, - да с пустыми руками не возвращайся. Не согнешь казака - на себя пеняй!

- Согну, согну, братец...

Вот вышла Беда Людская из Дум-горы и поплелась навстречу Макару Бесслезному. Идет, палкой о землю постукивает, злыми глазами вокруг посматривает. Сама почти до земли согнута, на спине - горб, босые ноги изодраны, вместо платья - дерюга на ней рваная.

Шла-шла Беда Людская, видит - человек землю пашет. Запрягся он в деревянную соху, тянет ее, потом обливается, сам себя погоняет:

- Но, но, Степан, пошевеливайся... Солнышко скоро сядет, а ты две борозды только сделал. Но, Степан, пошевеливайся...

Беда за бугорок присела, смеется:

- Это мой... мой человечишко. Вот тут-то и подожду я Макара. Казак он такой, что мимо не пройдет: "Давай, скажет, помогу тебе, Степан". А я его и согну.

Только подумала так Беда, смотрит, а казак уже к Степану подходит. Подошел, шашку и пику на землю положил и говорит:

- Здорово, станичник! Ты бы отдохнул немного, вон как пот с тебя льется.

А Степан отвечает:

- Рад бы отдохнуть, да отдых землю не вспашет. И соха у меня чужая, завтра хозяину отдавать надо.

Сказал так и опять за соху взялся. Протащил пять шагов, а тут камень под соху попался. Напрягся Степан, жилы на руках вздулись, глаза кровью налились. "Но, Степан!" - кричит, а сам уже на землю опускается, стонет:

- Нету силушки моей, казак. Все нутро себе порвал.

- Эх, беда! - отвечает казак.

А Беда Людская за бугорком сидит, костлявые руки потирает, улыбается:

- Ха-ха... Разве же это беда? Это полбеды только...

Снял с себя казак рубашку, поплевал на руки и говорит:

- Дай-ка помогу тебе, станичник, а ты посиди пока, воздухом подыши.

Начал пахать Макар - только комья летят. Пот с него градом льется, а он тащит соху, чубом потряхивает.

Солнышко еще за холмом зеленым не спряталось, а Макар полоску кончает. Смотрит на Степана, а Степан от радости чуть не плачет.

- Спасибо тебе, казак, - говорит, - выручил ты меня. Четверо детишек у меня мал мала меньше, голодно. Теперь вот посею, хлебушек будет.

Беда Людская сидит, к разговору прислушивается, злится на казака. Потом палкой взмахнула, откуда ни возьмись - табун лошадей: вихрем налетел, землю затоптал, Макар и Степан едва живыми остались. Беда Людская опять палкой взмахнула - коней как не бывало.

Посмотрел Степан на свою полоску и заплакал:

- Видно, не судьба, казак, не даст мне больше соху хозяин. Пропадать мне...

А Макар взглянул на вытоптанную землю, встряхнул чубом и говорит:

- Ничего, станичник, снова сделаем. Впрягся в соху и пошел. Солнышко за холмом скрылось, Макар пахать кончил. Подошел к Степану и говорит:

- Сей, станичник, хлебушек, дети сыты будут. Прошевай на том.

Взял шашку да пику, посмотрел вверх, а Горный Орел тут как тут:

- Поспешай, казак, выручай Песню Легкокрылую.

И опять идет казак к Дум-гope. А Беда Людская стороной обогнала Макара, в Дум-гopy пробралась, подошла к Лихо-Мраку и говорит:

- Беда, братец. Не согнуть мне этого казака, сила в нем большая, сердце крепкое. Пыталась я работой его извести, да куда там! Идет он сюда, уже близко от Дум-горы. Придется тебе, братец, самому с ним сцепиться.

- Эх, бабы вы глупые! - рассердился Лихо-Мрак. - Одного человечишку вдвоем не одолеете. Дряхлые вы стали. Только охать да стонать и умеете.

Беда Людская и Горе Человеческое стоят, головы вниз опустили, молчат. Да и что скажешь: бывало, Горе Человеческое выйдет из своей берлоги - за день полный кувшин слез насобирает, Беда Людская выползет из горы - люди по всему краю стонут. А вот пришло время - одного казака вдвоем не изведут. Не те уже люди стали, начали они спины свои разгибать, думать, как бы с плеч своих Беду Людскую да Горе Человеческое сбросить.

Вдруг слышит Лихо-Мрак, кричит кто-то у Дум-горы:

- Эй, Лихо дьявольское, Мрак ночной, выползай из своей норы на свет божий, драться будем!

Задрожало Горе Человеческое, заголосила Беда Людская :

- Ой, пришел, братец! Казак Бесслезный это... Горе нам, беда...

А Лихо-Мрак в ладоши хлопнул, ногой о камень стукнул, заревел, закричал на всю Дум-гору:

- Эй, хищники ночные, нечисть полуночная, слетайтесь сюда с казаком драться, Мрак от света защищать!

Захлопали крылья, засвистел воздух вокруг, засверкали в темноте хищные глаза. Налетели мыши летучие, совы с кривыми клювами, филины, жуки ночные. Ветер в Дум-гope поднялся, как от бури. Хлопнул в ладоши Лихо-Мрак, на камни плюнул - открылась Дум-гора. Вышел он оттуда, посмотрел вокруг, увидел казака и говорит:

- Эй, заморыш человеческий, зачем пожаловал в царство мое? Ведомо ли тебе, что от одного духа моего от тебя и мокрого места не останется? Знаешь ли силу мою могучую?

Глянул казак в глаза Лихо-Мраку и отвечает:

- Ты, Лихо дьявольское, Мрак ночной, силой своей не хвались, силу свою в бою покажешь. А хочешь, чтоб голова на плечах осталась, - выпускай Песню Легкокрылую на волю, пусть летает людям на радость, тебе, Мраку, на печаль. Не выпустишь - на себя пеняй.

Подбоченился Лихо-Мрак, ногу вперед выставил, сам черный весь, на шее ожерелье из костей человеческих гулко побрякивает, на голове вместо шапки - череп человеческий, нос крючком, уши до плеч, а в ушах серьги костяные висят.

Нахмурил он тучи-брови - из глаз его ночь черная выползла.

- Ну-ка, нечисть полуночная, - крикнул Лихо-Мрак, - выклюйте глаза у заморыша человеческого, посмотрим, до Песни ли ему будет.

Налетели на казака хищники целой стаей, крыльями его бьют, норовят клювами до глаз добраться. Схватил казак шашку, левой рукой глаза закрыл и давай рубить нечисть. Взмахнет раз шашкой - перья по воздуху летят, головы птичьи вниз падают, кровь ручьем на землю льется. Взмахнет другой раз - кричат совы, плачут филины, пищат мыши летучие, жужжат-стонут жуки ночные. Налетают на казака хищники, как тучи грозовые, а Макар взмахивает своей шашкой да приговаривает:

- Эхма, много нечисти собралось, да ничего, справлюсь.

Вдруг, откуда ни возьмись, налетела на Макара Черная Птица, каждое крыло - в рост человеческий, когти, как пики, острые, клюв, как железо, крепкий. Ударила черным крылом казака по голове, у Макара в глазах потемнело; клюнула железным клювом в голову, у казака шашка из рук выпала, острыми когтями в грудь впилась, брызнула горячая кровь из груди, зашатался Макар Бесслезный, падать начал. А Черная Птица когти разжала, взлетела вверх и кричит:

- Прощайся с жизнью, заморыш человеческий, конец пришел тебе!

И опять хочет ринуться на казака, разорвать его, заклевать да мясом человеческим полакомиться.

Хотел Макар пику свою взять, чтобы отбиться от Черной Птицы, да силы оставили его, дрожит рука казачья. Закрыл он глаза и молвил:

- Эх, не довелось мне Песню Легкокрылую из неволи освободить, не довелось радость человеческую на волю выпустить...

Вдруг задрожал воздух, ветерок Макару в лицо повеял, открыл он глаза, самому себе не верит: как пуля, мелькнул в воздухе Горный Орел, что путь ему к Дум-горе указывал, вся нечисть полуночная разлетелась от страха, Птица Черная прокричала что-то и тоже за Дум-горой скрылась. А Горный Орел сел на землю рядом с Макаром, взял в клюв пику и шашку казачью, вложил их в руки Макара и снова кверху взвился.

Оперся Макар о пику, шашку в руке держит, ждет. А Лихо-Мрак идет уже к нему, в руках у него тоже шашка блестит.

- Ну, заморыш человеческий, - говорит Лихо-Мрак, - хоть и помог тебе Горный Орел от Черной Птицы избавиться, да вижу, сил у тебя уже немного осталось. Теперь-то я с тобой посчитаюсь. Песню ты хотел увидать, а увидишь могилу свою. Не видать тебе больше света белого, коль Лихо-Мраку, Горю Человеческому да Беде Людской кланяться не хочешь.

Чувствует Макар - не справиться ему с Лихо-Мраком, нет у него больше силы богатырской, отняла ее Черная Птица.

И вдруг слышит Макар - дивный голос из Дум-горы несется. Плывет по воздуху, как челн по ласковым волнам, льется-разливается, будто Тихий Дон в половодье. Вокруг Лихо-Мрака ночь рассеивается, светлее становится. Чувствует казак, как силой богатырской руки наливаются, чувствует, что твердо теперь шашку в руке держит. А дивный голос льется из Дум-горы, то грозный, как ураган на море, то звонкий, как песня соловьиная, то ласковый, как тихий шепот волн. Никогда не слыхал Макар Песни, а понял: она это, Песня Легкокрылая! От нее дышится свободнее, от нее силы прибавляются. И крикнул казак боевой клич Лиху дьявольскому, Мраку ночному:

- Не кланяться пришел я тебе, Мрак ночной, а биться с тобой не на жизнь, а на смерть, до твоей погибели!

Сошлись они у Дум-горы, взмахнули шашками острыми и начали биться. Час бьются, два, вот уже Макар Бесслезный теснит грудью своей Лихо-Мрака, одолеет скоро врага ненавистного. Заскрежетал зубами Лихо-Мрак, зарычал, тучи-брови нахмурил - снова вокруг свет померк. Тяжело стало Макару Бесслезному в темноте биться. А Лихо-Мрак улыбается, радуется...

Но тут Песня Легкокрылая опять звонким голосом залилась. Плывут дивные звуки по воздуху, рассеивается мрак кругом, будто туман от ветра. А Песня Легкокрылая все громче и громче поет. Вот уж и совсем светло стало.

Задрожал Лихо-Мрак, чуя гибель свою.

Взмахнул казак шашкой, блеснула сталь в воздухе - и покатилась страшная голова Лихо-Мрака по земле. Поднял Макар голову Лихо-Мрака на пику и пошел Песню Легкокрылую из неволи освобождать.

Идет казак, глыбы каменные перед ним рушатся, в стороны отваливаются, дорогу дают. Вот и пещера темная, жилье Лихо-Мрака. Идет по ней Макар, вдруг слышит - стонет кто-то, глухим голосом имя его произносит: "Макар, Макарушка..." Оглянулся Макар и замер: к каменной стене Оксана его прикована, а рядом с нею дочка его любимая на камне сидит, плачет тихонько. Бросился казак к дочке, схватил ее на руки, к груди прижимает, радуется. Потом разрубил оковы, которыми Оксана к стене прикована была, обнял ее и спрашивает:

- Кто приковал тебя, жена моя милая, к стене этой? Как попала ты сюда, в берлогу эту?

- Лихо-Мрак притащил нас сюда, Макарушка, - отвечает Оксана. - За то, что бесслезный ты, за то, что Горю Человеческому да Беде Людской не кланялся...

- А где же Песня Легкокрылая? - спрашивает Макар. - Где она, радость человеческая?

- Не здесь она, Макарушка, - отвечает Оксана. - Поднимись на вершину Дум-горы, там клетка каменная стоит, и в клетке той - она, радость наша.

Поднялся Макар на Дум-ropy, видит - стоит клетка каменная, вокруг нее свет яркий сияет, словно золотые лучи солнечные.

Подошел Макар к клетке каменной, сорвал замок, распахнул дверцы и почувствовал вдруг, как теплым ветерком из клетки повеяло, а кругом еще светлее стало.

И слышит вдруг казак, говорит кто-то голосом человеческим :

- Спасибо тебе, Макар Бесслезный, что из неволи меня освободил. Долго я здесь томилась, уж и света белого увидеть не надеялась. А за то, что вызволил ты из неволи меня, буду век тебе служить, веселить сердце твое храброе.

Подумал-подумал казак и отвечает Песне Легкокрылой:

- Нет, радость человеческая, не хочу, чтоб одному мне служила ты. Не стало теперь Лихо-Мрака, жизнь теперь наша другая будет. Летай ты над краем нашим привольным, летай над родиной моей свободной, неси на крыльях своих радость повсюду. Давно уже люди ждут тебя, Песня привольная. А увидишь Орла Горного - кланяйся ему от меня и от всех людей наших: он указал мне путь к тебе, Песня Легкокрылая, он помог избавиться нам от Лиха дьявольского, Мрака ночного.

Взмахнула тут крыльями Песня свободная, вылетела из Дум-горы и полетела к людям о радости петь: нет больше Лиха дьявольского, Мрака ночного, сгинули куда-то и Горе Человеческое да Беда Людская.

И летает с тех пор над Тихим Доном Песня Легкокрылая, летает, радость на своих крыльях людям разносит. Сильные крылья у нее и быстрые: вот понеслась она над зелеными станицами, всплеснулась над волнами Тихого Дона, проплыла над Волгой раздольной, звонким голосом разлилась над красавицей Невой. Летает Песня Легкокрылая над землей свободной, и где появится она, где прошумит своими крыльями, там светлее становится и радостнее.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:16 #25710 от Витязь
Петрусь – мальчонка русский

Давно-давно это было...

Высокие горы с тех пор курганами стали, а там, где реки шумели, волнами рокотали, города теперь стоят да сады расцветают. Где болота и топи страшные были, теперь рощи шумят зеленые, а врощах птицы поют веселые. Только утес высокий стоит по-прежнему у Тихого Дона, мохом, как бородой, оброс, стоит, на могучую реку смотрит, будто прислушивается к чему-то. За утесом Тихий Дон в море впадает и долго еще дорожкой светлой меж морскими волнами белеет. Плывут, над утесом облака, гуляет над ним ветерок степной, ласковое солнце лучами его согревает. Тихий Дон, река раздольная, плещется внизу и шепчет что-то, будто мать родная сынка убаюкивает. Стоит высокий утес, слушает...

А мимо длинными шагами время идет: сделает шаг, оглянется, а позади уже десятки лет остались...

Давно-давно это было...

Повадился как-то хищный орел из-за моря летать на Тихий Дон. Прилетит к могучей реке, черные крылья распластает, и повиснет темная тень над Тихим Доном, как тоска на сердце.

Выищет хищник жертву, схватит острыми когтями и унесет в высокие горы, за моря широкие. Уносил орел сперва ягнят глупых да овечек пугливых, а потом и детишки маленькие пропадать стали.

Стонут русские люди на Тихом Дону, плачут матери слезами безутешными, а горю помочь некому. Пробовали подкараулить птицу злую, да хитер хищник, не обманешь его, не проведешь. Все чаще и чаще прилетает он на Тихий Дон, все больше и больше льется слез горьких.

В ту пору жил в ветхом курене у Тихого Дона мальчонка Петрусь со своей матерью. Ласковый был Петрусь, добрый, и любили его за это все люди, как своего сына родного. Идут люди на работу, детей своих с Петрусем оставят, а Петрусь хоть и сам маловат еще, десять годков ему только, а уж он в обиду никого не даст. Затеет с ребятишками игры разные - тому коня из камышинки смастерит, тому рыбу невиданную из глины слепит, тому птицу диковинную на песке нарисует. Играют ребятишки с Петрусем - домой не заманишь.

А уж Тихий Дон Петрусь любил больше жизни своей. Придет, бывало, к берегу и долго-долго смотрит на широкую реку. На реке волны невысокие одна за другой куда-то катятся, на волнах солнечные блестки сверкают, будто золотые крупинки рассыпал кто-то. В светлой воде рыбешка резвится, веселой игрой забавляется. Выпрыгнет рыбешка из воды, глянет, а кругом блестит все от яркого солнца, словно искорки от огня горят на воде. Схватит рыбка маленьким ртом воздух, захлебнется - и опять в воду.

Над Доном воздух теплый прозрачными струйками плывет, чайки белокрылые летают, ласточки, как стрелы, низко над водой проносятся.

А вот откуда-то тучка темная к Дону приближается. Ветерок повеял, пробежал над рекой, и река сразу забеспокоилась, мелкими морщинками покрылась.

Петрусь на тучку смотрит и думает: "Эх, вот бы буря началась!".

А тучка темная все ближе да ближе, уже все небо потемнело. Ветер вдруг свистнул по-разбойничьи, Тихий Дон вздохнул глубоко, будто плечи богатырские расправил. Зашумело все кругом, загудели грозные волны, разгулялся Тихий Дон, словно долго в неволе сидел и вдруг на свободу вырвался. Чайки белокрылые покричали, посердились и улетели куда-то. За ними ласточки быстрые скрылись.

А сквозь тучи уже солнышко выглянуло. Буйный ветер свистнул последний раз и умчался к морю. И опять тихо над Доном...

Сидел так однажды Петрусь, рекой любовался, вдруг черная тень промелькнула над ним, в воздухе свист раздался. Глянул Петрусь вверх, а на него хищник злой, птица страшная, камнем из поднебесья падает.

Не успел и крикнуть Петрусь, как схватил его хищник острыми когтями, взмахнул черными крыльями и полетел над Тихим Доном, над лесами зелеными, над морями широкими.

Поглядел вниз Петрусь, защемило у него сердце, и крикнул он громким голосом:

- Прощай, батюшка Тихий Дон, прощай, земля русская!

Хищник и не взглянул на Петруся. Летит он все дальше и дальше от Тихого Дона, от любимой родины мальчонки русского. Ветер шумит кругом, горы седые внизу мелькают, белые облачка тают от ветра, как туман утренний над тихой рекой. Вот уже и вечер наступил, первые звездочки загорелись на небе, внизу море застонало, как зверь раненый.

Вдруг почувствовал Петрусь, что хищник вниз опускается. Глянул мальчонка - кругом горы дикие, скалы черные, бездны глубокие.

А хищник злой взмахнул последний раз крыльями и опустился на черную скалу, в гнездо свое. Потом когти разжал, Петрусю дышать легче стало.

Сел он на камень, опустил голову на руки и заплакал. Вспомнил Петрусь мать свою родную, ребятишек веселых, Тихий Дон свой любимый - еще тоскливее на сердце стало.

Взглянул он на хищника злого, а тот сидит напротив, глаза у него недобрым огнем горят, Злые искорки в них бегают. Потом взмахнул орел левым крылом и говорит вдруг человеческим голосом:

- Вот и принес я тебя в царство свое, детеныш человеческий. Долго подстерегал я тебя, долго за тобой охотился, вот и поймал наконец! А чтоб знал ты, детеныш, куда я принес тебя, скажу: не простой я орел и не простое это гнездо орлиное. Жил я триста лет назад на земле и был великим ханом турецким. Слава моя возносилась выше гор этих высоких, сила моя была грознее бурь морских. Кланялись мне все люди до земли до самой, только русский народ не захотел поклониться. И решил я уничтожить народ этот непокорный. Собрал я силу несметную и пошел войной на Русь вашу. Долго бился я с врагами своими, много голов русских с плеч скатилось, да не устояло мое войско в битве этой, дрогнуло. Разбили нас русские, а меня самого в плен забрали. Хотели казни предать, да спасла меня Зурала - царевна наша морская. Ненавидит она людей русских так же, как и я. Обрызгала меня Зурала водой своей соленой и сказала: "Будь ты, великий хан, птицей хищной до тех пор, пока Тихий Дон, река русская, от русской крови красной станет. Сделаешь это - быть тебе снова великим ханом, не сделаешь - так и околеешь птицей". Вот и летаю я с тех пор над землей русской, помощника себе ищу. Чтоб исполнить то, что царевна наказала, надо мне иметь помощника верного и чтоб был у него ум человеческий, а сердце - хищника злого. Научу я такого человека, как зло сеять на земле русской, а потом уж сделаю свое дело. Ведомо мне, детеныш человеческий, что сердце твое не годится для моих замыслов - добра в нем много. Да то не беда: поживешь со мной, переделаешься. И коль будешь мне хорошим помощником, золотом тебя обсыплю, а коль не угодишь мне - гнить твоим костям вон в той пропасти. Много я уже людей русских приносил сюда, да пока что никто не угодил мне...

Сказал так хищник злой, взмахнул крыльями черными и улетел куда-то за горы. А Петрусь подошел на край горы, глянул вниз и отшатнулся в страхе: пропасть такая глубокая, что и земли не видать, а кругом на камнях кости человеческие белеют и над костями черные вороны кружатся.

Сел опять Петрусь на камень и задумался. Слезы из глаз у него полились, тоска черная сердце сдавила.

"Не видатъ мне больше матушки моей родимой, - думает Петрусь, - не любоваться мне больше Тихим Доном любимым. Не смогу я спуститься с горы этой, не уйти мне никогда от хищника злого".

Вдруг слышит Петрусь - засвистели крылья в воздухе. Прилетел турецкий хан, в когтях чайку белокрылую держит. Сел он на свою скалу, взмахнул левым крылом и говорит :

- Вот, детеныш человеческий, птицу тебе принес из края твоего. Летала она над Доном, кричала людям, что жив ты, детеныш, что видела она, как я унес тебя в царство свое. А мне надобно, чтоб забыли люди о тебе, не вспоминали. За это птицу глупую уничтожить надо.

Чайка белокрылая смотрит на Петруся, будто сказать что-то хочет, да хищника злого боится.

- Не убивай птицу, великий хан, - проговорил Петрусь. - Пусть живет она со мной на этой скале, чтоб не скучно мне было.

Засмеялся хищник и отвечает:

- У чайки сердце не злое, в друзья она нам не годится. Тебе, детеныш человеческий, не такого товарища надо.

Ударил он чайку лапой своей страшной, разорвал ее на части когтями острыми, взял в клюв сердце чайкино и говорит Петрусю:

- А вот этим ты пообедаешь, детеныш человеческий...

Отвернулся Петрусь, молчит. Жалко ему чайку белокрылую, да знает: заметит в нем жалость хищник злой - сбросит со скалы.

А орел опять крыльями взмахнул и улетел прочь.

Немного времени прошло, как прилетел хищник назад, в когтях голубя сизокрылого держит. Ударил его клювом в голову, выклевал сердце из груди и бросил Петрусю под ноги:

- На, ужинай, детеныш человеческий. Голубь - птица ласковая, мирная, их всех убивать надо.

Потом посмотрел на Петруся и спрашивает:

- Ну как, не жалко тебе птиц этих глупых?

Встал Петрусь с камня, взглянул в злые глаза хищника, опять промолчал. А тот допытывается:

- Жалко тебе или не жалко птиц этих глупых?

- Чего их жалеть, коль они уже мертвые? - отвечает Петрусь. - И тебя, хан турецкий, когда ты мертвым будешь, тоже жалеть не буду.

Сверкнул орел глазами и говорит:

- Вижу, толк из тебя будет, детеныш человеческий. Быстро ты к крови привыкаешь.

Вот так и начал жить Петрусь на скале высокой, в горном царстве хана турецкого.

Носит хищник злой в гнездо свое чаек белокрылых, голубей смирных, ягнят маленьких, разрывает их когтями острыми, выклевывает у них сердца горячие, приучает Петруся зло любить.

Растет Петрусь в неволе, потемнели у него волосы русые, потемнели глаза его голубые, а между бровей уже морщинка залегла. Десять лет прошло с тех пор, как хищник злой унес его с Тихого Дона. И решил Петрусь либо убежать из ханского царства, либо погибнуть в бою с врагом своим.

Вот и говорит он раз хищнику злому:

- Чувствую я в себе силу богатырскую, да не знаю, куда девать ее. Принеси мне, хан турецкий, саблю стальную, буду я учиться владеть ею, буду готовиться в поход на людей русских. Да уговор помни: коль порозовеет вода в Тихом Дону от крови вражьей - одарить меня не забудь.

Обрадовался хищник злой словам этим и отвечает:

- А за саблей далеко летать не надо. Подними вон тот камень серый, там и сабля стальная лежит.

Поднял Петрусь камень тяжелый, смотрит - под камнем сабля стальная сверкает, рядом с саблей булава лежит, драгоценные каменья горят на ней. Взял Петрусь саблю, смотрит на нее и говорит:

- Доброе оружие... Такая сабля у моего батюшки была, когда он биться с врагами земли русской шел.

- Такая, да не такая, - смеется хан. - Ударь саблей по камню да посмотри, что от камня останется.

Взмахнул Петрусь саблей, ударил по камню - рассыпался камень, только искры в стороны полетели.

- Добрая, добрая сабля, - говорит Петрусь. - Коль камень крушит она, что ж от тебя, хан, останется, если захочу я зарубить тебя?

Рассердился хищник.

- Не для того, - говорит он, - кормил я тебя десять лет, учил тебя зло любить, чтоб речи такие слушать. Ты, детеныш человеческий, силу мою еще не знаешь. Я крылом одним взмахну - от тебя и следа не останется.

Загорелось тут сердце Петруся, закипела кровь русская, еще больше ненависть лютая вспыхнула в нем к хищнику злому. "Зарублю я злодея этого, - думает Петрусь, - а потом и сам с кручи брошусь, чтоб не томилось сердце мое в неволе страшной".

Поднял он саблю стальную над головой, взмахнул ею в воздухе и ударил орла хищного.

- Вот тебе, выродок колдовской, за кровь русскую, за слезы матерей наших! - закричал Петрусь. - Научил ты меня зло любить - расплачивайся теперь за науку эту! Добры люди русские, но коль встречаются они с врагами, коль приходится им волю свою защищать - не видать врагам милости нашей!

Еще раз взмахнул Петрусь оружием грозным, еще раз со свистом опустилась сабля на птицу страшную. А рука уже опять саблю поднимает. И начал Петрусь рубить злодея на части, рубит его и приговаривает:

- А это за людей русских, чьи кости белеют в пропасти страшной!.. А это за науку твою варварскую, за жизнь мою загубленную.

Час рубит Петрусь хищника злого, два, устал, саблю в сторону бросил, сел на камень, пот с лица рукой вытирать начал.

Вдруг смотрит - сидит орел на том же самом месте, сидит, кривым клювом перья черные оправляет, злыми глазами на Петруся смотрит и говорит:

- Вижу, сила в тебе и впрямь богатырская, а ума не нажил ты еще, детеныш человеческий. Саблю эту мне сама Зурала подарила, царевна наша морская, и сабля эта не простая: камни от нее в пыль превращаются, по толстому дереву ударить ею - щепки полетят, а вот хана турецкого ею не зарубишь! Заколдовала Зурала эту саблю. А за то, что руку ты поднял на хана великого, будешь ты сидеть еще пять лет на этой скале, науку мою мудрую постигать. Буду я мясо бросать тебе сверху, чтоб не околел ты с голоду, детеныш: человеческий, а через пять лет прилечу - или в бой пойдем на людей русских, или гнить твоим костям в пропасти черной.

Сказал так хищник, злыми глазами сверкнул, черными крыльями взмахнул и улетел за горы.

Опять остался Петрусь в ханском царстве, опять сидит, горькую думу думает. Вспоминает Тихий Дон свой любимый, матушку родимую, друзей-товарищей. А хан турецкий прилетел в землю нерусскую, сел около моря на камень острый, правым крылом взмахнул и крикнул что-то голосом хищным.

Выплыла к нему Зурала, царевна его морская, глаза у нее, как у жабы, зубы, как у акулы страшной, волосы длинные, как водоросли морские. Посмотрела Зурала на хана турецкого и спрашивает:

- С какими вестями прилетел ты, хан бывший? Скоро ли река русская розовой станет от крови русской?

Хищник злой голову наклонил, лапой себя по груди ударил, будто руку к сердцу приложил в знак приветствия, и отвечает:

- Помоги, царевна великая, войско набрать, думаю в поход собираться. Сидит у меня в неволе богатырь русский, сердце у него, как у орла хищного стало, хоть и не покорился он пока совсем, да время обломает его, оботрет. Пошлю я его на землю русскую зло сеять, людей друг против друга озлоблять. Дам ему золота, чтоб подкупал он непокорных, а потом и сам со своим войском нагряну. Помоги, царевна великая, и я твоей помощи не забуду.

- А когда ты, хан, русского богатыря посылать в его края думаешь? - спрашивает Зурала.

- Пять лет ждать осталось, великая, - отвечает хищник.

Царевна голову в воду опустила, подумала и сказала:

- Хорошо. Будет тебе через пять лет войско. Собирайся, хан, в поход.

...Вот прошло еще пять лет.

Прилетает хищник злой в царство свое ханское, приносит в когтях мальчонку белоголового и говорит:

- Ну, богатырь русский, настало время в поход нам идти... А для испытания принес я тебе соплеменника твоего: разрежь ему грудь, сердце сам съешь, а мне вон в тот кувшин крови набери. Выпью я ее вместо вина перед походом. Коль не дрогнет твое сердце, быть тебе великим визирем.

Бросил хищник злой под ноги Петрусю мальчонку, а сам смотрит на Петруся, глаз с него не сводит.

Петрусь нож кривой взял, на мальчонку глянул и говорит хищнику:

- Сыт я сейчас, великий хан. Проголодаюсь, вот тогда и выполню твой наказ.

- Хорошо, - отвечает хищник. - Слетаю я на войско свое посмотрю, а как прилечу вечером, дашь ты мне крови русской отведать.

Улетел орел, а Петрусь подошел к мальчонке, погладил его по русой головке и сказал:

- Нашел я у хищника злого наряды его богатые, из парчи да из золота сделанные. Вот уж пять лет режу их на куски да бечеву плету, чтоб спуститься со скалы этой страшной. Немного мне осталось работать, да, видно, не успею я. Как возьмет меня хищник злой завтра, улетим мы с ним, ты камень вот этот подними, там все, что надо, есть. На землю спустишься, коль живой буду, - увидимся. Коль погибнуть мне придется - иди на Тихий Дон, спросишь там Петруся, которого пятнадцать лет назад хищник злой унес, поклонишься матушке моей родимой, если жива она, да людям всем русским. А особо поклонишься Дону Тихому, реке моей любимой.

Взял Петрусь нож кривой турецкий, разрезал левую руку пониже локтя: брызнула кровь горячая на землю. Подставил Петрусь кувшин, наполнил его своей кровью до краев и говорит мальчонке:

- А теперь лезь вон в ту нору, я тебя камнями заложу. Прилетит орел - лежи, не дыши.

Только спрятал Петрусь мальчонку белоголового, засвистел воздух, зашумели крылья черные, прилетел хищник. На Петруся глянул, левым крылом взмахнул и спрашивает:

- Ну как, детеныш человеческий, готов ли ты?

Петрусь кувшин с кровью подает хищнику и отвечает:

- Съел я сердце человеческое, силы во мне прибавилось. Хоть сейчас я готов, хан турецкий, в поход с тобой отправляться.

Хищник кровь человеческую выпил и спрашивает:

- А куда же ты детеныша белоголового дел, помощник мой славный? Что-то не видал я в пропасти костей свежих...

Петрусь и бровью не повел.

- Как ударил я его кинжалом в грудь, вытащил сердце, крови налил в кувшин, тут воронье черное налетело, просит у меня мясом полакомиться. Ну, сбросил я детеныша белоголового в пропасть, расхватало его воронье на лету. Ищи кости в вороньих гнездах, великий хан.

Поверил хищник злой Петрусю, крыльями захлопал, обрадовался, что теперь у него верный помощник есть, и говорит:

- Отнесу я тебя завтра на Тихий Дон, дам тебе золота мешок, будешь среди людей зло сеять. Люди золото любят, ты там брось горсть, в другом месте, люди увидят - драться из-за него начнут. Кончится это золото, я тебе другой мешок принесу. Коль поможешь мне в деле моем - не пожалеешь. Коль обманешь меня - со дна моря тебя достану, всех детенышей человеческих в горы унесу, воронью на пир.

Вот прошла ночь.

Утром хищник злой привязал к шее своей мешок с золотом, взял в лапы Петруся, взмахнул черными крыльями, и полетели они через моря бурные к Тихому Дону, к земле русской.

День летят, ночь летят, смотрит Петрусь - берега высокие Едали темнеют. "Вот и Дон мой Тихий начинается, - думает Петрусь, - а там и поля широкие русские, луга зеленые, люди родные".

И говорит он хищнику злому:

- Опусти меня, хан великий, на берег, хочу водицы испить, чтобы силы прибавилось.

Опустил орел Петруся на берег, а сам кружится над ним в воздухе, ожидает.

Посмотрел Петрусь на Тихий Дон свой любимый и молвил:

- Здравствуй, батюшка Тихий Дон, здравствуй, земля русская! Долго не был я здесь, долго сердце мое в неволе томилось. И пришел я теперь, чтоб или на всю жизнь остаться в краю родимом, или жизнь отдать за дело правое.

Склонился он к Тихому Дону, стал воду пить. Пьет Петрусь воду чистую и чувствует, как сила в нем растет богатырская. Потом поднялся во весь рост, плечи расправил и крикнул хищнику злому:

- Эй ты, хан турецкий, выродок колдовской, коли хочешь живым остаться, улетай к своей царевне морской да проси ее, чтоб она тебя человеком добрым сделала. А коли хочешь битым быть, налетай, померяемся силами.

Вытащил из-за пазухи Петрусь нож кривой, стал ждать хищника Злого.

А хан засверкал глазами страшными, выпустил когти острые, взмахнул крыльями громадными и, как вихрь черный, налетел на Петруся. Хотел хищник схватить его когтями своими, да взмахнул тут Петрусь ножом - одной лапы как не бывало. Потекла кровь черная, потемнел Тихий Дон. А Петрусь стоит, кудри его темно-русые ветерок ласкает, глаза его удалью горят молодецкой, стоит, снова хищника злого ждет.

И опять налетел хищник, ударил Петруся клювом острым в правую руку, не удержал Петрусь нож, выронил. А хищник уже снова налетает, бьет Петруся крыльями черными, но стоит Петрусь, твердо на ногах держится. Вдруг видит он - плывет с моря Зурала, царевна морская. Пасть акулья раскрыта, глаза жабьи ненавистью пылают, косы-водоросли вокруг головы обвиты.

Увидел хищник злой подружку свою и кричит ей диким голосом:

- Свали его с ног, царевна великая, а там уж я сам с ним расправлюсь!

Видит Петрусь, что не устоять ему в воде против силы акульей: собьет его страшилище заморское. Хотел он на берег выйти, глянул, а у берега рыбы страшные длинными хвостами по воде бьют.

Зурала, царевна морская, голову из воды высунула, закричала рыбам страшным:

- Эй, слуги мои верные, валите с ног детеныша человеческого, рвите его на части!

Кинулись к Петрусю рыбы-чудовища, а он наклонился к Тихому Дону и говорит ему ласково:

- Прощай, батюшка Тихий Дон, прощай, река могучая.

Потом выпрямился, посмотрел кругом и думает: "Эх, стали бы ноги мои каменными - не видать бы разбойникам Тихого Дона..."

Только подумал так, чувствует - окаменели ноги. Тут царевна заморская ударилась с силой о ноги его, взвыла от боли, заметалась от ярости, волны кругом поднялись высокие... А сверху хищник злой уже камнем падает на Петруся, в грудь его хочет грудью своей ударить.

- Эх, - крикнул Петрусь, - стать бы мне утесом высоким, чтобы грудь моя крепкой была, как глыба каменная, чтоб разбился об нее насмерть хищник злой. Не лилась бы больше кровь русская от когтей его острых, не лились бы больше слезы материнские от горя страшного!

И умолк Петрусь навсегда, превратившись в утес высокий.

Ударился хищник об утес, крикнул диким голосом и упал в Тихий Дон. Подхватили его волны высокие и выбросили на берег, чтоб растащило его воронье черное.

А гордый утес так и стоит с тех пор, на могучую реку смотрит, будто прислушивается к чему-то. Ласкает его Тихий Дон волнами своими мягкими, шепчет ему что-то, будто мать родная сынка убаюкивает.

А мимо длинными шагами время идет: сто лет, двести, триста...

Давно-давно это было.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:17 #25711 от Витязь
Сказка об Игнате

Давным-давно это было... Много воды утекло с тех пор из Тихого Дона в море Азовское. Но и сейчас еще можно иногда увидеть, как в глубине реки вдруг что-то заблестит, засверкает, загорится золотыми огоньками. Это, наверно, идет богатырь Тихий Дон, идет, зорким взглядом посматривает, чутким ухом прислушивается: не видно ли где вражьих полчищ, не слышно ли топота вражьего?

Идет он по своим владениям, охраняет покой края привольного, поля широкие, луга и леса зеленые.

А рядом матушка Волга плещется, сестра родная - Кубань вблизи шумит, а подальше сердечный друг Днепр рокочет, будто песню поет.

Идет богатырь Тихий Дон, вокруг посматривает, прислушивается : не зовет ли кто на помощь, не пришла ли беда откуда?

На поясе у богатыря шашка острая блестит, сверкает, золотистыми огоньками горит.

Жил в то время на берегу Дона, в маленькой хатке, мальчик Игнатка со своим дедушкой.

Как-то раз дедушка говорит Игнатке:

- Пойди, Игнатка, посмотри сети. Может, рыбка какая поймалась.

Пошел Игнатка к Дону, на то место, где сети вечером ставили, а сетей-то нет. Отправился он вдоль берега искать их. Долго ли он шел, далеко ли ушел, только вдруг заметил, что места стали ему совсем незнакомые: кругом высокие камыши шепчутся с водой, зеленый чакан кланяется кому-то низко, а под ногами уже не песок хрустит, а вода болотная почти до колен доходит. Солнышко вдруг за тучи скрылось. Ветер зашумел в камышах, застонал. Тихий Дон почернел, взволновался.

Хотел Игнатка назад вернуться и вдруг почуял, что не может идти: ноги запутались в длинных водорослях, загрузли в вязком иле. А зеленая вода все выше поднимается и уже до шеи достает.

Никогда не боялся Игнатка, а тут страшно ему стало. Чувствует, что смерть пришла.

- Дедушка-а-а! - закричал Игнатка. - Деда-а-а...

Но далеко был Игнаткин дедушка, и только эхо над камышами гулко повторило: а-а-а-а. И снова все стихло.

Вдруг недалеко от себя услышал Игнатка жалобный писк какой-то пичужки.

- Пи-кви-ли-ви, пи-кви-ли-ви, - пищала птичка. - Пи-кви-ли-ви!..

Оглянулся Игнатка и видит: запуталась в водорослях маленькая птичка, рвется в воздух, да не может никак улететь. А к ней ползет, извиваясь, большая змея, злые глазки ее так и сверкают. Пасть уже открыла, острые зубы блестят.

"Эх, - подумал Игнатка, - мне все равно погибать. Спасу хоть эту маленькую птичку!"

Рванулся Игнатка, схватил птичку и высоко подбросил ее в воздух. И сразу же с головой погрузился в зеленую воду. В глазах у него мутно стало, сердце билось часто-часто: тут-тук, тук-тук, тук-тук.

"Ну, прощай, дедушка, прощай!" - подумал Игнатка.

А над водой низко-низко пролетела та птичка, которую спас Игнатка, и еще раз прощебетала, будто благодарила его:

- Пи-кви-ли-ви... Пи-кви-ли-ви.

Но Игнатка уже ничего не слышал. Он все глубже и глубже погружался в воду. Ему стало очень душно. Он еще раз рванулся вверх, но сил уже не было.

И вдруг перед глазами у него загорелся яркий-яркий свет.

Игнатка почувствовал под ногами что-то твердое, а дышать стало совсем легко, как на земле.

Широко открыл Игнатка глаза и увидел, что попал в какой-то дворец. Стены дворца из прозрачного хрусталя сделаны, на стенах красивые картины в золотых рамах висят, а сверху дивный свет струится: то розовый, то ярко-голубой, то красный. И мягкий ветерок откуда-то доносит чудесную музыку - такую, что Игнатка в жизни своей никогда не слыхал...

"Ну и диво дивное!" - подумал Игнатка.

Тут он увидел перед собой такую красивую девочку, что и описать трудно. Глаза у нее были большие и добрые, от длинных ресниц на щеки падала тень, две русые косы свисали до самого пояса. На руках у нее были золотые билезики - изукрашенные драгоценными камнями браслеты, а на маленьких ножках - ичитки - мягкие сапожки.

Она подошла к Игнатке, взяла его за руку и сказала:

- Пойдем со мной, мальчик! Не бойся меня.

Привела его девочка в маленькую комнату, усадила на мягкий диван, села рядом с ним и сказала:

- Ты очень хороший мальчик, Игнатка, храбрый и добрый... Ты выручил из беды меня, дочь славного богатыря Тихого Дона, спас меня от злого Кваррадамала. Это дворец моего батюшки. Вот уже месяц прошел, как уплыл он к брату своему, морскому витязю. И как уплыл батюшка, ворвался сюда Кваррадамал со своими слугами, захватил наш дворец и властвует теперь здесь. Там вон темница стоит, бросил туда Кваррадамал людей русских, цепями к стене приковал. Седыми эти люди стали от мук и горя. А батюшка не знает об этой беде, не ведает. Сегодня Кваррадамал превратился в змею и хотел схватить маленькую Пи-кви-ли-ви и унести в свое царство. Но ты спас ее. И этого не простит тебе злой Кваррадамал. Вот посмотри сюда!

Игнатка подошел к окну, заглянул в него да так и замер на месте. На мраморном камне сидело страшное чудовище. Вместо рук у него было восемь щупалец, на голове у него были длинные водоросли, длинный нос висел до самого рта, а изо рта выглядывали большие клыки. Вместо бровей у него росла морская трава, а из-под нее видны были злые глаза. У ног чудовища ползали змеи, крабы с длинными клешнями, горбатые улитки, водяные черви. Чудовище смотрело на них зелеными глазами и хрипело:

- Кваррадамал!.. Ламадарравк!.. Кто отнял у меня Пи-кви-ли-ви?.. Кваррадамал!.. Ламадарравк!.. Обыскать все воды, облазить все земли, найти дерзкого мальчишку! Кваррадамал!.. Ламадарравк!.. Найти и бросить в темницу! Я сам с ним расправлюсь. Кваррадамал!.. Ламадарравк!..

Змеи, черви, улитки, крабы с длинными клешнями закивали головами и расползлись.

- Здесь они тебя не найдут, - сказала девочка. - Про эту комнату не знает даже сам Кваррадамал. Но как только ты выйдешь отсюда, тебя сразу схватят.

- Эх, была бы здесь моя казачья шашка, - воскликнул Игнатка, - я бы померялся силами с этим чудовищем!

Только успел проговорить это Игнатка, как девочка достала откуда-то длинный ящик, открыла его, и Игнатка увидел красивую позолоченную шашку. Рукоятка ее была украшена самоцветными каменьями, которые блестели, как огонь; клинок был острый, словно бритва.

- Возьми эту шашку, Игнатка, - промолвила девочка. - Я дарю ее тебе потому, что ты храбрый и добрый мальчик. Но помни всегда: ею можно биться только за правду. А кто поднимет эту шашку на невинного, тот сам от нее погибнет.

Сказала это девочка и вдруг стала маленькой птичкой. Взлетела она с пола, подлетела к окошку, прощебетала:

- Пи-кви-ли-ви...

И вылетела наружу.

Взял Игнатка шашку, повесил ее себе на пояс и вышел из комнаты. Но не успел он и шагу ступить, как его окружили змеи, спутали ему ноги, а крабы с длинными клешнями схватили его и потащили в темницу.

Очнулся Игнатка в темнице, посмотрел вокруг себя - и сердце у него замерло: толстыми цепями к холодным стенам были прикованы худые, бледные, как смерть, люди.

Глаза у них тусклые, а волосы у всех белые как снег.

Подошел Игнатка к одному, взялся за цепь, хотел оторвать от стены, но твердая была стена и крепкая цепь. Тогда вытащил Игнатка свою шашку, начал стену рубить. Стали падать цепи, люди расправили свои измученные плечи. Все смотрели на Игнатку, как на нежданного спасителя своего.

- Добрый казак! - говорили они. - Храбрый, сильный казак!

Но вдруг дверь темницы широко распахнулась, и в комнату ввалился сам Кваррадамал. Взглянул он на Игнатку, и из его зеленых глаз искры посыпались. Протянул он одно щупальце, хотел схватить. Игнатку, но тот взмахнул шашкой и отрубил щупальце. Протянул Кваррадамал другое щупальце - и другое отрубил Игнатка.

Тогда Кваррадамал протянул сразу четыре своих щупальца, хотел со всех сторон схватить молодого казака. Но Игнатка стал спиной к стене, начал рубить направо, налево, вверх, вниз.

Кровь рекой полилась с чудовища, но вдруг Игнатка увидел, что вместо щупалец у Кваррадамала руки выросли и в каждой руке - сабля.

И начали биться они снова.

Бились час, бились два... Чувствует Игнатка, что мало сил остается у него. Хотел он в дверь выскочить, но вспомнил про узников, которых от цепей освободил, и стыдно ему стало, что убежать от них хотел.

А узники протянули руки, дотронулись до Игнатки, и почувствовал вдруг Игнатка: вливается от этих рук волной в него сила богатырская, могучая.

И припомнил Игнатка, как ему часто дедушка говорил : "Нет на свете ничего сильнее силы народной, Игнатка. Когда трудно будет тебе в жизни - ищи силу в людях, и будешь ты сильным их силой".

А в это время влетела в темницу Пи-кви-ли-ви, села Игнатке на плечо и прощебетала:

- Пи-кви-ли-ви, Игнатка! Отруби Кваррадамалу самую верхнюю правую руку. Пи-кви-ли-ви...

И улетела.

Размахнулся Игнатка шашкой, ударил по самой верхней правой руке Кваррадамала, и сразу изо всех рук чудовища упали на землю сабли. Взмахнул еще раз мальчик шашкой, хотел отрубить Кваррадамалу голову, но перед глазами Игнатки вспыхнул вдруг огонь и вместо Кваррадамала осталась только струйка дыма.

Опустился Игнатка на землю, положил свою шашку на колени и задумался. Рад был молодой казак, что людей освободил от ига Кваррадамала и прогнал его из края своего привольного, да печалился он, что не убил разбойника заморского. Боялся Игнатка, что пойдет Кваррадамал в другие места земли русской, будет беду творить, в других реках воду мутить.

"Как найти теперь разбойника? - думал Игнатка. - Где искать его, чтоб сразиться с чудовищем и либо умертвить его, либо голову свою положить за землю родную?"

Сидит, думает свою думу Игнатка, дедушку вспоминает: добрый он, мудрый, помог бы советом сейчас. А люди, которых спас Игнатка, радуются, окружили его, каждый хочет доброе слово ему сказать, посмотреть на него да улыбнуться ласково.

...А Кваррадамал между тем пробирался сквозь густые водоросли, направляясь к морю. Там он превратился в рыбу и быстро поплыл к себе домой.

Ему надо было плыть через все Азовское море, мимо Керчи-города, по Черному морю.

День и ночь плыл Кваррадамал и приплыл в свой дворец, когда яркое солнце встало из-за моря. Позвал он к себе зубастую акулу и велел собрать всех самых старых жителей царства своего. Собрались к нему на совет все самые древние морские рыбы и звери.

Сел Кваррадамал на свой трон и сказал:

- За тридевять земель, за лесами и полями живет богатырь Тихий Дон. Много богатства имеет он, но самое большое его богатство - красавица дочь его, маленькая Пи-кви-ли-ви. Силен Тихий Дон, и люди сильны там. Пришлось мне биться в полях тех с казачонком одним. Кто знает из вас, в чем сила этого казачонка? Почему не смог я его победить?

Кваррадамал зашевелил усами и посмотрел вокруг себя свирепыми зелеными глазами. Но все рыбы и звери молчали.

Тогда к Кваррадамалу приблизилась старая-старая медуза. Тело ее было такое дряхлое, что, казалось, вот-вот расползется в разные стороны. Бледная, она долго кашляла и сморкалась, а потом прошепелявила:

- Много-много лет тому назад - я тогда была еще девочкой-медузой - моя мать-медуза слышала от старого речного сома, что деду теперешнего богатыря Тихого Дона кто-то подарил волшебную шашку. Трудно победить того, у кого эта шашка. Но она заколдована, и ею драться может не всякий. Надо украсть ее и тогда можно покорить всех речных царей.

После этих слов старая медуза опять долго кашляла и сморкалась, но Кваррадамал уже ничего не слышал. Он превратился в быстрокрылую птицу и полетел, как ветер, через моря в царство Тихого Дона.

...Игнатка в это время сидел на берегу реки и смотрел, как красиво переливаются на солнце драгоценные камни на рукоятке волшебной шашки.

Кваррадамал спустился на землю, превратился в дряхлого старика и подошел к Игнатке.

- Здравствуй, мальчик, здравствуй, милый, - проговорил он дребезжащим старческим голосом. - Не дашь ли ты мне хлебца покушать и водицы испить? Притомился я в дальней дороге...

Доброе сердце Игнатки даже обрадовалось, что можно накормить и напоить старого человека.

Игнатка сбегал в хату, принес хлеба, воды, отдал старичку и сел рядом с ним. Съел старик хлеб, запил водой и начал рассказывать Игнатке о красавицах русалках, о морских витязях, о бурном море. Речи старика так и лились, как вино из кувшина.

Потом он сказал:

- Добрый ты мальчик, Игнатка, спасибо тебе. А отблагодарю я тебя вот чем: выпей каплю живой воды. - С этими словами протянул старик Игнатке небольшой пузырек, наполненный какой-то голубой жидкостью. - И тогда будешь ты сильней и храбрей всех на свете, и никто никогда не победит тебя ни в каком бою.

Выпил Игнатка немного той жидкости и сразу почувствовал, что засыпает. Посмотрел Игнатка на старика и испугался: по зеленым страшным глазам узнал он Кваррадамала.

Потянулся Игнатка рукой за своей шашкой, но сил у него уже не было: выпил он не живую воду, а крепкое сонное зелье.

А Кваррадамал обрадовался, превратился опять в чудовище, взял у Игнатки шашку, обхватил щупальцами тело Игнатки, спустился в воду и поплыл в свое заморское царство.

В это время Тихий Дон возвратился домой от морского витязя, поздоровался ласково с Пи-кви-ли-ви, выпил чистой воды и промолвил:

- Горькая вода стала. Видно, чужой человек или зверь побывал в наших водах.

Рассказала тогда Пи-кви-ли-ви все, что было, не утаила и того, что батюшкину шашку подарила Игнатке.

- Доброму человеку не жалко сделать такой подарок, - сказал Тихий Дон. - Только хочу я посмотреть на этого казачонка да уму-разуму поучить его. А ну, дочка, позови-ка мне своего друга.

Пи-кви-ли-ви вышла на порог своего дворца, хотела направиться к Игнатке, но тут помутилась вода, потемнела. К Пи-кви-ли-ви подплыла сазан-рыба с золотистыми перьями, в чешуйчатой рубашке и печально сказала:

- Унес Кваррадамал Игнатку в свое царство, хочет замуровать его в морской скале. Плывет он быстро, только бурун остается за ним. А Игнатка спит от сонного зелья и не ведает, что смерть его уже близка.

Сказала так сазан-рыба, вильнула хвостом и уплыла. Закручинилась Пи-кви-ли-ви, заплакала и пошла рассказывать обо всем батюшке своему, Тихому Дону.

- Ну что ж, - промолвил богатырь Тихий Дон, - хоть и не люблю я драться, но уж если враг сам того захотел - несдобровать ему!

Взял он длинный меч, заткнул его за пояс, попрощался с Пи-кви-ли-ви и поплыл к морю Азовскому и Керчи-городу и дальше, по морю Черному, бурному, в царство Кваррадамала.

Долго ли плыл Тихий Дон, много ли проплыл, только видит: стоит на дне моря Черного гранитный дворец, обнесен высокой стеной, а вокруг стража ходит.

Одежда у стражи необыкновенная, чудная: на голове у каждого высокая чалма, вместо рубах - халаты расписные, на ногах чувяки с острыми концами, как каюки на Дону. А у ворот лежат две зубастые акулы, зорко следят за всеми.

Расправил Тихий Дон могучие плечи, поднял гордую голову, вытащил из-за пояса меч и крикнул богатырским голосом:

- А ну, дракон заморский, зло людское, Кваррадамал-Ламадарравк, выходи на битву открытую, померяемся силами! Не мне тесно жить, а тебе, видно, места не хватает.

Выходи, злодей, пришел я к тебе не в гости!

Забурлило тут море Черное, поднялась страшная буря. Волны бросались на богатыря, как злые тигры, камни летели в него со дна морского, вода вокруг кипела, бурлила.

Но, как гранитный утес, стоял богатырь Тихий Дон и только улыбался.

- Шумом да угрозами нас не запугаешь, злодейское отродье. Выходи из своей берлоги на честную битву!

Вдруг открылись ворота и вышел чудовище Кваррада-мал. В шести руках у него были шашки, похожие одна на другую, в седьмой руке - шашка, драгоценными каменьями изукрашенная, а вместо восьмой руки торчал обрубок.

- Кваррадамал!.. Ламадарравк!.. - хрипело чудовище. - Давно мое море не окрашивалось в красный цвет... Давно мои рыбы не ели человеческого мяса. Кваррадамал! Ламадарравк!..

- Посмотрим, хвастун, чьим мясом будут кормиться рыбы твои, - сказал Тихий Дон и пошел с поднятым мечом на чудовище.

Долго они бились. Кваррадамал дрался по очереди каждой рукой. Вот уже из пятой руки вылетела у него шашка. Вот и шестая рука вместе с шашкой в сторону отлетела.

Но и богатырь Тихий Дон обливался кровью. Собрал он последние силы, поднял меч, занес его над головой Кварра-дамала, но налетела на меч зубастая акула, вырвала его из рук Тихого Дона и проглотила.

Замахнулся шашкой Кваррадамал, хотел пополам разрубить богатыря, но не удержал грозного оружия. Не поднималась эта шашка на того, кто за правду бился. Выскочила она из руки Кваррадамала, блеснула лезвием и оказалась в руках Тихого Дона. И сразу почувствовал Тихий Дон, как силы вернулись к нему.

- Моя это шашка, - радостно воскликнул он, - не изменит она мне!

Расправил богатырь Тихий Дон плечи свои могучие, сдвинул брови суровые, поднял шашку над головой и крикнул:

- Силен ты, Кваррадамал, да нет силы такой на свете, которая против дела правого устояла бы. Правда кривду всегда побеждала!

Взмахнул он грозной шашкой, засверкала она драгоценными каменьями, будто лучи солнечные сквозь толщу моря пробились. И слетела страшная голова чудовища с плеч. Тысячи рыб накинулись на чудовище и растерзали его.

"Где же мне искать Игнатку? - подумал Тихий Дон. - Жив ли он, нет ли?"

Тут подплыл к нему веселый дельфин и сказал:

- Лежит Игнатка у моей матушки, она прислала меня за тобой. Хотел Кваррадамал замуровать Игнатку в гранитную скалу, да не успел. А как пошел он биться с тобой, мы с матушкой взяли Игнатку и принесли в свой дом.

Пошел Тихий Дон за дельфином. Пришли они, а в это время Игнатка открыл глаза и спросил слабым голосом:

- Где я? Где мой дедушка? Где Пи-кви-ли-ви?

- Дома все узнаешь, - ответил Тихий Дон.

Поблагодарил он молодого дельфина и его матушку, взял Игнатку на руки и поплыл домой.

А дома их уже ждали с великим нетерпением Пи-кви-ли-ви и Игнаткин дедушка.

Обрадовались они, когда увидели богатыря Тихого Дона и с ним Игнатку. А у дедушки от радости даже слеза по щеке скатилась.

Бросился тут Игнатка обнимать дедушку своего, а у самого тоже слезы от радости текут по щекам.

- Уж как я звал тебя, дедушка, - сказал Игнатка. - Думал, что услышишь ты меня. Да очень далеко было, не услышал. Зато теперь я никогда от тебя не уйду, вместе всегда будем.

Сели они за стол, рассказал Игнатка, как доверился он словам дряхлого старика, а Тихий Дон промолвил:

- Запомни, Игнатка: не всякие сладкие речи - мед.

Наполнил он чаши крепким вином, поднялся со скамьи и сказал:

- Кто как гость придет к нам, тому всегда полную чашу вина нальем, радость разделим. А врагам лучше не ходить сюда: кто как враг придет к нам, - не уйдет от нас живым, будь у того не только восемь рук, а хоть тысяча тысяч.

С тех пор стали они жить-поживать да радость наживать. Кто приходил к ним в гости, кормили того, поили, радость делили. А враг если появлялся, брал богатырь Тихий Дон шашку свою острую, выходил на поле бранное - и бежали враги, у кого головы целы оставались.

Игнатка еще больше подружился с Пи-кви-ли-ви, и часто-часто сядут они вдвоем возле дедушки Игнаткиного и слушают его. Рассказывает он им сказки старые, былины древние.

А богатырь Тихий Дон ходит, посматривает кругом, прислушивается: не слышно ли вражьего топота, не видно ли вражьих полчищ.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:18 #25712 от Витязь
Доброе сердце дороже красоты (казачья сказка)

Жил как-то на берегу Тихого Дона добрый казак, и была у него любимая дочка Груня. Некрасива лицом была девушка да и горбата. Еще маленькой упала она с крыльца, ударилась спиной о ступеньку, с тех пор и рос у нее горб на спине.

Зато сердце у Груни было - сто лет ищи по всему Дону, не сыщешь такого! Увидит, как старушка воду с трудом несет, подбежит, подхватит ведра, поможет. Несет старичок вязку дров - шагу лишнего не даст ему ступить Груня: возьмет дрова и сама донесет куда надо. Каждого путника накормит, напоит, спать уложит да еще в дорожную сумку сала, лепешек положит: пригодится, мол, в дороге. За всю свою жизнь никого не обидела Груня.

Любили люди девушку за ее сердце доброе. Мать Груни давно померла, и решил отец новую жену в дом взять.

А уж что казак решит, то сделает.

Привел он в дом жену новую, а у нее тоже дочка была, одних лет с Груней. Улитой ее звали.

Уж до чего красива была Улита! Длинные косы, как вороново крыло, брови, словно стрелы, лицо белое, румяное, сама стройная, как березка. Ищи такую красоту по всему свету - не найдешь.

Да было одно лихо у девушки: сердце у нее злое было, лютое. Увидит, бывало, что старушка седая идет, на палку опирается, еле ноги передвигает, подойдет к ней Улита и ну смеяться, насмехаться:

- И чего ты, бабушка, живешь до сих пор, - спрашивает злая девушка. - Чего ты до сих пор свет коптишь? Кому ты нужна, старая?

Посмотрит на нее старушка, остановится, слезу от обиды ладонью смахнет, покачает головой и пойдет дальше.

А Улита уже к древнему старичку бежит, толкнет его, будто невзначай, посмеется над ним.

А то пойдет на реку, поймает маленькую рыбку, бросит ее на горячий песок и смотрит, как бьется рыбка, задыхается, от боли корчится.

Сразу же невзлюбила Груню злая Улита. Уж как только она не издевалась над бедной Груней! То за косу ее дернет, то ущипнет больно, то привяжет полотенцем к своей спине подушку и начнет показывать, как горбатые ходят.

Забьется в темный уголок Груня, плачет тихонько, никому не жалуется.

А мачеха увидит Груню в слезах - и ну попрекать:

- Ах ты, лентяйка такая-сякая, только и знаешь, что плакать да рыдать. И чего ты не помрешь, убогая?

Еще сильнее плачет Груня, а все молчит.

...В ту пору казаки войну с врагами вели, и случилось так, что ехал на войну казак молодой мимо дома их. Остановил он коня и крикнул:

- Люди добрые, нельзя ли у вас коня напоить да самому с дороги отдохнуть?

Проходила в это время по двору красавица Улита, взглянула на казака - сапоги у него в пыли, лицо бородой обросло, красоты мало в нем, и сказала:

- Негде у нас коней привязывать, проходи, служивый, дальше.

А Груня выскочила из куреня, коня напоила, казаку помыться дала, чистое полотенце принесла, отвела казака в горницу, накормила, на чистую кровать спать уложила, а сама села в головах, сидит - мух отгоняет.

Залюбовалась Груня красотой казака: чуб казачий на белый лоб падает, от длинных ресниц тень на белые щеки ложится, грудь богатырская, как волна, вздымается.

Положила Груня тихонько руку свою на белый лоб молодца, а казак во сне взял Грунину руку и поцеловал крепко. Испугалась Груня, отдернула руку, а на том месте, где поцеловал казак, горит рука, как огнем обожженная.

Поспал-поспал казак, встал поутру, попрощался с Груней, сел на своего быстроногого скакуна и умчался.

Опять живет Груня в тоске да в обиде, живет - ни на кого не жалуется, вспоминает часто казака-молодца, вспоминает да горько вздыхает:

- Где мне, уродине несчастной, о добром молодце думать? Собаки и те боятся смотреть на меня...

Вот год проходит, два проходят, прогнали казаки-воины врагов с Тихого Дона, идет обратно войско казачье с песнями, с шутками-прибаутками, идет - люди радуются, зазывают казаков доброй браги откушать, белого калача отведать.

А к Груниному отцу заехал самый главный командир из войска их. Молод он был, красив и очень храбр - о геройстве его уже на Дону песни пели. Пошел он на войну простым казаком, а стал командиром главным.

Мачеха Грунина свою дочку Улиту наряжает, косы ей заплетает, на руки билезики - красивые браслеты - надевает. Еще краше становится Улита. Взглянешь на нее - глаз не отведешь.

А Груня полы моет, на стол кушанья подает, брагу ставит.

Вот сели все за стол, взял командир казачий кубок, крепкой бражчой наполненный, поднял его и повел такую речь:

- Шел я когда на войну с ворогами, притомился с дороги да и зашел в курень казацкий отдохнуть. Лег я спать, и приснился мне сон такой: пришла в горницу девица, села возле меня и сидит, смотрит на меня, сон мой сторожит.

Добрая эта девица была, а какая она лицом - не ведаю. Крепко спал я тогда и запамятовал. Встал я поутру, оседлал коня и уехал. Еду и диву дивуюсь: "Никогда во мне силы молодецкой такой не было! Встретил бы горы тогда - горы свернул. Откуда, думаю, сила эта богатырская во мне?" Повстречалась мне тогда старушка древняя, остановила меня и молвила:

"Едешь ты, казак, Тихий Дон от ворогов защищать, и быть тебе большим воином. Никто тебя не одолеет, никто не осилит. А сила в тебе - от сердца девицы перешла, от доброты ее. Запамятовал ты, добрый молодец, как поцеловал ты руку девицы той. А быть тебе добрым мужем девицы той. И найдешь ты ее так: на правой руке у нее будет отметинка, и не исчезнет она у нее до тех пор, пока ты не найдешь свою суженую. Лучшей невесты не ищи, ласковое сердце - дороже красоты".

- Сказала так старушка, поклонилась и пошла. С тех пор и ищу я свою суженую, нет мне в сердце покоя. Найду ее - в ноги поклонюсь ей за то, что силу она мне такую дала, и будет она мне женою верною.

Пока говорил так казак, встала Груня, вышла на крыльцо, села, сидит, думу думает. Узнала она того казака, который ей руку целовал, а признаться не может ему: куда ей такой добру молодцу сказываться!

Сидит она пригорюнившись, сидит, вдруг слышит - Улита зовет ее. Подошла к ней Груня, а Улита спрашивает :

- А чего это у тебя, сестрица, правая рука всегда перевязана?

Смутилась Груня, покраснела и отвечает:

- Рубила я дрова да топором и ударила. Никак вот не заживает рука...

А Улита уже догадалась обо всем, злые глаза так и бегают, сердце щемит от зависти.

- А чего ты встала из-за стола, сестрица? - спрашивает она Груню.

- Пить мне захотелось, Улита.

- А иди сюда, я тебе дам водицы, сестрица, - говорит Улита.

Подошла Груня к ней, взяла чашку с водой, выпила и упала замертво: подсыпала ей Улита яду крепкого, смертного.

Схватила ее Улита, оттащила в чулан, бросила, а сама сделала себе на правой руке такую же отметинку, какая у Груни была, обмотала тряпкой и пошла опять в горницу.

Увидал ее обмотанную руку молодой казак, спрашивает:

- А что это у тебя, девица? Аль поранила где, аль ушиблась?

Подошла Улита к нему и говорит:

- Я та самая девица, которой ты руку поцеловал. Вот и отметинка на руке, не заживает с тех пор. Забыл ты, добрый молодец, как сидела я около тебя, сон твой сторожила...

Обрадовался казак, велел все войско свое собрать, свадьбу готовить. Собрались на свадьбу воины, все люди служивые, пришли старики, старухи и дети малые. Начался тут пир горой.

День гуляют казаки, два гуляют, а на третий день входит в горницу старушка древняя, волосы, как нитки серебряные - седая вся. Вошла, посохом о пол стукнула и так молвила:

- Шла я, старая, через леса и горы, через луга и пашни и пришла вовремя: не кончилась еще свадьба, не свершилось еще дело злое.

Взяла она командира казачьего за руку, привела в чулан, а там лежит Груня, лицо у нее посинело, страшное стало.

Брызнула старушка на Груню живой водой, открыла глаза девушка, а в глазах столько доброты, будто от самого сердца идет.

Узнал тут казак девушку, обнял ее и сказал:

- Доброе сердце дороже красоты. Будешь ты женой моей верной, девица, буду я любить и жалеть тебя до самой смерти.

Пришли они в горницу, поклонились старому казаку, отцу Груниному, сели за стол, крепкой бражки выпили. А старушка подошла к Улите и сказала:

- Нельзя с таким сердцем с людьми жить, злая девица. Будешь ты отныне ползать по дну Тихого Дона, и не знать тебе ни добра, ни ласки человеческой. А за то, что смеялась ты над горем людским, - будешь ты всегда горб на себе носить.

Сказала так старушка, ударила ее посохом своим - и превратилась злая Улита в маленькую улитку-горбатку.

А потом обернулась старушка к Груне, дотронулась до нее своей рукой и сказала:

- А ты, девица, доброе сердце, будь такой же красивой, как и доброй.

И стала Груня такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Обнялись они с молодым казаком, поклонились старушке, чарку бражки крепкой ей поднесли, спасибо сказали.

И стали они с той поры жить-поживать, детей растить, да старых людей уважать.

А улитка-горбатка так и ползает с тех пор по дну Тихого Дона да в озерах синих, в реках прозрачных.

Ползает и не знает ни добра, ни ласки человеческой.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:34 - 15 дек 2014 17:08 #25713 от Витязь
Ермак и уж

Шел походом Ермак на Кучума. Сибирское царство он с казаками для России хотел покорить. Пришли на реку Иртыш, начали казаки деревья рубить, баркасы делать, чтобы на этих баркасах вниз по реке спуститься до самой Кучумовой столицы дойти и приступом ее взять. Две недели казаки деревья валили да две недели баркасы делали. Когда все баркасы были готовы, погрузились на них все казаки вместе со всеми своими коня¬ми и чугунными пушками. На передний, самый большой баркас сам Ермак Тимофеевич Чигин с полковым знаменем сел. Хотели было казаки в путь уже трогаться, шестами от берега отпихнуться, как вздумалось Ермаку Тимофеевичу перед походом свой баркас осмотреть. Знал он, что предстоит ему с казаками путь дальний и нелегкий в чужую сторону татарскую, Сибирью называемую. Обошел он весь баркас от носа и до кормы – и видит, что из-под кормы какая-то веревка черная длинная торчит. Потянул он ее за конец и видит, что это вовсе не веревка, а гад ползучий ужом прозываемый. Поднял его Ермак, размахнулся и хотел в воду бросить. Но тут уж заговорил человеческим голосом.
– Погоди, казак донской, Ермак Тимофеевич Чигин, меня в воду бросать. Дай мне время и срок – я тебе слово одно нужное скажу.
Приостановился Ермак и говорит ужу:
– Ну, говори свое нужное слово.
А уж опять ему человеческим голосом:
– Царь сибирский Кучум всех мышей подговорил, богатыми посулами подкупил, хочет он тебя со всеми казаками твоими погубить, чтобы ты до его Кучумовой столицы не дошел, приступом ее не взял и царства его Сибирского России не покорил.
Удивился Ермак:
– Да что же они могут мне, мыши, сделать? Я один их не одну тысячу без всякого оружия одолею, ногами подавлю. А уж не унимается:
– Подолеть-то ты их в открытом бою, не только что не одну, а сотни тысяч одолеешь, порешили они тебя с Кучумом своею хитростью извести. Погляди под кормою, откуда ты меня вытащил, там дыра прогрызена. Ее мыши прогрызли, а я своею головою заткнул, чтобы в нее вода не шла. Поди на каждый баркас, погляди – и на каждом под кормою дыра прогрызена, а в каждой дыре уж, мой родной брат, сидит, своим телом дыру затыкает.
Дается диву Ермак Тимофеевич, и больше еще он удивляется, когда пошел с баркаса на баркас, а там на каждом баркасе под кормою он дыру прогрызенную мышами нашел, а в каждой дыре по ужу сидит, своею головою и всем телом ее закрывает, старается, воду в баркас не пускает. Подумал Ермак, подумал и смекает, а ведь и вправду, если бы не уж со всеми своими родными братьями, то пропал бы он в пути вместе со всеми своими казаками, прежде времени в реке Иртыше утонули и Сибирского царства Ку-чумова России не покорили. Велит Ермак Тимофеевич казакам в баркасах дыры заделывать, все щели паклею забить и проконопатить, а ужа, что на его баркасе своим телом дыру заткнул, – к себе зовет и говорит ему:
– Хоть ты и ползучий гад, хоть и род твой издавна с людьми во вражде живет – я тебя и всех твоих детей от других гадов за великую передо мною и всеми казаками услугу на весь век отличу, не будут люди ни тебя самого, ни братьев, ни детей твоих никогда понапрасну обижать.
С этими словами Ермак взял и коснулся ужа двумя пальцами чуть пониже головы. Там, где коснулся Ермак ужа пальцами, там у него стали два желтых пятна. С тех пор не стали люди обижать ужей, отличая их от всех других гадов ползучих по двум желтым пятнам, что пониже головы лежат. Так Ермак Тимофеевич отличил ужа и его братьев и отблагодарил их за ту помощь, какую они оказали ему во время похода его на столицу Сибирского царства.
Последнее редактирование: 15 дек 2014 17:08 от Витязь.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:35 #25714 от Витязь
Дар Ермака

У Ермака Тимофеевича было два брата. Сам он третий, меньшой. Старшие братья рубили лес, вязали его в плоты и тем зарабатывали себе хлеб насущный. Ермак был еще парнишечкой, братья его жалели и не утруждали тяжелой работой. Но Ермак не сидел сложа руки, братьям помогал, был он у них кашеваром. Так шли год за годом. Вырос Ермак Тимофеевич, возмужал. В силу вошел и говорит братьям.»
– Не по мне это дело: лес рубить и вязать его в плоты.
А братья ему в ответ:
– Мы тебя к нему и не неволим. Хочешь, иди и ищи такое себе дело, какое бы по сердцу и по душе пришлось.
И Ермак по русской земле пошел гулять, искать такое себе дело, какое бы ему пришлось по сердцу и по душе. В пути повстречался он с Иваном Кольцо, и стали друг другу они верными товарищами. Побывали в городах и селах, повидали там, как господа да бояре много зла и неправды делают. В острогах и темницах томится немало народа. Ермак и Иван Кольцо напали на один острог. Узников и невольников освободили, те с ними и пошли на матушку-Волгу. Справили легкие лодочки, стали разудалыми добрыми молодцами, начали зипуны да казну себе добывать. Лишнего ничего Ермак не брал, все, что у бояр да купцов заберет, то тут же бедному люду раздаст. Гулял Ермак Тимофеевич по матушке-Волге, большая дружина у него собралась, а когда подошла осень, он крепко задумался.
Спрашивают его други-товарищи:
– О чем ты так, наш славный атаман, закручинился?
– Как же не закручиниться мне, – отвечает Ермак, – где с вами будем зимовать зиму?
Тут призадумалась и вся дружина. Потом к купцам Строгановым идти решили, от лихих врагов охранять русские города и села. Перезимовали, и Ермак Строгановым говорит:
– Не дело это, сидеть и ждать, пока на тебя налетят враги. Лучше на них пойду сам со своею дружиною.
Строгановы Ермака снарядили, и он через Уральские горы пошел на Сибирь. Покорил татар и шлет своего друга Ивана Кольцо к царю Ивану Грозному. Долго ли, коротко ли, наконец, прибыл Иван Кольцо в Москву. Пошел к царю, а тот к себе его не допускает, через слугу передает:
Я с тобою, казак, не хочу речей терять, не желаю видеть тебя, а если мне на глаза попадешься, прикажу казнить.
Так ни с чем Ивану Кольцо пришлось возвращаться. Рассказал он Ермаку, как немилостиво встретил его царь. Осерчал Ермак.
– Сам, – говорит – поеду!
Собрался и тронулся тут же в путь. Приехал в Москву, царских слуг не стал спрашивать, прямо к царю идет и говорит:
– Знаешь, царь, я – Ермак, привез дар, но не тебе, а русскому народу. Этот дар – сибирские земли, прими их.
Тут сменил Иван Грозный свой гнев на милость и сказал:
– Проси у меня все, что хочешь!
А Ермак отвечает ему:
– Мне не надобно ничего, ни золота, ни серебра. Богатства я не ищу. Пусть русский народ владеет сибирскими землями да поминает меня добрым слово
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:36 #25715 от Витязь
Казак и птицы

Давным-давно в одной из станиц Кубанской области жил казак по имени Сашко. И так как война с турками в то время прекратилась, Сашко аккуратно сложил казацкое обмундирование в шкаф, ружье и шашку поставил в угол и занялся земледелием.
Он пахал землю и сеял зерно, собирал урожай и молол муку, выпекал душистый хлеб и варил крепкую кубанскую горилку. Сашко достаточно преуспел в этом деле и прославился на всю свою станицу соседние поселения. Со всей округи съезжались казаки к его дому за мягким хлебом и крепкой горилкой.
Но случилось однажды у казака большое несчастье. Стояла тогда на Кубани засуха, пекло солнце и жара была невыносимая. Вспыхнул в той станице пожар, и погорели почти все деревянные постройки в казачьих дворах и лишь глиняные хаты да сараи уцелели. А у Сашка на земле сгорела почти вся пшеница, но немного ему все же удалось спасти. И набралось у него зерна всего мешок.
Прошла осень и наступила зима. И стужа стояла такая, какой в Кубанской области казаки еще не видали. Даже река Кубань – быстрая и бурлящая – покрылась льдом от берега до берега, чего никогда не бывало.
Надел Сашко тулуп из овчины и вышел во двор поглядеть, что там делается. Набил люльку табаком, закурил и видит: кругом все снегом заметено, а на белых деревьях птицы сидят и не шевелятся, замерзают.
Жалко ему стало бедных птиц. Пошел он, соорудил для них кормушки деревянные и насыпал по две жмени зерна в каждую. Налетели птицы на пшеницу, стали клевать да насыщаться. А птица когда не голодная, ей и тепло и не замерзнет в лютый мороз.
С этого дня стал казак каждый день в кормушки для птиц по две жмени зерна сыпать, хотя сам он обеднел и перебивался с хлеба на квас.
Так и прошла зима, и в последний ее день высыпал Сашко птицам последнюю пшеницу из своего мешка и только сейчас заметил, что весь свой запас птицам скормил. Сидит казак, пригорюнился, курит люльку и думает: “Теперь и есть нечего и сеять на земле нечего”.
И вот пришла пора посевной. Сидит Сашко в хате, слышит – шум, гам да удивление соседей на улице. “Что такое?” – думает, и вышел во двор.
Глядит, а над его землей стая разных птиц кружится. Среди них и голуби, и скворцы, и воробьи, и множество других птиц, и каждая делом занята – бросает зернышко в землю и улетает куда-то далеко за реку Кубань и так много раз.
Казаки со всей станицы собрались, смотрят и удивляются, никогда не видели, чтобы птицы кому-либо огород засаживали.
А Сашко в тот год зерна собрал немерено, даже пришлось новый амбар построить. И стал после этого он жить в постоянном достатке, а затем взял в жены самую красивую девушку в Кубанской области и родилось у них много казачат. И были они счастливы до конца.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:36 #25716 от Витязь
Казак и лиса

Бежит по дороге лиса. От кургана к кургану, из куста в кусточек. Хвост к земле, нюхает поживу. Побежит, побежит – сядет, оглянется по сторонам – и снова вперед.
Добежала до станицы. Видит: возле куреня казак сидит, сапоги тачает. Увидала его лиса – шасть под кочку. Притаилась, а глаза во дворе. За плетнем куры в золе гнездятся, утки в ушате плещутся, индейки у колодца кулдыкают.
Облизнулась лиса, язык за щеку – и захромала. Подлезла к казаку и жалобно запричитала:
– Бог помощь, добрый человек.
– Куда путь держишь? – спрашивает казак,
– Иду издалека. Да со шляха, вишь, сбилась. Обходить силы нет, отвори воротца, пройду напрямик к околице.
Поверил казак лисе, отложил ворота:
– Проходи, да поаккуратнее, птицу не всполоши.
– До птицы ли мне? Еле ноги волоку. – сказала лиса и поплелась, вот-вот упадет.
А казак опять за свое дело – что время терять? Кольнул шилом раз, другой – слышит, переполох птичий. «Что такое? – думает. – Кто потревожил птицу?»
Подскочил к воротам, видит: через гумно наметом лиса бежит с петухом в зубах.
– Ах ты, каналья, обманщица окаянная! А лиса казаку:
– Моя хитрость меня кормит, поит, к доверчивым людям водит. Спасибо тебе, казачок, за петушка. Забегу еще – готовь курочку:
Расхвасталась лиса, обо всем забыла.
– Я те вязы скручу! – крикнул казак. И собаку на нее. – От моей собаки ни один зверь не уходил, а ты и подавно.
Заметила лиса собаку, метнулась в сторону, да поздно. Круть-верть – не уйти, цепко держит за кабаржину собака. Тут и хитростям лисы конец, а мне – бражки корец.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:37 #25717 от Витязь
Казак Чигин

Дело было на Капказе. Еще в ту турецкую войну. Менял полк позицию. И попал в гибельные места.
Где свои, где чужие, даже сам полковник Веревкин понять не может. Кончился фураж и провиант. Долина голая, камень да песок. В горах неприятель засел, постреливает. Охотники за провизией сгинули. Ни слуху, ни духу о них. У казаков последние сухарики давно подобрались. Палатки ветер полощет, от зноя плохая защита.
Вызывает полковник Веревкин к себе в палатку казака Чигина.
– Вот, – говорит, – братец, послал я охотников за провизией к неприятелю, а курьера – к своим, и ни слуху от них, ни духу. Одна надежа на тебя осталась.
Чигин отвечает:
– Можете не сумлеваться, ваше скородь, что надо, сделаем.
– Бросать с языка, а не с сундука, – говорит полковник.
– У каждого человека своя перегородка, – отвечает казак.
Покрутил полковник головой: не любы ему казачьи речи.
– Не зарывайся, – говорит.
– Смельство кандалы трет, смельство мед пьет, – отвечает Чигин.
– Коли эвдак, – говорит полковник, – не мешкай немало, отправляйся в путь.
Оседлал Чигин своего маштака и отправился в путь. Едет, едет, солнце в зените. От такой жары, кажись, камни полопаются. Набрал Чигин по склонам гор травинок, в рот засунул, пожевал, чтобы жажду сбить. Пососал. Да где там. Кушать захотел так, что подвело живот к ретивому сердцу. Круги пошли перед глазами.
Вдруг видит, всадник вдали объявился. Никак турок! Иль помнилось? Точно, всадник. Чигин своего маштака в шенкеля к нему направил: куда кривая выведет. Всадник завидел погоню – и деру. Чигин за ним, Поотстал. «Ничего, – думает, – казачий конь на даль берет. Все одно, не уйдешь».
Вдруг тень занялась ужастенная. Тутоко треск начался, вихорь песок поднял до небес. Потом все враз прошло. Солнышко засветило, небо очистилось. Облегчение. Крутит, вертит головой Чигин: нет всадника. Ушел, знать. Речка журчит. По камешкам-песочкам воды свои перекатывает. Вода тока мутная, коричневым цветом отливает. Пить хочется невмоготу. «Ну, – думает Чигин, – если конь будет эту воду пить, то и я напьюсь досыта».
И направил коня к реке. Зашел конь в воду. На колени передними ногами упал. Хлебнет глоток да почавкает. Хлебнет да почавкает.
«Ета чо-нибудь неспросту, – думает Чигин, – я и сам поотведаю». Хвать глоток – сладка водица. Хвать другой – сладка. Ба! Да это ж чай внакладку. Приободрился Чигин, Нахлебался чаю. Душой повеселел. Конь шибче по берегу пошел. Смотрит Чигин, у коня вроде как странное поведение началось. Идет конь, потом – хвать песок, похрумтит. «Никак песком кормится», – дивится Чигин. А конь песок хвать да хвать. И хрумтит. «Э-э! Братец ты мой, – думает Чигин, – и это недаром». Слез с коня. Лизнул песочку немного. А это не песок. Сахар, вот что. Начал тут Чигин собирать кусочки. Пропасть сколько собрал: полны халявы и полну запазуху.
Тронулся Чигин дале вдоль реки. Сахарком балуется, песенки попевает. Совсем на душе хорошо. Что за страна расчудесная такая, Капказ. Про всадника незнакомого и думать забыл. Смотрит, вроде как овцы пасутся. Большое стадо. Кто пасет? Никого. Ан люди-то все одно должны быть. Огляделся Чигин. С седла привстал. Дом заприметил вдалеке. Подъехал поближе. Дальше пешки пошел. Крадучись. Видит, дом большой. О двух этажах. А около двери собака лежит. Развалилась. Дремет. Здоровущая. Страсть. «Собака – это не задача, -думает Чигин, – вот в доме том кто?»
Подкрался Чигин к собаке с подветренной стороны. Разом ухватил ее за хвост, крутанул по воздуху вокруг себя три раза и бросил. Собака после такого надругательства, поджав хвост, дала тягу, даже не тявкнула.
Толкнул Чигин дверь. Открыто. Заходи, пожалуйста. Прошел Чигин первый этаж. Ни души. Поднялся на второй. Мать честная! Туркеня висит, к потолку за волосы привязаная. Висит и молчит. Тока смотрит жалостно. Вот порода! Терпеливая.
– А вот я, – говорит Чигин, – подожди малешенько.
Шашку вострую вытащил. Сомлела туркеня. Лицо помертвело. Чигин шашечкой раз – и оттяпал полкосы. Туркеня прям-таки на пол и повалилась. Бросил Чигин шашечку. Подхватил туркеню. Успел заметить – красовитая. Уложил ее на кровать. По щечке персиковой потрепал. Очнулась туркеня. Смотрит перепугано, тока не на Чигина, а через евонное плечо.
Оглянулся казак. Мать честная! Перед ним турка стоит. Зубы скалит. Шашечкой Чигиновой поигрывает. Здоровущий, что гора. И на один глаз кривой. «Никак наездник тот, – подумал Чигин, – и дома хозяин». Схватил из-за пазухи сахара кусок, что побольше, и как жигнул турку в здоровый глаз. Турка – брык, и развалился на полу, что тебе медведь какой.
Поглядел на него Чигин. А турка-то смазглявенький оказался: вся сила в жир ушла. И говорит:
– Разрисовал бы я узорами твою толстую рожу, да ладно уж, недосуг мне.
Скрутил ему Чигин руки, взвалил на себя, отнес в чулан, замок запер, ключ себе в карман положил. Вернулся. А туркеня уж хлопочет, на стол собирает: и вино, и лепешки, и фрукты разные. Выпил Чигин, перекусил. От туркени глаз не спускает. Аккуратка. Подзывает ее к себе. Притиснул. Дух у нее заняло. Подалась она и притихла.
– Слушай, – говорит Чигин, – и принимай к сердцу. Поедем со мной в родимые места, женой мне будешь. Согласная?
Туркеня головой кивает. Радостно.
– Ты правильно решила, – говорит казак. – На кой тебе этот супостат кривой нужон?
Встал Чигин из-за стола. Поблагодарил хозяйку. Из дома вышел. Свистнул своего маштака. Прибежал тот на зов. Ласкает его Чигин. А как по-другому? Конь после бога другой защитник казаку. Отвел Чигин его в конюшню, накормил, напоил, вычистил.
– Отдыхай перед дальней дорогой, друг ты мой дорогой. Скоро-скоро в обратный путь.
Заходит Чигин в дом, смотрит, а туркеня около двери в чулан стоит и о чем-то со своим муженьком шушукается.
– О чем гутарите? – спрашивает Чигин.
Вздрогнула туркеня, испугалась, знаки кажет: так, мол, про меж собой. Не понравилось это Чигину, но виду не подал, говорит:
– Собираться в путь-дорогу пора, али передумала?
Туркеня головой кивает, улыбается, счастливая. Берет Чигина за руку и в спаленку ведет, отдохни, мол, перед дорогой, пока я свою причиндалию соберу.
– Ну что ж, соглашается Чигин, – это тоже дело.
Сел на постелю, туркеня воды принесла, сапоги сняла с Чигина, ноги ему помыла – тронула сердце. Рубашку мужнюю чистую принесла, перемени, мол.
– Да ты чо, – замахал руками Чигин, – я ж в ней утону. Твой-то хряк раза в три поболе меня будет. Расстроилась туркеня. Слезы навернулись.
– Ладно, – говорит Чигин, – будь по-твоему.
Взял рубашку. А туркеня машет, мол, иди, а я тут передохну маленько. Повертел рубашку, повертел и бросил у постели. Что-то душа не лежала к этой одевке. Прикорнул казак на подушке и задремал.
Сквозь сон чувствует, душит его кто-то. Да так крепко горло обхватило, что в пору конец. Глаза открыл Чигин. А это рубашка окаянная, рукавами вокруг шеи обвилась. Напрягся Чигин, рубашку отодрать не может, словно она из жести сшитая. Кое-как сел на постели, круги перед глазами, до шашки не дотянуться. Вспомнил Чигин про отцовский ножик, что в кармане носил. Мигом вытащил и полоснул ту рубашку. Из чулана вопль донесся. Потом звук такой раздался, словно кто доской об воду хватил или об грязь. Ослабели перекруты вокруг казачьей шеи. Вошел в страсть казак, исполосовал рубашку в мелкие лоскуты. Глядь, а нож-то у него в крови. «Порешил я, знать, кривого, сам того не ведая», – подумал Чигин.
Вдруг двери отворяются, вбегает туркеня, на колени бух. Ноги Чигину целует. Прощения просит. «Эх, отходить бы тебя плеточкой,чтоб любо-дорого, до свежих веников не забыла бы, – думает казак. – Да что уж там, оно понятно, женское сердце с воску леплено, оно к жалости доходчиво, к милости податливо». И говорит:
– Пожалела, знать, свово муженька? А вышло напереверт. Нет тебе мово пардону.
Собрался быстро. И в дорогу. Подъехал к овцам. Отобрал стадо, чтоб друзьям-товарищам на прокорм хватило. И погнал. Куда? Да кто ее знает. Куда дорога выведет. Кружил-кружил, кружил-кружил. Думы все на туркеню выводят. День прошел. Другой. Глядь. Ан свой стан. Каким манером Чигин до своих добрался, до сих пор не припомнит.
Рассказывает станичникам, что с ним приключилось. Не верят. «А може и не было всего этого, – подумал Чигин.- Больно на сказку похоже». Полез в карман за кисетом. А там лежит ключ от чулана. И говорит:
– Можете мне верить, братцы мои, можете – нет. Одно сердце мне жмет: была бы у меня молодая жена, красовитая, хоть и туркеня. А теперь, почитай, что ветром отшибло.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:37 #25718 от Витязь
Бисеринка

Жили старик со старухой. Жили-поживали, нашли сe6e сына, назвали его Ваней. Время идет, стал Ваня на возрасте. Отец начал приучать его к рыбальству. Ходят на лодочке в море рыбу ловить. Раз поднялся большой шторм, лодочку их и разбило. Как самих вынесло на берег, одному Богу известно. Только с той поры заболел отец Вани, а вскоре – помер.
Ваня остался с матерью, трудно им стало жить, бедно. Вот раз мать дает Ване три копейки и гутарит:
– Пойди, моя чадушка, на базар, купи хлеба.
Идет он и видит: хлопцы тянут котенка на веревке. Он спрашивает:
– Чего делать хотите с котиком?
– Вешать будем. Мышей он не ловит, а шкоду делает большую.
– Вот вам копеечка, купите гостинцы, а мне котика дайте. Хлопцы согласились. Взял Ваня котика и идет себе дальше. Смотрит: ребята хотят убить собаку. Он и им дал копеечку, а собаку взял. Идет Ваня, за ним котик с собакой. Видит: хлопцы в кошелке змею несут. Он спрашивает:
– Чего делать хотите?
– Будем убивать змею.
– Продайте мне.
Дал Ваня им последнюю копейку и домой пошел. Идет, а за ним бегут котик с собакой, и змея следом ползет. Приходит домой. Мать спрашивает:
– Ну, сынок, купил хлеба?
– Нет, мама. Я из беды выручил котика, собаку и змею. Вот они.
Мать глянула и заголосила:
– Правду люди говорят, что ты трошки не в своем уме. Разве можно змею в дом нести? Убей ее – Бог тебе сорок грехов простит!
Пошел Ваня в степь, пустил змею на волю, а она чело¬веческим голосом и говорит ему:
– Пойдем к моему отцу. Ты меня спас от смерти, он тебе награду даст. Только когда отец станет давать золота, ты не бери, а скажи: «Дай мне бисеринку, что у тебя под языком». Та бисеринка волшебная: как лизнешь ее, так и будет все, что ни попросишь.
Пришли в лес. Змей-отец спрашивает:
– Чего тебе дать за спасение моего детеныша?
– Дай мне бисеринку, что у тебя под языком.
– Нет, я тебе дам много денег.
– Мне деньги не нужны.
Подумал змей и отдал бисеринку. Положил ее Ваня себе под язык и пошел. Пришел домой, мать спрашивает:
– Убил змею?

– Нет, на волю пустил. Мать стала причитать:
– Было у нас три копейки, был бы у нас ноне хлеб, а теперь что делать будем?
Ваня говорит:
– Не плачь, матушка, теперь у нас все будет. Лизнул он бисеринку, явились трое и спрашивают:
– Чего тебе, хозяин?
Не успел Ваня слово сказать, явился стол, на столе скатерть белая, а на скатерти все, чего душе требуется.
Стали с того дня Ваня с матерью жить, как люди.
Вот раз пошел Ваня в город, увидал царскую дочь. Приглянулась она ему. Приходит домой и гутарит:
– Матушка, иди сватай за меня царскую дочь.
– Что ты, сынок, совсем разум потерял? – А я тебе гутарю: иди.
Снарядилась мать, пошла к царю. Приходит. Стража пропустила ее во дворец. Царь спрашивает:
– Чего, старая, пришла?
– Хочу дочь твою за сына своего Ивана посватать. Царь про себя усмехается:
– Ну что ж, сватай. Только до свадьбы пусть твой Иван за месяц построит такой дом, как у меня. Тогда и свадьбу в новом доме сыграем.
Вернулась домой мать, говорит:
– На смех меня поднял царь. Сказал: «Построит Иван дом, как у меня, тогда и свадьба будет».
Дни идут, царь с царицей смотрят, а дом не строится. На тридцатый день глядят они, а супротив, на другой стороне речки, дом стоит лучше царского, а через речку серебряный мост построен. Увидала такое чудо царица и гутарит:
– Ну, царь, давай играть свадьбу.
Сыграли свадьбу. Живет Иван с царской дочерью. Ходит она по дому – не наглядится: одна палата лучше другой. Чего только не было в доме! Проходит год, вот она и спрашивает:
– Откуда это у нас все берется?
Муж ей не говорит. Она в слезы. День плачет, другой, третий. У Ивана на душе сумно стало. Подумал-подумал и сказал:
– У меня есть волшебная бисеринка, как лизну ее, являются трое и все делают.
– Дай мне поглядеть. Иван дал. Она говорит:
– А ну-ка, я лизну, послушают меня?
– Лизни, – гутарит Иван.
Лизнула царская дочь, явились три человека и спрашивают:
– Чего тебе, хозяйка?
– Возьмите его, – показывает на мужа, – а с ним кота и собаку да отнесите на остров в море.

Как она сказала, так было и сделано. Оказались Ваня, котик и собака на острове. День живут, неделю, месяц. Вот котик с собакой и думают, как спасти от беды хозяина. Переплыли они море, подбежали к дому, где царская дочь жила. Кот гутарит:
– Ты стой тут, а я в дом заберусь.
Договорились. Котик залез в дом, поймал мышку и грозит ей:
– Если мыши не достанут мне бисеринку у царской дочери, все мышиное государство переведу.
Сбежались мыши, думают, как им быть. Мышиный царь сам взялся за дело. Намазал перцем свой хвост, забрался на кровать ночью и тот хвост – в нос царской дочери. Она как дыхнула, так сразу начала чихать, бисеринка упала на пол. Мышиный царь подхватил ее и – к котику:
– Вот бисеринка.
Взял котик бисеринку и побежал к собаке. Поплыли они назад по морю, на собаке котик сидит. Вот собака и гутарит:
– Давай мне бисеринку, а то хозяин подумает, что вся заслуга твоя.
Кот отвечает:
– Не дам.
– Не дашь?
– Не дам.
– Я тебя сброшу в море.
Кот перепугался, стал давать бисеринку и уронил в море. Она – бултых, и нет ее. Доплыли до берега. Уселись на берегу, стали думать, что им делать. Рыбаки ловили рыбу и тут же, на берегу, пластали ее. Целый месяц собака и котик около рыбаков ходили. Котик внутренности рыбьи потрошил. Поймали однажды рыбаки щуку, попластали, внутренности бросили. Котик стал их потрошить. Глядь, а там бисеринка. Взял ее, положил под язык и побежал, а за ним – собака. Увидал их Иван, обрадовался и гутарит:
– А я думал, вы меня бросили.
Котик дал ему бисеринку. Ваня обрадовался еще больше. Лизнул бисеринку – явились трое и спрашивают:
– Что хочешь, хозяин?
– Возьмите мою жену и перенесите её сонную вместе с кроватью царю в дом, а меня в свой.
Как он сказал, так и получилось. Иван ходит по своему дому, а царь по своему и вдруг увидел дочь на кровати. Разбудил ее и повел к зятю.
– Вот дочь моя загостилась у меня, привел ее к тебе.
Иван смеется:
– Нет уж, царь-батюшка, пусть твоя дочь у тебя остается.
Царь посадил дочь в тюрьму, а Ивану сказал:
– Женись на моей меньшой дочери,
Иван не женился. Лизнул бисеринку, и тут явились трое:
– Чего хочешь, хозяин?
– Возьмите царя с его женой, дочерьми и служанками да перенесите на остров в океан-море.
Как сказал, так и получилось. А Иван привел мать в дом, женился на дочери рыбака. Живут они счастливо. Я был у них в гостях, хорошо там меня попотчевали, сказали, чтоб я еще приходил в гости.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:38 #25719 от Витязь
Алёша Попович

Давно это было, да и было ли? А как не было – если сказ гласит про Змея Тугарина. Был он роста трехсаженного, шириной в три охвата. Промеж глаз калена стрела умещается. Налетал на вольных людей этот Змей, Змей Тугаринов.
В Вавилоне было, в Вавилоне-то, славном городе. Проживали – жили-то там люди вольные, старики-други вавилонщички. И не знали они ни середу да ни пятницу. Как ни пятниц, не знали, ни воскресных дней. Налетит Змей Тугаринов, накинет своим страшным хоботом Вавилон-город. Ну, жирело свое расставит супротив ворот: пожирал лютый Змей всех курей, гусей, весь рогатый скот. И добрался так до больших голов – жирало свое направил Змей на бояр-князей.
И наведался этот Змей-злодей к князю Володимиру на пир-беседушку.
Во пиру-то там сидели князья-бояре. Все сильные, могучие богатыри, а средь них только не было млад Алешеньки, свет Поповича.
Голова-то у Змея с пивной казан, а глаза-то чара винная. На коне сидит, что сенная копна. Взошел Змей-собачище в палаты белокаменные, образам-то нашим он не молится и пиру-беседе не кланяется, со князьями, боярами не здравствуется.
А с княгиней Анельфой здоровляется, за белы руки берет, целует в уста сахарные. Во большое-то место усаживается, наливает, собака, со ведро-то вина, да по целому лебедю за скулу кладет.
Погодя трошки-немножко Алеша на единый часок едет на широкий двор. На коню сидит, как ясмён сокол; со добра коня Алешенька слаживает, – ни за что коня да не привязывает, никому-то его да не приказывает. Взаходит во палатушки, образам-то он нашим богу молится, пиру-беседушке он кланяется, со князьями-боярами он здравствуется.
Возговорил тут речь Володимир-князь: «Вы, слуги мои, слуги верные! Вы возьмите-ка шитый-браный ковер, застелите на печечку муровчатую, посадите Алешеньку на печечку!» Возговорила речь и княгинюшка: «Вот тут-то и пир, и беседушка!»
Понесли слуги на стол и гусей-лебедей, серых утушек. Змей глотком поглотал угощение. Обозвался тут Алеша на печушке: «Как у мово батюшки собачища была, – она часто во палатушки вскакивала да пироги из-за стола выхватывала».

Догадался Змей-собака, о ком речь Алеша ведет, и отвечает добру молодцу: «Как была бы у меня прежня волюшка, я сорвал бы верх с палатушек, а князей-бояр я бы всех перебил. Молодую княгиню за себя бы взял!»
Алеша свет-богатырь, добрый молодец так возговорил Змею: «Мы поедем-ка с тобою во чисто поле да и спробуем силы богатырские».
И бились они, рубились день до вечера, а со вечера до полуночи, со полуночи рубились до белой зори.
Долгой битва была, но для Алеши победная. Сел он на змеинова коня, а самого Змея в тороках везет.
Княгиня по сенюшкам похаживает и речи князю говаривает. «Да ты выйди посмотри на военных людей. Едет Змей Горыныч на Алешином коню, а самого Алешку везет в торочечках!»
«Врешь же ты, княгиня, облыгаешься, небывалыми словесами занимаешься», – отвечает княгине князь Володимир. И слугам приказ дает: «Ой, вы слуги мои, слуги верные! Вы берите-ка лопатушки железные и сделайте релюшки высокие. Да повесьте княгиню на шелковый шнур. На шнур шелковый со Змеем Горынычем. Пускай-ка княгиня покачается, со милым она дружком обнимается!»
А тут этой сказке конец, а другая – зачинается.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:45 #25720 от Витязь
Митяй – казак бесстрашный

Рассказывали люди, когда Митяй мал еще был, чуть больше рукавицы, лежал он в люльке. Насупленный, сурьезный такой. В курене ни души: отец в поле, мать хлопотала где-то по домашности.
Подкрался к люльке Страх и стал ребенку рожи корчить, чтоб напужать мальца. А Митяй изловчился. Хвать его за бороду и ну трепать. Да так ухватил – не отдерешь. Крики, вопли в курене. Мать услыхала. Ой, чтой-то с Митяем? Забежала сама не своя, а он в люльке лежит, от удовольствия пузыри пускает, в руках пучок сивых волос держит, играется. А за окном плач да угрозы, да воркотня. Где это видано, чтоб со Страхом так обращаться.
Следующий случай вышел, когда Митяю три года исполнилось. Посадил его отец на коня, чтоб по двору провезти, по казачьему обычаю. Страх из-за сарая как выскочит, отец напугался до смерти, из рук узду выпустил. Конь – на дыбки и понес через забор в чисто поле. Убьется малец! Замерло сердце у отца, мать в голос завыла. День к вечеру уже пошел. Видят, идет конь ко двору, весь в пене. А на нем Митяй восседает. Довольный. Вот какие чудеса чудесные!
Другой случай такой был. Митяй уже в малолетках ходил. В путину со взрослыми невод увязался тянуть. Упросил Страх Водяного побаловать, людям объявиться,
– А я, говорит, – за кусточками посижу.
Долго не хотел этого Водяной. Не солидно, мол. Да согласился наконец. Тянут казаки невод. Тяжело. Видать много рыбы попалось. Подтащили к берегу. А из мотни Водяной, возьми да объявись. Врассыпную народ, кто куда. Страх хихикает, ручонки потирает. Довольный. Смотрит, а Митяй, как стоял на бережку, так и стоит. Говорит Водяному:
– Ты что балуешь?
А Водяной ему бряк в ответ:
– Где здесь дорога на Царицын?
– А вот тамочки, – говорит Митяй, – так прямиком и держи по реченьке.
Развернулся Водяной, от досады Страху кулаком помахал и пошлепал прямо по воде в ту сторону, куда ему Митяй указал.
Пошла с тех пор за Митяем слава бесстрашного.
Подрос Митяй, в года вошел. Война приключилася. Пошел Митяй на войну. А Страх в обозе пристроился. «Уж тут, – думает, – я его пройму».
Вышли казаки к позициям. Слышит Митяй команду:
– Подтянуть подпруги! Садись! Смирно! Шашки вон! В атаку с гиком марш-марш!
Чует Митяй, что-то тревожит его, не по себе ему чего-то. Оглянулся, а сзади на крупе Страх присел и ухмыляется. Выхватил Митяй нагайку и проканифолил Страха от души.
– Размякни маленько, отдышись.
Пули – тзык-тзык! Орудия громыхают, пехота сгурбилась, как стадо, тут казаки врезались в самую гущу. Тут и Митяй подоспел, злой, что замешкался. Упаси боже, что плохое подумают! Вертится на своем маштаке, рубится без устали. Кровь разгорячилась, рука расходилась. Тут наш трубач «стой!» играет, «ап-пель!». Пехота заторопилась, ну, стрелочки, пора и в кусточки. Наши отошли, а Митяй не слышит, в самый раж вошел. Вражий офицер говорит своим метким стрелкам:
– Ну, братцы, ссадите вон того молодца.
Да где там! Такого молодца разве пулей возьмешь. Тут и станичники на выручку пришли, ударили по неприятелю. Опрокинули. Хоть рыло в грязи, да наша взяла. После боя позвал Митяя к себе генерал.
– Хороший ли ты казак? – спрашивает.
– Под судом и следствием не был, – отвечает Митяй.
– На следующий раз попадешь, если команды слушать не будешь. И произвел его в урядники.
После того, как Митяй нагайкой проканифолил Страха, забился он в самые что ни на есть калюки, охает-стонет: «И что же это на белом свете такое происходит». Глядь, а рядом Смерть стоит. Притомилась. Жатва ей большая вышла. Стоит, на косу тяжело опершись… Страх к ней.
– Подсоби, – говорит.
– Да на что он тебе сдался? У меня и без него дел по самую маковку.
– До чего ж ты, – говорит Страх, – неупросливая, когда надо. Ты вот тут гузынишься, а он меня за живое задел. Страх я или кто? Подсоби! Иль мы не в родстве ходим? Всегда рядышком, бок о бок по белу свету.
– Ладно, не трандычи, – говорит Смерть нехотя, – будь по-твоему.
Сидит Митяй, шашку чистит. Видит, батюшки мои! К нему Смерть поспешает, а сзади Страх чикиляет. Подходит она к нему и спрашивает:
– Как жизня-то?
– Да житьишко вмоготу, – отвечает Митяй.
– Ну что, казак, пришел черед твой ко мне в гости иттить.
– А я, – говорит Митяй, – не спешу. Я еще обожду.
Зенки свои вытаращил. Желваками заиграл. Вырвал у Смерти косу. Сломал. Нагайку из-за голенища вытащил. Да как ее оттянет. Да раз, да два. Отлупцевал Смерть. Страх видит такое дело. В бега ударился. А за ним Смерть. Грозится, ты, мол, еще у меня наплачешься. Гляди, наведаюсь.
– Приходи, – говорит Митяй. – Нагаечкой проканифолю. Отлегнет тебе маленько.
Много еще геройств Митяй всяких совершил. Записался он охотником во вражеском тылу похозяйничать. Сколько укреплений взорвал, складов сжег, языков в плен забрал – не счесть.
А вскоре замирение вышло. Смерть-то наших не принимает, вражья пуля не берет. Запросил неприятель пощады. И пошла гульба. Приступили казачки шиночки проверять. Пошел с ними Митяй. Увидел шинкарочку. Больно приглядна. Девка, как есть без пороку. Говорит ей:
– У меня, красавица, каждая косточка, каждая жилка, кажись тебе радуется.
А сам думает: «Откуль у него такие слова взялись?» Аж сердце у самого защипало.
– Речи твои медовые, – отвечает ему шинкарочка, – тока у меня другой на примете имеется, ни тебе чета.
– Ладно, – говорит Митяй. – Быть так, коли пометил дьяк.
А сердце еще больше заныло. Глядь, а около него Страх на лавке пристроился, чего-то выжидает. Митяй как уважил его кулачищем между глаз.
– Что щеришься, корявый?
Визг тут поднялся. Весь шинок перебудоражил. Кинулись землячки к Митяю, мол, перепил маленько. Успокойся.
– Ничего, – отвечает Митяй, – я еще посижу.
Вот сидит. Заговорило у него ретивое. Захотел он порешить дело в один прием.
– Проводи меня, раскрасавица, до крыльца, чтой-то я намахорился, проветриться надоть.
Довела шинкарочка его до крыльца. Ухватил ее Митяй. Бросил поперек седла. Гикнул. И был таков. Льет шинкарочка слезы, голосит по отцу-матери, по милому дружку.
– Умру я, девка, в чужедальней стороне, неоплаканная… Ты не жди меня, миленький, в глухую ночь… Ты не жди меня, хорошенький, на белой заре… Чему быть – так верно сбудется…
Не слушает ее Митяй, коня торопит.
– Може, – говорит, – на свое счастье едешь.
Вернулся казак домой с молодой женой. Раскрасавицей. Тока печальной больно да молчаливой.
Вон сколько наград на груди поблескивает, но сторонятся люди Митяя, дружбу не водят, даже годки, и те поспешали при встрече обойти стороной. Митяю это не в тягость. «Квелый народец пошел, – думает, – завидки их берут. Вот и гузынятся». А сам за собой ничего не видит. Слова ему поперек не скажи. Если сам что скажет – как отрежет, все по его будет. Пытались старики его урезонить. Да где там, гордыня через край хлещет.
Жена принесла ему двойню: мальчика и девочку. Подошел он к сыну. Тот плачет-заливается. Махнул рукой – не в его породу, а на дочку и смотреть не стал.
Потомился он еще малость дома и засобирался в дальние края.
– Хочу, – говорит, – себе ровню найти.
Мать к нему.
– Мы-то с отцом старые. Как же детишки без кормильца?
– Ничего, перемогите. Мне, – говорит, – здесь тошно за плугом ходить да косой махать. Чтоб я на это жизню положил? У меня другое предназначение.
И уехал.
Лет десять, а може и поболе того, не было Митяя в родных местах. В каких краях его носило, где пути-дороги его лежали, одному ему ведомо.
Видят люди, едет Митяй, едет. Сам черт ему не брат. Годы его не берут. Какой был, такой и остался. Значит, не припало ему себе ровню найти. Сидит в седле, как влитой. Та же стать, та же сила из него идет. Подъехал он к своему подворью. А оно крапивой да лебедой заросло. На том месте, где курень стоял, ямы да колдобины. Рассказали ему соседи, что, мол, умерли старики сразу же после его отъезда, а за ними и женка убралась.
– А дети, – спрашивает, – где?
– Дети по людям пошли. И пропал их след.
Глядит на Митяя народ, хотя бы слезинку проронил иль слово какое сказал. Вот твердокаменный! Сел Митяй на коня.
И в галоп его пустил.
Загнал Митяй коня до смерти. Бросил. Пошел дальше пешки. Идет, себя не помнит. Подошел к омуту. «Эх, жизнь пустая. Ничего в ней не нашел».
И в омут – головой. А из омута сила неведомая его на берег выпихнула. По воде пузыри пошли. Вынырнул Водяной и говорит сердито:
– Я тя знаю. Ты Митяй – казак бесстрашный. Ты мне здесь такой не нужон.
Отошел Митяй от омута подале. Упал на лугу. Трясет его тело. Водит. Судорогами бьет. То в жар, то в холод бросает. Забылся на час. Через сколько очнулся, не помнит. Ладонью по лицу провел. А оно мокрое. От слез-то, мокрое. С мальства не плакал. И вот тебе! Сердце размякло. На душе потеплело.
Лежит Митяй, голубым небом любуется, каждой травиночке, каждой букашечке радуется. Хряснула ветка. Вздрогнул Митяй. «Никак, испугался». Обрадовался. «Теперь как все люди заживу, – думает, – детишек сыщу. Прощения попрошу. Авось примут». Сомнение в себе появилось. Думы одолевают. Родителей, жену вспомнил. Закручинился. На душе засаднило. Раскаяние Митяя за сердце взяло. Привстал казак с травы. Смотрит. Глазам своим верить не хочет. Над ним Страх сидит. Лыбится, довольный. А за ним Смерть стоит молча, свой черед ждет.
Повело Митяя, передернуло. Лицом белый стал, как мел. Колени перед ними преклонил.
– Погодите, – говорит, – дайте детишек найтить. На ноги поставить. А потом сам к вам приду.
– Нам годить не досуг, – говорит Страх. – Я тебя столько годов ждал, когда ты меня позовешь.
– Что ж, – говорит Митяй. С земли встал. – Бери, косая.
И к Смерти обращается. А она ему в ответ:
– Должен ты страдание в этой жизни принять. Без этого я тебя к себе не возьму. И отвернулась. Говорит Страх:
– Вот я тебя по лесам, по долам повожу. Примешь переживания, что тебе отведены, а там Смерть тобой займется.
И повел Страх Митяя над пропастями глубокими, по мосточкам шатким, по болотам топким, по пустыням жарким… Побелел Митяй, как лунь, руки-ноги скорчились, дрожат. Пришел черед Смерти. Стала она у него жизнь по капле отнимать, приговаривать:
– Не видать тебе, Митяй, своих детушек. Некому тебя будет хоронить, никому ты ненужный.
Натешилась Смерть над Митяем досыта. Бросила у дороги. Лежит Митяй, последняя капля жизни в нем еле-еле теплится.
А по дороге едут дети с сенокоса, брат да сестра. Увидели, человек лежит, а над ним вороны кружат. Лошадей остановили. К нему кинулись. Ворон распугали. Уложили на телегу. Улыбнулся Митяй напоследки и умер. Привезли его на хутор, обмыли тело. Похоронили. Поплакали вдосталь.
То и были дети Митяя, сын да дочь. Узнал их, видно, перед смертью отец.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:46 #25721 от Витязь
Котелок Степана Разина

Все это случилось весною 1813 года, когда со своим атаманом Матвеем Ивановичем Платовым шли казаки по Неметчине, Тяжелый был поход. Дождь и непогодь стояли. Дороги трудные, кругом, куда ни глянь, грязь невылазная. Обозы не поспевали за казаками, и несладко приходилось им. Сидели впроголодь, а иной день так совсем натощак. Корке хлебной были рады. У немцев тоже разжиться нечем, французы у них все подобрали. Питались они одним супом, таким, что, вздумай в нем картошку или крупинку пшена сыскать, так ложкой полоскать будешь целый день. И как-то вот пришлось одному казачьему полку без отдыха идти целый день. Притомились сильно и люди, и кони, вечером сделали у леса привал, костры развели. Кашевары да повара сидят без дела, не из чего готовить ужин.
Возле костров все казаки греются. Помалкивают, не до разговоров им и не до песен. Животы подвело, молчат.
Вдруг к одному костру, откуда ни возьмись, подходит казак. На служивых посмотрел, усмехнулся, спрашивает:
– Что же вы это, братцы, приуныли? Ни песен не поете, ни шуток-прибауток не слышно?
Все помалкивают, только один служивый буркнул:
– А с чего бы нам это балагурить да песни петь? Когда не жрамши сидим вторые сутки.
Задумался казак. Помолчал, а потом говорит:
– Так, верно, и быть, избавлю вас от этакой напасти. Худо, если приходится зубы на полку класть, а в походе – это уж вдвойне лихо.
И он тут над костром махнул рукою. Казаки глядят – посреди костра таганок появился, а на нем котелок маленький-премаленький. Думают, что же это за диво. А казак им на него указывает:
– Вот, братцы, котелок. Он досыта всех вас накормит.
Засмеялись казаки.
– Маловат уж больно, ведь его и на одного доброго едока не хватит.
– Ничего, снимайте да ешьте!
Казаки с тагана котелок сняли. В кружок сели и принялись дружно работать ложками, кашу с салом уписывать за обе щеки. И сколько бы не ели, в нем она не убывала, пока досыта не наелся весь полк.
Тут только служивые вспомнили про казака, что пожаловал им такой необычайный котелок. Хватились, но его нигде не оказалось, словно никогда и не было. А кто он – смекнул после уже один бывалый казачок, что в полк к ним сам Степан Тимофеевич Разин наведывался. Он простому казаку в его нужде готов всегда пособить.
Так пока полк не дошел до самого Парижа, весь он из маленького котелка харчился и все казаки бывали всегда сыты.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:48 #25722 от Витязь
Один голутвенный и два домовитых казака

Пришлось пожить голутвенному казаку Евграфу в работниках у хозяйственных домовитых казаков Феофана и Кузьмы. Целый год, не разгибая спины, гнул он хрип на хуторе у Феофана. А когда кончился срок, Евграф сказал хозяину:
– Мне бы деньжат! Феофан глаза вытаращил: -Чего?
– Деньжат бы!
– Вон чего ты захотел, а я и не знал. И выгнал тут же работника со двора.
Пошел Евграф в станицу, нанялся там к Кузьме. Проработал год, а как дошло дело до платы, Кузьма не захотел его слушать. Евграф и худом, и добром просил, ничего не помогает. Пришлось ему и от Кузьмы ни с чем уйти.
Ушел и забыл Евграф о своем хозяине, а Кузьма мучается: беда будет, разбойник он, обокрадет или какую-нибудь отраву сделает, а не то самого убьет. Лучше уж его я прикончу.
Утром чуть свет поднялся Кузьма, отыскал Евграфа, он под плетнем спал, затолкал в мешок, решил: «Утоплю». Потащил к реке. А дорога мимо церкви. В ней как раз служба шла. Кузьма оставил в ограде мешок с работником, а сам зашел помолиться. В это время Феофан ехал на базар, задумал пару коней продать. Поравнялся с церковью и увидел мешок в ограде. Он скорее туда, хотел взять, а Евграф ему:
– Не трогай, за мной скоро прилетят ангелы и унесут на небо.
Феофан по голосу его не узнал, посчитал, что с ним какой-нибудь великий праведник разговаривает. Шапку снял, перекрестился. Потом подумал, что и ему бы неплохо попасть на небо. Решил попросить.
– Знаешь что, я тебе дам пару коней, ты на земле останешься, а я вместо тебя к Господу Богу вознесусь.
– Ну, что же, – отвечает ему Евграф, – так уж и быть, уважу. Ангелы за мной в другой раз прилетят.
Тут Феофан схватил от радости мешок, Евграфа вытряхнул, сам в него залез. Осталось только покрепче завязать, что и постарался сделать на совесть Евграф. Потом он коней взял и поскорее уехал.
Вскоре из церкви вышел Кузьма. Вышел и давай костылем колотить по мешку. Феофан молчит, терпит. Думает: «Это ангелы из меня грехи выколачивают». Потом Кузьма мешок на спину взвалил и потащил. Добрался до реки, выбрал поглубже место и бросил. Феофан не успел голос подать, как пошел ко дну. Стоит Кузьма на берегу, руки потирает.
«Ну, – думает он, – теперь я расправился со своим работником».
Идет назад, а ему Евграф навстречу на коне верхом, а другого рядом с собою ведет. Кузьма так и оторопел.
– Да как же это так? Откуда ты взялся? Евграф посмеивается.
– Не знаю, хозяин, как и благодарить тебя. Бросил ты меня в реку, я гляжу, а там табуны коней ходят. Вот видишь сам, я себе двух выбрал и пригнал.
У Кузьмы от жадности да от зависти руки затряслись.
– А почему же ты больше не прихватил?
– Да с меня и этих хватит!
Евграф дальше уже хотел ехать, да Кузьма не пускает, просит, на колени упал.
– Брось ты, ради бога, меня в реку, я пригоню себе целый табун!
– Ну, так уж и быть, – согласился Евграф. Посадил Кузьму в мешок да и спустил в реку.
Так пропали два домовитых казака Феофан и Кузьма. Одного погубила охота попасть в святые, а другого – жадность.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:51 #25723 от Витязь
Чайка

Старики и те об этом перезабыли. А ведь когда-то все оно было. Тогда Азов был под турками. Крым – под татарами. Татары на конях по степям рыскали, на шашках частенько с казаками переведывались. Казаки же по Азовскому и Черному морям на легких стругах к турецким да к татарским берегам ходили. Громили басурманские города и крепости. Домой назад на тихий Дон возвращались с богатой добычею.
Как-то ушел молодой казак с товарищами в море, к далеким турецким берегам. Дома осталась у него молодая жена. Ждет казачка своего муженька из похода, никак не дождется, то и дело поглядывает в окошко.
А казаков буря застигла в море, струг их разбила. Все потонули, лишь муж казачки спасся. Волною его вынесло на пустынный берег, где не оказалось ни одной живой души человеческой, только лишь дикие звери. Запечалился, загорился казак, теперь ему домой ни за что не вернуться, придется пропадать на чужой стороне.
Жена ждет его. Прошел год, а о казаке и его товарищах ни слуху, ни духу. Стал казачке не мил белый свет. Решила она – поеду сама к турецкому берегу, разыщу мужа живым или мертвым. Перед тем, как в путь тронуться, зашла к знахарке-ведунье. Та на нее посмотрела, а потом говорит:
– В море бояться тебе нечего, страшись чужого берега. На него не сходи; как твоя нога его коснется – быть беде.
– Ладно, – говорит казачка. Села в лодку и в путь.
Не сразу она попала к пустынному берегу, не сразу там отыскала своего мужа. Когда же его приметила и стала подъезжать к нему, то видит, муж ее под кустом лежит, не то спит, не то мертвый. Вспомнила казачка тут про наказ знахарки-ведуньи – не сходить на чужой берег. Поближе подплыла и мужа кликать стала. Он же лежит не шелохнется. У казачки все закипело внутри. Забыла она про всякие приказы да наказы, на берег выпрыгнула с лодки. И как только его коснулась, так тотчас же стала птицею, обернулась в чайку. С криком над своим мужем пролетела. Казак проснулся. Видит, чайка кружит над ним, а возле берега – лодка. Сел он в нее – и домой, а чайка около лодки вьется да кричит так тоскливо и печально. Казаку невдомек, что это жена его птицею обернулась.
С тех пор много в Дону утекло воды, не меньше прошло времени, а и до сих пор никак не может утешиться чайка, всегда она жалобно кричит.
  • Витязь
  • Витязь аватар Автор темы
15 дек 2014 16:51 #25724 от Витязь
Цена хлеба и золотой кареты

Жил в Москве богатый боярин, жил и не тужил. Вдруг пришел указ от царя Петра Первого – ехать ему под турецкую крепость Азов, служить государеву службу. Собрался боярин в дорогу, велел заложить шестериком свою золотую карету. В пути остановился он в одном селе, а там как раз был сам царь. Он тоже ехал под турецкую крепость Азов. Увидал Петр Первый золотую боярскую карету и остановился. Вокруг него собрались знатные дворяне.
– Ну, как вы думаете, – спросил их царь, – что она стоит? Какова ей цена?
Стоят дворяне, друг на друга поглядывают и никак не могут определить цену золотой кареты. Царь от них так и не дождался ответа. Позвал тогда к себе мужичков, что тут неподалеку стояли, и говорит им:
– Вот дворяне никак не могут определить, что стоил эта карета. Не знаете ли вы ей цену? Мужички подошли поближе.
– Знаем, – говорят они.
– Так скажите.
Одни из них вышел наперед, посмотрел на царя и на дворян и так начал свою речь:
– В доброе и хорошее житье этой карете и цены нет, а в трудное время она не стоит и черствой краюшки хлеба.
Дворяне начали тут над мужиком смеяться, а царь им говорит:
– Он сказал истинную правду, золотые кареты требуются только боярам да дворянам для праздных потех и глупых затей, а хлеб и государству, и народу нужен в любое время. Он всему голова, запомните это и никогда не забывайте.